Иди и смотри

Не спрашивай меня, просто делай. Не спрашивай. Делай. Делай и не спрашивай. Вильгельм услышал это однажды и слышит до сих пор — эхом в ушах. Эти слова чешутся, зудят под кожей. Провести по ней короткими ногтями, разрывая, — раздеться до мышц. Он бы сделал так: сдернул китель через голову и расчесал себе горло и грудь железным крестом. Не спрашивай. Делай. От голоса брата в голове подташнивает, но его всё ещё мало. В подвале стоит сырость и тепло, от которого влажнеют манжеты на рубашке. Под ними земля, и земля над ними. Вильгельм гладит Фридхельма под волосами, упавшими на лоб, смазывая испарину, и берется за рукоять ножа. Его, будет всегда. Делай. Не спрашивай. — Что ты делаешь, Вильгельм? — шевелит губами брат, говоря дважды — в голове, где шумит эхо, и снаружи. На руках, обмотанных верёвкой сверху, подложена ткань, чтобы не впивалось, вредя коже белой, как и прежде, до войны. Тогда он не стал бы говорить, а Вильгельм не стал бы делать. Сейчас на суставах и сгибах мышц бугрится зуд, как тиф, как заражение крови или что похуже (что доктора бы назвали «похуже»?) — то, чему нужно. Неси ответственность. Иди до конца. — Ты сам говорил мне, — Вильгельм касается ножом грудной клетки слева, где с задержкой стучит сердце. Оно просится в руки. — Чтобы я шёл и что пойдешь тоже. Теперь ты будешь мой, не бойся. Вниз — и надрез расходится чернотой крови, набухающей по краям. Вильгельм стрелял в комиссаров и приказывал стрелять другим, допрашивал того парня по просьбе Герца, но никогда не делал операций. Сделай, как я. Сделай мне больно. Ты сделаешь, если я скажу. У них кровь одна, и из-под ножа она попадает на пальцы, забиваясь в сеть линий. Фридхельм кричит и прогибается, будто навстречу. Его сердце стучит всё чаще, всё ближе. Оно тёплое. Если взять его в руки, провести им по лицу, облизать по предсердиям и клапанам, утихнет этот зудящий голод. Голос в голове перестанет просить. Сольется с тем, что снаружи повторяет: — Вильгельм! Ты убьёшь меня, — судорожно сжимая и разжимая в пальцах верёвку, Фридхельм дышит со словами вперемешку. — Это убьёт меня. Я ведь тебя предупреждал, говорил, а ты… ты сказал, что удержишься!.. Убей меня. Вытащи, и покончим уже. Давай уйдём. — Ты разное говорил. — Вильгельм ладонью стирает пот с его лба — оставляет красные разводы. Всё его. И кровь, и плоть, и сердце. А брат обвиняет его, жмурясь и ловя ртом влажный воздух. — Теперь я говорю тебе: не сопротивляйся. Будь со мной. Просто отдай мне себя. Я был слабак, но теперь я могу. За пояс брюк затекает дорожка крови, пропитывая ткань. Если углубить разрез и толкнуть в него пальцы, может быть, можно будет снять мясо с рёбер, подобраться ближе к сердцу. Оба их тела — производные одной материнской утробы. Но как соединить их снова, не вычислить. Если не забрать сердце. — Ты не слабак, ты обезумел, Вильгельм, — Фридхельм смотрит на него, смаргивает слёзы и и цепляет стянутыми ладонями каменную стену. — Это неправда. То, что я говорил, неправда! Если провести руками по предплечьям, можно будет поймать живую дрожь. Здесь его всегда приходилось ловить, просить, присваивать. — Но то, что говорю я, — правда. Рукоять ножа ложится, как влитая. Лучше приклада винтовки или автомата. И правда вместе с ней. Сказав однажды что-то, Фридхельм хотел его подтолкнуть — и вот он здесь, и сердце стучит в ладонь сквозь рёбра, сквозь кожу, тронутую росчерком «mein», которого стало недостаточно. Между третьим и пятым ребром бьётся, заходится, ждёт. Он просчитался, даже если не считал. Склонившись, Вильгельм касается его лба губами, как когда-то это делала мать. Не спрашивай. Делай. Не спрашивай и просто делай. Делай и не спрашивай.