Иди и смотри

Стоянка лагеря обвивает пустую деревню, где стоит временный штаб и отдыхают свои. Сухой воздух, зелень, косые заборы. Следить вполглаза за братом, то и дело снующим по лагерю среди остальных, отняв долю внимательности от карт и приказов, — привычное. Но на этот раз Вильгельм едва не упустил его. Едва. И теперь в этой зелени, обходящей заборы и дрожащей в пустынном воздухе, никого, кроме двоих. Брат — и Шнайдер, всё пытавшийся спровоцировать конфликт. Чьи попытки приходилось гасить, разводя в разные стороны, как мальчишек. Вильгельм поддевает камень с дороги, спеша успеть. Они стоят столбами в пустом закоулке. Ни звука, ни порыва ветра. Когда Фридхельму попадает по щеке, и чужие пальцы цепляют его воротник, линией перерезая горло, что-то в голове лопается и повисает на волоске. Сглотнуть сухость горла выходит с трудом. Он не может. Не имеет права. — Перестать! Когда Шнайдер оборачивается — то ли от неожиданности, то ли чтобы вытянуться перед ним в стойку — Вильгельм залепляет ему по лицу наотмашь. Хрустят одеревеневшие пальцы. Хрустит хрящ у его переносицы, и кровь проваливается в приоткрывшийся рот. В пальцах гудит этот зуд. Черепную кость изнутри распирает до полости. Тогда, в первый раз, он позволил им коснуться Фридхельма, но больше этого не будет. Никогда. Лёгкие, шелестящие истлевшими слоями ткани, выплевывают холодный воздух. Вильгельм не раздумывает, как тогда, — он толкает Шнайдера под колени. — Герр обер-лейтенант… — тот обращается с чем-то вроде возмущения, но осекается. — Молчи. Если ты попробуешь тронуть его, ты или остальные, в следующий раз я тебя убью. Взгляд поверх — на Фридхельма, чтобы убедиться, что он смотрит. Серые глаза, распахнутые вширь, уставлены на них одних. Хорошо. Вильгельм бьёт во второй раз, больше не думая, смотрят на него или нет. (Да.) Вряд ли Герц больше хотел наказать белорусов, сбежавших у него из-под носа. Вряд ли какой-нибудь Штрайхер в Берлине сильнее ненавидел евреев. Дыхание сбивается до хрипов, булькающих в горле. В неосознанной — другой он бы не спустил — попытке остановить его, Шнайдер дёргается и прикрывает лицо рукой. Хрящи и кости, соединения мышц и нервных окончаний. Вильгельм отталкивает его ладонь и попадает прицельно и расчетливо. По пальцам вспышкой ошпаривает пуговица с кителя. Этой же рукой он пытался ударить Фридхельма — эту руку следовало бы сломать. Вокруг них взметается пыль. Песчинки цепляются за углы век и падают на лицо Шнайдера, превратившееся в кровавую кашу. Он вздрагивает снова, иначе — как те, кого приводили на допрос во время действий во Франции. Хорошо. Хорошо. Вильгельм поводит затекшей ладонью, стряхивая кровь. И поднимает такой же затекший взгляд на брата: — Они не были правы. Никогда. И я был неправ, — выплевывая слова вперемешку с выдохами, он вздергивает Шнайдера за выбеленные волосы. Ответом ему отдаётся едва слышный стон. — Никто не прольёт твою кровь. Скривленные брови Фридхельма сходятся у переносицы, и приоткрытый рот — целый, не выпачканный в красном — уводит челюсть ниже. На щеке остался лёгкий след. — Вильгельм… — выдыхает он, но не останавливает. Смотрит на то, как Шнайдер прикладывается головой о землю, окрашивая её кровью. Чернеет земля. Вильгельм приподнимается, опершись о колено, и с размаху вбивает мысок сапога в лицо. Сейчас он не «свой». «Своих» не существует, есть брат и все остальные, теперь признаться в этом куда легче, как и ударить. Кровь за кровь — об этом говорили в Завете. Об этом говорил Фюрер, о народной крови, освящая красные знамёна. Но их общая важнее. — Я убью много людей для тебя, — Вильгельм медленно моргает, и ресницы слепляются, как если бы им досталось чужой крови. Это приходит впервые, но оно должно было прийти. — Считай их. Потому что я сам могу только… Осечка, как пистолета. Эта кровь — за кровь — заляпывает сапоги, забивается в линии на руках, под ногти. В такт стучит собственная. Только — это? Только что?.. Не замечая, Фридхельм шагает к нему ближе и прерывает стук, гулко рвущийся в ушах, своим голосом: — Я помню, — кивает он. — Только патроны.