Иди и смотри

Подать пример, у черты лагеря, вне поля боя. Подать пример — убив первым, но промахнувшись с прицелом и выплеснув внутренности больше, чем нужно — в себе и в том, повергнутом оземь. Вильгельм улыбается. Улыбка выходит открытой раной; продранным в коже прорезом, из которого выпадает скользкое мясо. Всё плывёт в крови. На грани форменного воротника капли замирают и стекают за шиворот, чтобы прокатиться вдоль позвоночника. Стук чьего-то тела о землю кажется ударом в барабан. Военный ритм; военный марш. Чьи-то тела стучат, а сердце в груди не стучит вовсе. Жижа скопилась в его механических полостях, проржавила шестерёнки. И застыла. Вильгельм кашляет машинным маслом. Вильгельм давно не видел крови собственной (может быть, её и не было). — Стреляй, ты же этого хотел. Чтобы я тебя заставил. — Он лишь говорит, и винтовка в красной скользи не держится, не давая себя сжать. Протянуть её облегченным жестом, свободным от дрожи; свободным в воле. Фридхельм стоит против — он всегда против — и упирается подошвами в ту же землю, по которой выплеснулась кровь. За эти месяцы третьего года нашивки на плече поблекли, выцветя в серость. Выгорели волосы; окаменели губы, разучившиеся складываться во что-то, кроме такой же усмешки-раны, которая примелькалась в мутном осколке зеркала. Всегда против. И всегда упирается. Лишь это не изменилось. — В тебя? — отлетает от излома рта. Тихое, вкрадчивое. Ладонь забирает предложенную рукоять, не остановившись на чужой крови. Плевать, что на коленях подле стоят чужие солдаты. На них всех — одна пуля. Один-единственный кусок металла, которого не хватает — как припасов, как сил тащить своих на убой. Вопреки вопросу, Фридхельм парой слов и жестов привычно ставит пленных в колонну и проверяет патронник. Под гнетом усталой оглушенности тянет схлопнуть растертые веки, вслушиваясь в запах крови и втягивая звук выстрела. Как оказалось, остаться в живых не значило остаться живым. Когда чужие лица вышли горлом, с мукой и влагой телесной памяти, внутри не осталось ничего. Ничего, кроме одного. — Сначала их, — между выдохами умещает короткий приказ Вильгельм. — Если хочешь… меня — после. Лучи света, бредущие по поляне — почти тот, первый, раз — жестоко давят на веки. По траве расползаются блики, спадающие сверху. Ожидая выстрела, Вильгельм щурит глаза и удерживает дыхание. Солнце, которое ему не светит. Конец, который не светит им обоим, если не подвести к нему — под него — насильно. В углы глаз пробираются тени, отраженные от лучевого перекрестья. Фридхельм целит, чтобы убить двоих разом, и это подводит вернее всего. Его не дрожащая рука. Пальцы, что не боятся крови, забрызгавшей тело, ткань и металл. Прицел ощущается как на себе. Как ладонь, сомкнутая поперёк лба. Изглоданная самим собой внутренность поджимается и мелко пульсирует. Брат остался с ним. Стал тенью, которой не обхватить; которая не возложит ни ладони, ни венца из терна. — Ты хочешь меня, — с пустым остервенением напоминает Фридхельм и накладывает палец на курок. Ни капли от того, первочеловеческого, стыда. — А я хочу тебя убить. Это теперь одно и то же, да? Интонация выгибается вверх, и в неё вспрыгивает отголосок прежней доверчивости. Как в детстве, когда приходил с дрожащими губами и разбитыми коленями, выглядывая защиту. В словах звучало всё ясно и отчётливо — обида, страх, облегчение. Улица не слышала их; не слышал дом, где отец презрительно косился на мать, стоило ей заохать и кинуться за домашней аптечкой. А он слышал. Каждый зов, пока слух не отбило взрывами и выстрелами. Собираясь читать с губ, Вильгельм шагает вбок и по привычке вглядывается в лица стоящих шеренгой тел. Напряжённые, отяжелённые поражением и пленом. Под взором веки их вздрагивают и, как подрезанные, падают вниз. Молчание. Они все верят в кровь, рвущуюся из дыры в черепе, в дыхание и его остановку, в то, что ходят с бьющимся сердцем. А он, Вильгельм Винтер, не верит. Может, оттого его и встречают закрытыми глазами — даже те, кто сопротивлялся конвою до последнего, — стоит лишь посмотреть в упор. — Ты прав. Может, Фридхельм залепил бы ему пощёчину в ритм двухтактному признанию. Или пустил пулю в чужой воздух. Или попросил прекратить, срываясь на лихорадочный шёпот. Но из сотни «или» он продавливает курок, не уводя прицела от русских солдат. Звенит звук, свистит металл, подгибаются колени. Выстрел на раз — теперь не хватает и цифр. От eins-zwei-drei остаётся первая, от живых — тела на земле. Вильгельм отупело моргает, смотря себе под ноги — на расколотые головы названых врагов, — и эхо мнет прозрачный купол плёнки, залепившей уши. Мёртвые лица с закрытыми глазами. В них рисуются черты из зеркала, подернутого ржавчиной, — такое стояло в каждом доме, который они разорили. Хотеть. Когда Фридхельм оборачивается и стряхивает с плеча, укрытого формой, отдачу. Хотеть убить. Когда это сидит двумя осколками бомбы в его глазах, что смотрят, как сквозь глазок снайперской винтовки. Он делает шаг. Делает вид, что всё по плану. Плану, которого давно нет ни у Файгля, ни наверху. И у Вильгельма тоже — у него есть лишь вопрос. Можно ли убить это тело?.. Порвать нейроны, выхлестнуть нервные окончания и начала, остановить круговорот крови и выжать лимфу. Мысли не накладываются на эти слова (или слова не подходят под мысли). Даже если брат толкнет его поверх трупов и повторит то, что было в Гросс-Розене*, — смерть не станет близко. Ощущать себя живыми среди высохшего до скелетов было куда проще. На ошметках смерзшейся кожи и комьях земли, когда под тобой вздрагивает тот, чья жизнь дороже своей. Фридхельм всё смотрит — смотрится в эти воспоминания — и взгляд его взбирается от самых носков сапог. Редеют вздохи, выламывается клетка груди — так, что невольно тянет повторить этот путь самому. …чёрная кожа, шерсть штанины, прямоугольник из металла… У Вильгельма Винтера на пряжке ремня сидит Бог («Gott mit uns»**). Вильгельм Винтер не верит в смерть, потому что они все уже давно не с ним. Под ногами остывает кровь, разлитая по траве. — Да. Одно, — согласно повторяет он Фридхельму, как повторил бы приговор — не читая слов, не считая жизней. И закрывает глаза.