Иди и смотри

— Я хочу быть тебе отцом и матерью. Болит клетка грудная. От спертого воздуха в чужом доме едва разлепляются лёгкие. Он твой, твой, твой. Мой — беззвучно повторяет за собой Вильгельм, проминая коленом пружины, вылезшие из матраса. У брата тяжёлая голова, которую он откидывает на плечо, содрогнувшись от этих слов. (Рука у него — тоже тяжёлая). За задранной рубашкой белеет кожа тела. Фридхельм округляет плечи, чтобы вжаться спиной, и пружины из матраса втыкаются под колено. Ты преступник — говорит их протяжный скрип. Мне плевать — отвечает Вильгельм, протискивая ладонь между ширинкой и бельём. В ткань впиталась скользкая смазка. Может, Фридхельм бы поменял их местами, приложил лбом о дерево — но сказанное парализует его. Всегда. — Не только братом, — повторяет другими словами Вильгельм. — Всем. Я бы убил их, чтобы стать тебе всем. — Ты сумасшедший. Захлебнувшийся шёпот. Сначала Фридхельм говорил это с ужасом, потом с ужасом от того, что стал таким же сам, теперь — что теперь?.. — Я знаю. В сколе зеркала на стене — одноночный привал, чужой дом, чужая постель, чьи-то не сброшенные простыни — их лица сливаются в одно. Света свечи не достаёт. И рука, потянувшаяся назад, к нему, напоминает о тех же жестах, которыми Фридхельм в детстве искал его защиты. Жался, слишком малый, чтобы понять, зачем кричит отец или почему бледная, как смерть, мать лежит в постели с пустыми глазами — после родов. Сейчас его губы приоткрыто дышат, громко, с проволочками дышат. И желудок сводит от желания дотронуться до плоти под тканью, до нервов, до открытых мышц и сухожилий. — Помню, как взял тебя на руки, — свободной ладонью забрать его, втолкнуть пальцы меж пальцев. — Мне было четыре, мне было тяжело тебя держать. Твоя рука вполовину меньше моей. Тогда у меня не могло возникнуть ни единой мысли. В детской кроватка казалась высокой, но мать, ставшая над ней, такой не казалась. Она гнулась и пошатывалась. Вильгельм скорее бы держался за гладкий борт этой кроватки, чем за её руку. Мать нужно было держать саму. И когда она дала ему свёрток с живым, дышащим, кричащим — братом — её ладони, красные от воды и мытья посуды (чего он тогда не знал) тряслись мелкой дрожью. «Это твой брат, Фридхельм. Держи осторожнее», — устало сказала она, задыхаясь от одного усилия. Из-под пелёнки высунулась маленькая, сжатая в кулаке, рука. Красная сморщенная кожа и крик в самое ухо. Вильгельм подложил вздрогнувший от напряжения локоть ему под шею, не дождавшись слов матери. Руки просто сложились сами — в единственно-правильное положение. А после ему пришлось сесть на пол, чтобы рассмотреть поближе. Отчего-то он уже тогда знал, что это навсегда его, его брат, которого нужно держать за мать и отца, самому. — Сейчас я знаю, что мог бы хотеть тебя уже тогда. Фридхельм дёргается в руках — не как в тот день, несобранно, сжатыми детскими ладонями. Иначе. Резко, разворачиваясь лицом. На веки ему ложатся тени от свечи, и он нужен, нужен, от острого кадыка до дыхания в груди и пульса, бьющего в руку, где в неё упирается член. Болезнь сидит и клокочет в горле, расплываясь горьковатым привкусом. — Замолчи. Замолчи. Замолчи. Вильгельм забирает просьбы брата осторожной ладонью: он болен. Он и вправду болен. Потому что от жажды, выдернутой — на кулак намотанной — воспоминанием, тяжелеет в висках. Нет, не уйти, идти некуда, и Фридхельм замолкает сам, прикусив до крови указательный палец. — Ты так похож на меня, — на ухо говорит Вильгельм, моргая ослепшими от желания глазами. На лицах в зеркале мешаются черты. Тени пролегают под веками, и ему кажется, что он отрезал бы свои, чтобы смотреть на брата, не отрываясь. На чуть влажную кожу у виска, на лопнувшие капилляры в зрачках, которых сейчас не видно, на ладонь, лежащую поверх бедра. Ладонь, которая больше не уместится в половине его. Они никогда не успевали сравняться в детстве и позже; когда он считал цифры, не пропуская, брат лежал, завернутый в пеленку, когда взял в руки первую бритву — тот ещё ходил в младшую школу. Но теперь это неважно. — Нет, это не так, — Фридхельм жмурится, вскидывает голову и с каким-то мучением ловит его руку за запястье, чтобы направить. От протяжно-скользких звуков тишина отступает. Так масло ложится на металл автомата. Так под подошвами хлюпает местная болотная грязь. Он близко, под пальцами отзывается, и слои форменной ткани между ними собирается в складки. Это — не так? Это — неважно? Это — что э т о? В бьющемся пульсе звучит старое повторение счёта. Раз — и сердце сжимается в ударе. Два — кровь толчками расходится по телу. Прислушиваясь, Вильгельм смотрит на мешанину отражений в зеркале и задумчиво касается его лица двумя пальцами: — Значит ты станешь.