Смертельный механизм.

Иголка неприятно протыкает кожу, капли крови выделяется из малюсенького повреждения и стекают по руке, нитки медленно проходят сквозь дырочку, создают слегка щекотливое ощущение, затем вытягиваются и вновь, след за иголкой, идут к другому участку кожного покрова, создавая этими несложным действиями стежки, зашивающими раны. Боль проносится по телу и по нервным импульсом, достигая нейронов. Хотя боль от иголки, по сравнению с пулевыми выстрелами, намного терпимее, это не говорило о том, что от иголки не чувствуется боли от слова совсем. Боль есть, а для неподготовленного человека зашивание раны покажется адской мукой, но вскоре привыкаешь, если эту боль чувствуешь и не один раз. Так, в принципе, работают и душевные раны. Сначала любая мелкая неприятность даётся страшной болью в душе, потом привыкаешь настолько, что и вовсе не замечаешь, боль эта или нет. Аккуратные швы накладываются одна за другой, тоненький слой за слоем, и всё это сопровождается тихими шипеньями и едва доносимыми до ушей и вообще какого-либо восприятия звуками из компактного плазменного телевизора напротив нетронутой заправленной постели. Диктор в строгом чёрном костюме с бумажками в руках пересказывает вчерашнее событие, так перепугавшее многих вокруг. На экране высвечивается различные кадры фотографий и съёмок уже сгоревшего до тла, некогда невероятно прекрасного особняка с большими окнами, в которых буквально вчера, были видны отражения сначала радостных гостей и веселье, а позже и метающиеся вокруг силуэты, сгорающие в таком же невероятно прекрасном пламени, сопровождая это криками ужаса и страшной боли. Потом показывают реакции очевидцев, их шокированные лица и какие-то глупые догадки. Наложив очередной шов, уже окончательный, иголка и нитки откладываются в дальний угол первого ящичка рядом стоящей с кроватью тумбочки. И остаются лишь надежды, что в дальнейшем они больше не понадобятся. Юко выдыхает и устало растирает пальцами переносицу, собираясь с мыслями и чувствами. Дикая усталость и слабость отдавали ломатой в мышцах и желанием упасть на постель навсегда и фатально. Но Юко повернулась к телевизору, просматривая повторяющиеся кадры горящего особняка и его остатков. Цусиме хотелось верить, что это сделала не она, а кто-то другой, но нет, это сделала она, причём, она осознавала что творит, но не остановилась. Юко виновата, и она сама это признала. Сначала пациенты, потом директор, тот мужчина… А теперь и особняк со сотней людей… Это уже не в какую. Поздравляю, Цусима Юко, ты достигла своего апогея преступности, на более мерзкие злодеяния ты уже вряд ли будешь способна! И всё это кричал внутренний голос, а точнее, один из многих. Наверно, голоса решили избрать своего словесного лидера, который бы начал унижать Юко. Если это так, то они выбрали идеального лидера. Юко отвернулась от телевизора, а потом и вовсе выключила. Ветерок из при открытого окна медленно поднимает и опускает уродливые волосы. Цусима всё никак не находит в себе желания постричь их полностью. Возможно, элементарная лень, а возможно, и безумное желание оставить эту неряшливость в качестве не сильного наказания за свои поступки. Юко проводит пальцами по ранам, по швам и приходит к забавной мысли, что преступная жизнь дала ей попробовать многое, вплоть до пулевых ранений, как во второсортных боевиках. Доктор осторожно коснулась кончиками пальцев ниток, ведь отсутствие ногтей в очередной раз дало о себе напомнить. На секунду Юко вспомнила, с каким весельем в глаз Гоголь вырывал ей ногти. Он определённо упивался наслаждением от боли, которую он наносил Цусиме. Смаковал с удивительной точностью любое дрожание тела и каждый крик ужаса. И сейчас, Цусима испытала лёгкую эйфорию от воспоминания, когда она едва не сломала нос Николаю. Интересно, а если Юко причинит такую боль Достоевскому, она получит удовольствие, сравнимое с райским наслаждением? Доктор вздрогнула. Воспоминания о том, что она сделала, заставляли всё замереть от гнева и смущения. В голове всё было скомкано и непонятно, но Юко понимала одно: она зависима от Фёдора. И Цусиму воротило от мысли, что она зависима от него в любовном плане. Нет… — Опять себе врёшь! — насмешливо произнесла вторая Юко, стоящая возле телевизора со скрещенными на груди руками. Цусима посмотрела на «Юко», та не шевелилась, лишь пялилась на доктора ярко-жёлтыми глазами, словно желтоглазый демон, решивший навестить жертву, которая уже сошла с ума. — Пошла ты, — пробубнила Юко, отвернувшись от своей более адекватной личности. Юко так устала от всего, а тут ещё и она со своими нотациями. — Посмотри, что ты натворила! — «Юко» включила телевизор, демонстрируя повтор тех самых новостей, — это ты сделала! Зачем? Юко молчала, смотря куда угодно, но не саму же себя. Противно. Телевизор продолжал галдеть и галдеть, доктор даже не слушала, о чём там верещал диктор: — Виновный всего ужаса, к сожалению… является Цусима Юко! — прокричал диктор. Юко дрогнула и посмотрела на экран. Диктор смотрел прямо на неё, на лице читалась ненависть и презрение. Как?!.. — Цусима Юко — убийца, монстр и омерзительный человек, совершивший такую ужасную вещь! Цусима Юко виновна! — кричал диктор.

ВИНОВНА ВИНОВНА ВИНОВНА ВИНОВНА В — И — Н — О — В — Н — А

Цусима в бешенстве швырнула лежащее «превращение» Франца Кафки прямиком в телевизор. Послышался громкий треск и экран погас. Юко плюхнулась на кровать обратно, хватая руками голову и сжимая волосы до жуткой боли.

ВИНОВНА ВИНОВНА ВИНОВНА

Эти слова до сих пор крутились в голове, давили на рассудок, сжимали собою грани разума. Семь букв, три слога — один кошмар. В голове истошно кричал диктор из телевизора, сердце безумно стучало, а пот стекал по лбу, создавая неприятную влажную испарину. «Юко» тяжело вздохнула, Цусима посмотрела на иную себя. «Юко» прошла вперёд, каждое её движение отдавалось лёгкостью, воздушностью и некой призрачностью, подобно полтергейсту. Это было бы довольно красиво, если б не являлось плодом больного рассудка. Цусима даже на миг потеряла такт дыхания, но потом очнулась от слабого воздействия своих же «больных чар» и вернулась в мир суровый. «Юко» присела рядом, обхватывая ладонями бледной, измученное лицо доктора, повернув прямиком с своему. Кожа была точно будто из мрамора, на который даже смотреть страшно, вдруг разобьётся. Вот только на ощупь кожа была шершавой. При тщательном осмотре можно было видеть голубоватые линии венок на личике. Высохшие и потрескавшиеся губы бледно-розового цвета едва приоткрылись, чуть обнажая верхние белые зубки, из самого рта выходил воздух и мерзкий запах металла. «Юко» медленно провела большим пальцем по губам Цусимы. Чуть дёрнув пальцем по плоти, и капля алая расцвела ярким пятнышком на слабой картинке губ. Но доктор даже не шелохнулась. Не дрогнула. Глаза… глаза Цусимы Юко пусты. Не туманны, как утром бывает серая пелена тумана, не мутные, как лужицы после сильного ливня и не размыты, как краски на холсте художника, не закончившего картину до конца. Нет, глаза именно пусты, как два кариех шарика с точками по середине. Без света. Такие глаза вызывают страх или сочувствие. А может и даже ненависть. Но «Юко» сочувствует обладательнице этих глаз. Взмах. Как на губах появилась кровь, так и на глазах образовалась слеза, скатывающаяся по щеке. На фоне бледной кожи, эта слеза была схожа с потрескавшиейся линией на керамической вазе. Прекрасное уродство. Юко плакала, уродуя своё лицо ручейками слёз и последующими за ними красными рубцами. Юко вглядывалась в своего желтоглазого демона, пытаясь найти хоть грамм ненависти. Но в ярко-жёлтых очах читалось лишь сожаление. — Почему… почему? ПОЧЕМУ?! — закричала в приступе истерики Юко, отталкивая иную себя, вставая с кровати и продолжая кричать, — ПОЧЕМУ ТЫ СМОТРИШЬ НА МЕНЯ ТАК?! НЕ СМОТРИ! ХВАТИТ! А «Юко» иначе не могла. Не могла не смотреть с глубоким сожалением и жалостью на Юко, от который больше не осталось человечности, былой гуманности. Кто же теперь перед ней? Необузданное чудовище в человеческой оболочке? Обезумевшая душа, потерявшая смысл жизни? Сказать трудно, утвердить ещё труднее. Вход пошли вещи. Лампа, стул, канцелярия — всё полетело в сторону «Юко», что продолжала стоять и глазеть на саму себя, у которой будто пошла пена из-за рта, а глаза полны ярости. Мозг «Юко» кричал: «её уже не спасти, оставь её», совесть же наоборот: «ей нужна помощь, ещё не поздно». «Юко» смотрела на Цусиму и со вздохом поняла…

Совесть уже не поможет.

Цусима скатилась вниз, прижав руками ноги к груди, опустив лицо на колени, тихо-тихо всхлипывая, устав от громких истерик и метаний предметов в пустоту. Юко устала… безумно устало… но то-ли это её вина? Она ли виновата в том, что сама же устала от всего этого? Да. Да и ещё раз да, чёрт возьми. Она виновата, она заварила кашу, которую обязана теперь расхлёбывать. Она совершила немало ужасных поступков, так пусть теперь и расплачивается за них.

Вот преступление, вот и наказание.

«Юко» присела рядом на одно колено, мягко опуская руку на плечо Цусимы. Та отдёрнулась, как от неприятного удара тока или мелкой мошки. Одним своим видом Юко говорила, нет, умоляла: «отстаньте от меня, не трогайте, пожалуйста…» Но «Юко» понимала: если отпустит, то раз и навсегда. Если исчезнет хоть на миг, то этот самый миг будет равною в вечность и до конца жизни Юко. Если «Юко» уйдёт, реальная Юко навсегда сломается. Но даже так, если «Юко» останется, Цусима лишь и дальше будет мучиться. Так она хотя-бы перестанет что-либо чувствовать. Так она станет лишь оболочкой без чувств и морали. Ведомой всеми куклой. Так ведь будет лучше… да? Фантом постоял минуты две, потом… Юко почувствовала, как её крепко обнимают, стискивают руками и от этого становиться страшно. Цусима лихорадочно начала бить руками по спине обнимающего, хватать за плечи и отталкивать со всей силы, но всё было бестолку. Крики и слёзы вновь не помогут, не спасут, а когда они вообще помогали? Юко настолько была измотана, что решила прекратить свои тщетные попытки сопротивления. Юко обмякла в объятиях самой себя. Будь то, что будет, всё равно. Сил уже нет абсолютно ни на что… «Юко» прижималась крепко, с каждым разом всё сильнее и сильнее, пока образ, подобный демону, стал пропадать. «Юко» стала исчезать, стираться с картины мира и растворяться в пустоте, в неведении. «Юко» страшно. Страшно покидать Юко, окончательно оставлять её одну. Оставить оболочку, отнять душу… «Юко» надеялась, что если перерождения всё же существуют, то в следующей жизни они с Юко снова станут одним целым, одной полноценной личностью и всё будет на круги своя. Если это произойдёт, «Юко» будет готова на всё, чтобы Юко больше не совершила то, что натворила здесь, в этой жизни. Если Юко снова переродиться… это будет прекрасно… Чёрный облик, жёлтые глаза — всё почти растворилось, лишь на миг, на краткое мгновенье, Юко увидела саму себя, своё лицо и свои глаза, свою улыбку и свои слёзы, а на прощанье Цусима услышала свой голос:

Прощай

Юко сидела минуты две, потом, с тяжким вздохом, встала с насиженного места. Юко плохо осознавала, что вообще произошло, скорее, очередной глюк. Впрочем, неважно. Цусима вяло схватила чёрную водолазку, так же неряшливо надела её и грубо запихнула под тёмно — синюю длинную юбку. Волосы были спутаными и грязными, а одежда донельзя мятой. Плевать, абсолютно. Это ни имеет никогого значения. Юко зашла на кухню. Атмосфера была серой, напряжённой и депрессивной. Правду говорят, дом может прекрасно описать человека, живущего в нём и его состояние. В руках Юко была скрипка, которую доктор решила прихватить по пути на кухню. Почему? Для чего? Не важно. Плевать. Юко грубо плюхнулась на рядом стоящий стул, так удачно оказавшийся неподалёку. Доктор облокотилась щекой на своё плечо, смотря куда-то вдаль, туда, где ещё никто не бывал и не будет. Цусима медленно подняла дрожащей рукой скрипку и приняла нужную для музыки позицию. Юко не двигалась, слабо держала смычок возле струн, но так и не начала играть. Прямо как красивая статуя.

А надо ли вообще играть? Кому это вообще нужно? Никому, даже Юко.

Юко вздохнула, напрягла всё тело, мышцы ныли и становились тяжёлыми, ватными, будто под кожей находится груда камней. Юко устала. Цусима медленно провела смычком по струнам. Зазвучала тихая, немного неправильно поднимая и растягивая звуки, полная горечи мелодия. От такой музыки на сердце скребут кошки. Медленно, глубоко протыкая острыми когтями слои органа, достигая самого эндокарда и мучительно оставляя на сердце уродливые линии царапин. Всего лишь музыка, а ощущения невероятные. — До сих удивляюсь, почему ты решила стать доктором, имея такой талант, — сказал чужой голос из ниоткуда. Юко не отреагировала, продолжая исполнять музыку, пока, через пару минут, рука не дрогнула, выдавая слишком неприятный звон струн. Смычок полетел в противоположную от Цусимы сторону. Скрипка тихо опустилась на пол. — Этим себя не накормишь, к тому же…– Юко смотрела на выкинутый смычок и даже не собиралась смотреть на пришедшего, –…это больше для души, нежели для публики. Гоголь хмыкнул, расхаживая туда-сюда по кухне, подмичая довольно неплохой интерьер и расстановку мебели. Подол шинели легко порхал вслед за каждым движением своего носителя, так же, как и косичка, подрагивающая на плече при резких разворотах. Цусима не смотрела на Николая, лишь боковым зрением замечая ходящий вокруг да около силуэт. Плевать. Совершенно. Член «Смерти Небожителей» был слегка удивлён странному поведению той отважной бунтарки, не желающей не подчиняться ни одной чужой воле, которой доктор всегда была. Неужели, помимо пожара, который и устроила Цусима, на том мероприятии что-то ещё произошло? — Судя по музыке, твоя душа сейчас очень и очень страдает, — приметил Николай, отодвигая другой стул и тихо восседая на нём, складывая руки в незамысловатый домик, продолжая широко улыбаться. Юко направила взор на Гоголя, не двигая ни одним мускулом на лице, словно фигура с двигающимися глазами. Клоун прикрыл глаза, улыбаясь настолько, что можно было увидеть белые зубы. Раньше Юко бы испугалась, или отвернулась, сейчас наоборот, карие глаза изучали человека напротив вдоль и поперёк. — Вроде и чокнутый на голову, а вроде всё прекрасно понимаешь, — сказала Юко, шевеля шершавыми губами, не замечая слегка коричневатой дорожки засохшей крови на подбородке. Николай хмыкнул. Сейчас этот безумец выглядит через чур спокойно и расслабленно. Это снова очередная ловушка или затишье перед бурей? От него, от убийцы небожителей, можно ожидать абсолютно всё. Клоун слегка наклонил голову влево, подставляя руки-домик под подбородок, не сводя глаз с доктора. Николай выглядел заинтересованный всем этим. — Все мы — чокнутые, Цу-сан, — Гоголь выпрямил спину, облокотясь на спинку стула, создавая уверенный образ, будто перед Юко сидит психолог, пытающийся помочь одичалому клиенту, — вот вопрос: почему все мы чокнутые? Ответ простой! Ведь каждый из нас со своими тараканами в башке, а эти тараканы почти у каждого по-разному странные, поэтому мы все чокнутые, каждый на своей волне! — Бред какой-то…– пробубнила Цусима, приобнимая себя за плечи и отводя взгляд в сторону. Гоголь вздохнул, а улыбка стала менее широкой. Жалко. Сейчас Юко напоминала помотанную жизней птицу, которая просто устала от мучительных перелётов, повредила крыло и просто смирилась с бессмысленностью своих мечтаний о свободе, крыло снова не подлотать. Перья все выпали, осталась лишь тихо умирающая голая канарейка, ожидающая своего последнего вздоха и доживающая свои последние часы перед последним полётом в пустоту. — Как знать, Цу-сан…– Гоголь на жуткое удивление был очень спокоен, словно не он член преступной организации, превративший живых людей в мёртвые души, блуждающие по миру. — Я всё знаю…– сказала Юко, поворачивая голову в сторону Николая. Гоголь распахнул глаза шире, улыбка пропала и вовсе. Клоун смотрел на доктора, глаза тихо шептали правду. Глаза уже не горели. Николай снова улыбнулся, шире обычного. — Жаль… мы надеялись разыгрывать этот спектакль чуть дольше, — Гоголь тихо хихикал, задрав голову вверх, уставясь в потолок. Юко сжала челюсти вместе. Значит, этот псих всё знал, получается, вся организация крыс знали об истинном плане Фёдора Достоевского? Всё же, демон, похоже, хранить секреты не умеет. — значит, всё это… всё, что произошло… всё это было подстроено?..– Цусима чуть наклонилась вперёд, вглядываясь в физиономию Коли, скаля зубы, подобно озлобленной измученной собаке, у которой ещё есть силы показывать зубы. Гоголь так же подвинулся ближе, сверкая безумным взглядом исподлобья. Лишь карта скрывала один глаз. Юко никогда не видела второй глаз, но Николай бы не стал скрывать глаз просто так, а хотя… как знать. — Да, абсолютно так, — клоун развернул стул спинкой вперёд, напротив Юко, сам же Гоголь сел на стул верхом, сложив руки на верхушке спинки, — всё планировалось с самого начала, мы все знали о задумке Дос-куна и с удовольствием сыграли в этом спектакле, отыгрывая каждый акт, — всё это Николай говорил с радостью, растягивая и подчёркивая каждое нужное слово, заставляющее Цусиму осознать, что это всё не очередные игры безумца, — честно, было очень забавно за всем этим наблюдать… Юко сжала руками края кухонного стола, впиваясь забинтованными пальцами в твёрдую поверхность, казалось, будто Юко и вовсе отломит от стола куски. Доктор всё понимала, но она хотела более глубоко-осмысленных ответов. — Но… зачем это… — Затем, что всё это — один большой спектакль мести, — Гоголь смотрел серьёзно, не улыбаясь, даже смотря как-то презрительно на собеседницу, — Фёдор устроил всё это для того, чтобы отомстить тебе за твой главный страшный грех… Юко молчала, дожидаясь полноценного сурового вердикта, раставлящего все точки над «и». — Ты убила его сестру, которую должна была вылечить, — Доктор вздрогнула. — Но я не… — Да, прямо ты её не убивала, но из-за твоей халатности она скончалась, хотя она ни в чём не была виновна… Юко опустила голову вниз, позволяя волосам закрыть лицо, а в голове крутилось такое простое понятие, которое пытался Гоголь внушить Цусиме:

Она убила её своим равнодушием.

Это, в принципе, тоже можно посчитать за убийство. — Так значит… — Да, ты отняла у него самое дорогое, и он просто мстит. В принципе, он мог убить тебя в ответ, но Дос-кун решил, что лучше дать тебе понять его чувства отчаяния и боли, когда он потерял дорогого человека из-за человека, которому просто было всё равно. Я полагаю, он специально привязал тебя к себе, чтобы дать тебе больше понять смысл моральных мук и страданий, заставить тебя истязать себя лютой ненавистью и неразберихай. Он два года тебя искал и два года готовил план. Чтож… Всё пошло по плану. Гоголь встал, расправляя шинель, идя в сторону выхода, даже не смотря на подавленную Цусиму. — И что… что мне делать дальше? На это, Николай лишь сказал: — Лучше просто прими тот факт, что ты ничем от нас не отличаешься. Мы прекрасно понимаем, что убивая мы творим зло… а ты этого не понимала, ты это отрицала, а это намного хуже…– На кухне стало тихо. Гоголь исчез, осталась лишь Юко с душащими мыслями, не дающими покоя. Потом Цусима просто закрыла лицо руками.

И в правду. Виновна.

По квартире раздались всхлипы.