Иди и смотри

Небо пыльное. И глаза. Когда Вильгельм моргает, веки трутся друг о друга, а под ними лежит зернистый песок со двора, поднятый ветром. Он смотрит на свою руку — на руку с кровяной плёнкой под ногтями. Эта кровь серая, как и небо. После допросов всегда тянет курить, но сигареты тоже без цвета и без вкуса; пачки у него быстро кончаются. Из лёгких не выходит тяжёлая раскрытость, ставшая двумя распорками. Их можно было бы набить влажными окурками, и от этого бы ничего не изменилось. Вильгельм поворачивается к брату, зашедшему к нему во двор за одиннадцатым блоком. Виселицы. Стены в разводах чьего-то мозга. И Фридхельм в его парадной форме (у них апель с приехавшей из ВФХА проверкой). — Какого он цвета? — спрашивает Вильгельм — громче, чем нужно, потому что брат хмурится и приоткрывает рот. От того, как кричал номер 5398, видимо, заложило уши. Он — китель. Вильгельм показывает запоздало, на автомате заодно протягивая зажигалку и оставшуюся сигарету. В лёгких булькает и подскакивает к горлу… что-то. Что-то. В ткань, скроенную по меркам, — он напишет их наизусть, если понадобится, — въелась та же пыль и серость. Вильгельм моргает усталыми глазами и вдыхает дым усталыми лёгкими. — Чёрный, Вильгельм, — бросает Фридхельм, исподлобья оглядывая. — Это парадная форма. Чёрный. Не серый. И сигарета в его пальцах — она тоже чёрная? Вильгельм бросает взгляд на свои, где кровь впиталась в линии и сгибы, но не убирает рук за спину. Раньше бы убрал, а теперь нет. У Фридхельма все равно точно такие же — пусть и чистые. «Я ношу её из-за тебя», — отзывается в этом брошенное вчера после примерки. Под левой подмышкой дёргает выбитая группа крови — перед переходом в СС это необходимая процедура. Вместе с обследованием на расовую чистоту. Только здесь нет ничего, кроме грязи, потому что даже в окопах, где они с его прежней ротой встречали русских огнём, он видел иначе. Сейчас никаких окопов. Только километры железной проволоки, камеры в подвале блока, допросы вечером, расстрелы утром. Грабнер, его непосредственный шеф, предпочитает участвовать лично, но часто приходится и ему. — Тебе нельзя здесь находиться, ты помнишь? — напоминает Вильгельм, разглядывая сигарету, прижатую к бесцветным губам брата. — Увидят, пропишут штрафную смену. А тебе нужно больше отдыхать. Разговор один из многих. — Может, я хочу посмотреть, как мой брат пытает людей, — Фридхельм кривится, как будто из последних сил, и стряхивает пепел на землю. — Что, нельзя, да? Все окна, выходящие в этот двор, заколочены и зарешетчены. Не увидеть ничего ни из здания, ни из соседнего блока. Вильгельм протягивает ладонь и поправляет пуговицы на его кителе, достегивает одну, зацепившуюся за прорезь. Не говорит ничего. Ровно под ладонью, замершей у ключицы, за слоем ткани, должен быть шрам. «Мой». Имеет ли это значение? Вильгельм кашляет, и лёгкие содрогаются, поднимая влагу к горлу. Фридхельм смотрит на него. «Ты всё видел». «Ты всё знаешь». — Я тебе расскажу, если хочешь, — отупело отзывается Вильгельм, а в горле клокочет. Там, под тканью, шрам — он тоже серый?.. — Номер 11237, обвиняется в порче стратегически важных продуктов на складе. Я бил его, пока не треснуло ребро. А потом наши вздернули его за него же здесь, во дворе. Шмидт сказал, что он на него не так посмотрел. Или чёрный?.. Во взгляде Фридхельма явственно читается приговор всем их приговорам. Не отстраняясь, Вильгельм бессмысленно гладит и поправляет плотную ткань, под которой вздымается дыхание. И — ничего. Голод не пульсирует в желудке, не просит скорее толкнуть его, собственного родного брата, к стене, чтобы унять то самое желание, выворачивавшее суставы. Какого цвета его тело?.. — И в твоей допросной были лужи крови на полу, — зло огрызается Фридхельм. — Кровь красная, Вильгельм. И их кости, торчащие наружу, желтовато-серые. И пепел!.. Черт, Вильгельм, пепел, который летит от крематориев, чёрный и оранжевый, где не прогорает. — Я не вижу этого, — тихо отзывается Вильгельм. А слова в нём не отзываются — раскладываются на слоги и звуки без значения. В голове, забитой показаниями и приказами, нет ни единой пустой полки, куда он мог бы уложить то, о чем говорит брат. Его указательный палец, стряхивающий пепел с сигареты, обхвачен кольцом. Золотом, в глазах похожим на тусклое серебро. Вильгельм не помнит, с кого снял его, прежде чем подарить. На кирпиче стены остаётся след, когда о него притушивается сигарета. Пальцы Фридхельма падают на предплечья, стискивая и пихая всё к той же стене. Больно. Тускло-больно. Даже когда он заворачивает ему руку за спину, натягивая сухожилия, и рвёт до ошметков плоти. Вильгельм сглатывает воспоминание, придерживает в ответ — чтобы не стесал костяшки о кирпич. От брата пахнет мылом и дымом. Этот запах оседает на нервных окончаниях и растертых углах глаз и рта. Фридхельм спросил бы с него за свою судьбу — если бы сам не стоял на ногах едва. Как все они. И как те — которые едва отрывают от земли стопы в деревянных колодках. Вильгельм приподнимает подбородок и с подобием интереса заглядывает в его блеклые глаза: — Какого цвета моя кровь?