Фантом

Как я предполагал, он не пожелал искать встречи со мной. Мне стало ясно, что так будет, как только я окончательно пришёл в себя. Он удовлетворил свой интерес в полной мере, ровно настолько, насколько и собирался. Чего нельзя было сказать обо мне. Да, я пришёл в себя. Но лишь для того, чтобы провалиться в осознанную пропасть куда большего безумия. Я думал о нём каждый божий день. На городских улицах я то и дело видел его в незнакомых мне людях, на лекциях вместо того, чтобы слушать, я рисовал узоры его колец, перетекающие в мужской профиль, я избегал посиделок с друзьями, оправдываясь занятностью, я отказался от оперы, от приёмов, балов, выпивки, общества дам, прогулок, пикников. Я избегал любых праздных сборищ и не слушал никаких новостей. Мне не были интересны новости. Вместо того чтобы, например, зубрить латынь, я просиживал за столом в своей комнате перед пустым листом бумаги, изредка удостаивая перо чести быть опущенным в чернильницу, хотя и это не означало, что я стану что-либо писать. Я слишком многое хотел сказать пустоте бумажного пространства, и это многое было невозможно описать словами. Когда, казалось, мысль становилась хоть немного более осмысленной, я касался поверхности листка кончиком пера... И в этот миг буря эмоций, взрываясь из-за ничтожной мелочи, выбивала перо из моих рук, унося в волнах сомнений всё дальше, пока я не терял из виду в бурных волнах его сырого и солёного от морской воды белого гребня. Оно неизменно сливалось с цветом морской пены, оставляя меня в недоумении. Как только я находил его, вновь брал в руки, притягивая к себе из воды, я окунал его в чернила... И вдруг... Новая, свежая картина окатывала меня с ног до головы, опрокидывала навзничь моё понимание, как мой несчастный трон, и в самом деле разбушевавшееся в последнее время. Я уходил в далёкие миры мечтаний настолько, что пару раз мой верный стул, раздражённый моей вопиющей непочтительностью в виде раскачивания, подворачивал одну из ножек — каждый раз одну и ту же — и с реверансом и, разумеется, вселенским грохотом, скидывал меня с себя пребольно на пол. На шум падения неизменно прибегали встревоженные камердинер и горничная — штат моих личных слуг. Однако в то время как они успевали распахнуть мою дверь, чтобы удостовериться, что я ещё не убился насмерть, я успевал подняться и, потирая ушибленное место, начать что-нибудь записывать. Слуги успокаивались, видя меня в добром здравии и, заметив, что мне абсолютно не до них, убирались. Им я казался здоровым, это так. Немного нервным и задумчивым разве. В действительности я был смертельно болен, ощущая особо сильные приступы своей болезни ближе к наступлению тёмного времени суток. Я пытался ложиться на ночь спать. Но как уснуть, когда внутри тебя, словно насекомые, ворошатся тысячи тысяч невысказанных слов, которым просто некуда деться? Я распахивал окно, подолгу, промерзая до костей, сидел на подоконнике. Я закрывал глаза и дотрагивался пальцами до собственных скул, срываясь на смех, высмеивая собственную чувствительность. Я шёпотом читал стихи. Очень тихо, чтобы слуги не слышали. Но мне всё равно казалось, что в ночной тишине им слышно каждое моё слово. Удивительны были те стихи, что я читал по ночам... Каким образом нашлись все эти проникновенные слова, как они изящно встали рядом, словно и были сразу так рождены, откуда взялись стройные рифмы, убаюкивающие и каждый раз удивляющие своей простотой? Почему же у меня не выходит теперь написать и полстрочки? Ведь раньше я, бывало, выдумывал неплохие стихотворения. Даже презабавные, и они нравились почти всем, кто читал их. Но то была пустота. Как чистый лист. В тех записанных мной рифмованных бессмыслицах не было ничего. Никакого стоящего чувства. И вот, когда я ощутил самое настоящее, самое важное из того, что случалось со мной в жизни, я не могу связать и двух слов. Всё, что я пытаюсь записать — враньё. Всё не правильно, всё полная ложь и глупость. Всё слишком низко, слишком бедно смыслом, слишком лишено жизни. Собственные слова, как окостеневшие мёртвые розы с ядовитыми шипами оплетали меня сквозь саван, вынуждая молчать и мучиться в этом тягостном молчании. И я ещё осмеливался называть себя поэтом... Из меня вышел бы настолько же хороший поэт, как и из немого — оратор. Или как из пустослова — мудрец. Я пил остывший чай, сидя в одном белье на светлеющем в темноте подоконнике. Думал о том, что рискую подхватить простуду и о том, что мне на это наплевать. Я хотел написать хоть что-нибудь, тщетно пытался. Перо обжигало пальцы. Птицы за окном, способные так легко складывать свои песни, смеялись над моей беспомощностью. Мне казалось, что для моих похорон уже всё готово. Мне даже не нужно было умирать — я и так был мёртв. Тяжело вздохнув, я резко вставал из-за стола и отправлялся заниматься одним из самых благородных занятий, на какое я ещё был способен в моем состоянии. Я отправлялся спать. Днём мне иногда это ещё удавалось. Я просыпался к ночи или вовсе за полночь. Если было ещё не слишком поздно, то горничная приносила чай, я же погружался в свои печальные волнующие думы. Тем временем, он исчез из города. До меня дошёл слух, что мой «фантом» отправился куда-то не то в Индию, не то в Турцию. Конечно, мне было достаточно того, что он находится в недосягаемой для меня дали. Уже от этого мне было невыносимо грустно и тягостно. Но внезапно храмом моего спасения стала университетская библиотека. Я запоем читал всё, что имело к востоку хоть какое-то отношение, я проводил в читальном зале всё своё свободное время. Это было ужасно глупо, но кроме меня никто не знал об этом и я продолжал сходить с ума. Это поистине было спасением. По крайней мере, в течение дня. Мне кажется, тогда я уже и не помнил точно, как он выглядел. Он стал для меня едва ли не иконой. Он стал чистой силой, образом мысли, он был почти осязаем в моих размышлениях. Во снах я дотрагивался до его волос и мог их гладить, я говорил с ним, легко и без усилий, как с друзьями, он позволял мне с благодарностью целовать его. С нашей встречи к тому времени не прошло и месяца, но мне казалось, что это было в прошлой жизни. Я был одержим своим «фантомом», с каждым днём становясь более отстранённым и болезненно бледным. Я бредил, как сумасшедший. Я хотел поговорить с ним, я хотел, чтобы он выслушал меня. Даже если это ему безразлично. Один раз он мог бы и выслушать. Я хотел, чтобы он знал, как бьётся моё сердце и как, спасаясь от рвущей меня когтями боли, я комкаю чёртовы обломки стекла дрожащими руками. Как не замечая крови я хватаюсь за перо, устремляясь взглядом в окно и, вспоминая его улыбку, опускаюсь бессильно на пол, оставляя перо на столе. А после сажусь в углу комнаты и, безрезультатно пытаясь выдумать, какое ещё лекарство мне принять от мучающей меня боли, нечаянно начинаю тихо плакать. Оправляясь от тоски, я отчасти возвращался к жизни. Тогда я мечтал о далёких странах. Я представлял себе виденные мной на скудных иллюстрациях экзотические одежды, животных, неизвестные мне фрукты, блюда, приспособления и механизмы. Всё, что угодно, что могло меня отвлечь. Честное слово — если бы я хоть примерно знал, где он сейчас, я бы смог найти его. Я бы прошёл пешком полмира, чтобы сказать ему что-нибудь дерзкое и глуповатое, чтобы он смог нагрубить в ответ. И я снова улыбался. Кажется, у меня был жар. Стало быть, всё-таки я простудился.