Два года назад
— Цусима-сан, как вы себя чувствуете? — спросил мужчина, делая руки домиком и подложив их под подбородок, внимательно смотря на клиентку, которая, в свою очередь, смотрела куда-то вниз, сквозь материалы и пространство в общем. Юко медленно подняла голову вверх, осматривая сидящего на против доктора. Бледная кожа и покрытые лаком чёрные, угольные волосы, кажется, что притронишься и на руке останется чёрный след. Внимательные тёмно-аметистовые глазки смотрели на Юко, пытаясь заметить любое движение, любой намёк на сегодняшнее состояние больной. Обычно пациенты, обращаясь к врачам, показывают места боли: живот, голова, грудная клетка и т.д. Вот только непонятно, где же место боли у Юко? Ведь нет в теле определённого места, показывающего душу. Нельзя указать на это место и сказать: «вот тут болит». И ведь даже если есть такое место, то простыми таблетками или скальпелем не вылечишь. Душевные страдания это не опухоль, которую можно извлечь и не больной орган, который можно заменить. Душу нельзя обклеить пластырями или помазать зелёнкой. Даже донорство быссмыслено. Ведь нельзя отдать часть своей души другому человеку. Душа это душа. Это особый вид боли. В помещении не пахнет лекарствами и спиртом. Здесь пахнет… ничем. Абсолютно никакого запаха, ни единой нотки выделяющегося из всех аромата, который бы показал саму суть и смысл этого места. Но нет. Кабинет психотерапии не имеет запаха. Душа не пахнет. Юко молчит, чуть прикрывая рот в бесполезной попытке сказать хоть что-то, издать любой звук, но Цусима лишь раз за разом устало прижимается спиной к спинке кожаного кресла, впиваясь пальцами в обивку и исподлобья смотря на доктора. Мужчина не злится в ответ на молчание. На то он и психотерапевт, он понимает, насколько же хрупкое человеческое сознания и психиатрия, как же глубока система мироздания, которую человек сам себе строит, прибавляя к этому врождённые рефлексы и генетику. Человек не машина, у человека есть понимание происходящего, и это осознание медленно и мучительно пожирает всю психологическую структуру существа, именуемую «венцом» эволюции. Погода сегодня пасмурная, серые облака закрыли голубое небо, скрывая чистую красоту от грязных людей. Свет пропал, а вместе с ним и радость, с которой человек встречает новый день. Какой смысл улыбаться и радоваться, если природа в ответ не делает того же? — Как ваши дела на работе за последнее время? — решил повторить попытку превратить простой монолог в диалог, спросил психотерапевт. Цусима сложила руки на колени и, на пару минут проигнорировав второй вопрос врача, посмотрела на панорамное окно, которое отображало мир по ту сторону кабинета. Серый, скудной и жалкий мир в тонах несчастья и отчаяния. Юко прекрасно знакома с таким миром, он неоднократно вырисовывался перед её взором, ни раз напоминал о себе, о своём существовании. И в те дни он тоже существовал, был спутником Цусимы с начала и до конца всей незамысловатой трагедии. И даже сейчас, «серый мир», как его успела назвать Юко, проводил её на приём к врачу, словно заботливый родитель, проводивший своё чадо в детский сад. Даже этот жестокий мир любит Юко больше, чем те, кто родили и, должны были, сделать её личностью. — За эту неделю я спасла три жизни, — ответила Юко, всё так же смотря в окно, смотря на «серый мир». Мужчина выпрямился и улыбнулся. Хоть какое-то продвижение. В первые недели посещения Юко не отвечала на вопросы, тихо шепчя не связанные между собой слова:Её нет… Её нет… Я её не спасла… Бесполезна… Та бабочка… Труп. Труп… Джунгли… Директор… Спасибо, мама…
С первого прихода в кабинет прошёл месяц, а может и два. — Замечательно, я восхищаюсь вами, Цусима-сан! Вы продолжаете спасать людей, находясь в таком состо… — Но мне на них плевать, — произнесла Юко, перебивая врача и следя за изменениями в «сером мире» за стеклянной стенкой, — мне плевать, живы они, или нет. Абсолютно. Психотерапевт чуть нахмурил брови, введя брови ближе к переносице, сверкая чёрные глазами, в которых отражался кабинет и клиентка, смотрящая в окно. Кабинет был тусклым и тёмным, не таким, каким обычно бывает в период изменения «серого мира», когда облака смывают с себя впитанную раньше грязь и становятся белоснежно-чистыми, иногда придавая себе немного иные, но совершенно простые формы, которыми потом восхищаются люди, или по крайней мере те, у кого есть воображение. Солнце освещает все вокруг, пачкая пейзаж мира жёлтыми цветами, придавая абсолютно всему яркость и воздушность. — Тогда, зачем вы работаете доктором, если людские жизни вам чужды? — спросил вполне очевидный, находящийся на кончике языка, вопрос мужчина. Юко сжала ткань брюк сильнее, будто вот-вот оторвёт по кусочку. — Потому что так сказала Юки, — чуть грубее ответила Юко, словно она уже устала от этих распросов и хочет поскорее уйти, — а то, что сказала Юки, я готова исполнять беспрекословно. Мужчина чуть наклонил голову в сторону окна, боковым зрением всматриваясь в пасмурную погоду, которой так была очарована Цусима. Погода как погода, но судя по лицу пациентки, внутри неё твориться тоже самое, что и на улице. Неужели в её душе так же пасмурно и серо? Так же одиноко и скучно? Психотерапевт всегда удивлялся тому, как исчезновение человека из чьей-либо жизни так кардинально меняет смысл существования того, кто ещё дышит и чьё сердце ещё сокращается, перекачивая кровь по сосудам. — То, что вы сдерживаете обещание дорогого вам человека — это похвально, но не думаете ли вы, что продолжая делать это против вашей воли, молчаливо продолжая поддерживать уже бессмысленный смысл обещания, вы мучаете саму себя, лишая саму себя всяких собственных удовольствий в угоду покойной? — прямо в точку сказанные слова вылетели из уст доктора, попутно замечая, что с каждым словом погода за окном всё ухудшается и ухудшается. Юко прекрасно поняла смысл сказанного, прекрасно понимала, что хотел донести психотерапевт, пусть и слегка прямолинейно-неприятно. — Я прекрасно осознаю, что лишаю себя иной жизни, продолжая лицемерно выполнять то, что мне уже не по нраву, но… не могу иначе, я не могу наплевать на последние слова той, кто не заслуженно… — Но, прошу заметить, вы так трепетно относитесь к словам одной погибшей, когда на другие слова других покойных вам совершенно плевать, — подметил психотерапевт, вылавливая из океана лжи рыбу правды. Юко посмотрела на врача, подмечая его лёгкую ухмылку и прищуренные глаза, смотрящих на пациентку с неким укором, будто презрительно и насмешливо намекая девушке на её лицемерие и эгоистичность по отношению к другим людям. –… но ведь это Юки…– только и прошептала в тишину Цусима, словно эта фраза хоть как-то может стать достойным оправданием, но и сама Юко понимала, что это совсем не так. Доктор почувствовал, что поймал клиентку с паличным, словно застал его за совершением преступления. — Так или иначе… как сейчас проходит ваша жизнь? Прошёл уже год после этого и как вы себя ощущаете? — поинтересовался доктор, решив немного сменить тему, в конце концов, он даже и не думал давить или обвинять Юко в чём-то. Юко прикусила губу и вновь отвернулась к окну. Тишина наступила незамедлительно, будто каждый из присутствующих в комнате были в своём мире. Юко была в «сером мире». — Ничего особо не случилось: у нас теперь новый добродушный директор, я живу своей обычной жизнью… но я во всём этом теперь не вижу смысла, — Цусима расслабилась и опустилась на спинку кресла, смотря в окно и неосознанно двигая пальцами рук, делая какие-то странные и причудливые движения. — Хорошо, расскажите, как вы проводите свой обычный день, — –… Я просыпаюсь, встаю…– Юко немного помолчала, будто пыталась вспомнить режим своего обычного дня, — потом… потом смотрю в окно, где-то минут 10-20… иду на кухню, возможно что-то ем, иногда тошнит, чаще всего блюю, вытираю лицо и меняю одежду, и иду на работу. В больнице как обычно бумаги, операции и осмотры… потом иду домой и засыпаю… Честно, Юко плохо помнит, как она вообще проводит дни, всё как в тумане, а память просто отказывается что-то запоминать, помимо давно выученных движений и дел, которые Цусима выполняет, даже будучи в полноценном беспамятстве. Юко даже забывает, просыпается она или нет, или даже забывает, как блевала всё утро и от всей квартиры ужасно воняет. А на дне ванны неизвестные остатки желудочного сока. — Вы не пробовали завести с кем-нибудь знакомства или общаться со своими коллегами? — Цусима посмотрела в потолок, испытывая удушающее чувство, медленно сжимающее лёгкие и неприятную тошноту в желудке. — К сожалению, общение не приносит мне никогого удовольствия, — –… Вы принимаете лекарства, которые я вам выписал? — –… Употребляю несколько раз в день…– Слово за словом, фраза за фразой, разносились вопросы и ответы в комнате. Сначала вопрос, потом ответ, иных предложений и тем для общения не было. — Вы до сих пор видите её? — Юко сгорбила спину, прижимая руки к груди и смотря куда-то вниз, в глубокую пропасть, где находятся все её мечты и счастье. Там и Юки есть. — Утром, вечером и в той палате, я попросила директора закрыть эту палату, но всё равно проходя мимо, мне кажется, что она там и зовёт меня… зовёт, просит почитать ей книгу, — на ткань брюк начали капать слёзы, как капли дождя, капающие на землю, — слушает, как я читаю… улыбается…– вместе с дрожащими словами исходили бормотания и всхлипы, — зовёт мамой… Психотерапевт смотрит в окно и удивляется: вслед за слезами Юко, дождь пошёл за окном, словно весь этот мир является отображением внутреннего мира Цусимы, словно весь мир хочет показать остальным людям, что сейчас происходит в душе одного человека. Словно весь этот мир — родитель Юко, который смотрит, как страдает его ребёнок, и от этого родителю самому грустно. Юко закрывает рот руками, сдерживая крик, слёзы льются сильнее, и дождь за окном моросит сильнее. — Почему… почему терять кого-то так тяжело? Почему после её смерти, мне кажется, словно от меня оторвали часть, оставив пустоту, пожирающую меня изнутри?! ПОЧЕМУ?! ПОЧЕМУ?! — Юко начала бешено стучать по подлокотникам кресла, а за окном погода так же начала беситься. Минута, и Юко успокаивается, откидывается на спинку и просто смотрит вниз пустым взглядом. Дождь прекращается, но облака не уходят. Слезы на лице Цусимы высыхают, оставляя красные, сухие дорожки. — Что ж, похоже, вам ещё нужно несколько терапий…– лишь сказал доктор, высматривая погоду на улице. Юко кивает, просит прощение за срыв и встаёт, чуть дрожа идёт в сторону выхода. — А знаете… вы очень мне напоминаете одного моего знакомого, ‐ резко сказал доктор, заставляя Цусиму остановиться, продолжая в упор глядеть на дверь, — он тоже имел дорогого для себя человека и тоже его потерял, прямо как вы. Этот дорогой человек имел важное значение в бессмысленной жизни моего знакомого, и его потеря стала для него сильным ударом. Мой знакомый тоже был свидетелем смерти дорогого ему человека, не знаю, о чём они разговаривали перед смертью, но похоже, это человек тоже попросил обещания, которое сейчас сдерживает мой друг. Я смотрю на вас и вижу его, опустошённого, потерявшего смысл жизни… вы не родственники случайно? Юко молчит, переваривая информацию, но тошнота в животе говорит, что сейчас не то время и не то место, чтобы рассуждать о каких-то знакомых психотерапевта. — В таком случае… мне его очень жаль, — прошептала Цусима. — До свидания, Цусима-сан, — в тишине раздаётся прощание доктора. — До свидания… Мори-сан, — прощается Цусима и выходит.***
Вы удивлены, дорогой читатель? Думаю, вы немного в смятении и не понимаете логики происходящего, да? Почему же Юко говрила о том, что едва разговаривала с Мори-саном, при этом являясь его бывшей пациенткой? Что ж, вам немного обидно, что Юко обманула вас, вгоняя в диссонанс? Приносим прощение, но стоит упомянуть, что многое, что говорила Цусима — ложь, или недосказанность. Думаю, вы и так это понимаете)***
— Имя? — Вера Достоевская, — тихо отвечает девушка, грустно смотря на воткнутую в вену иглу, проводящию прозрачную жидкость из пакетика. Капельница, на самом деле, довольно скучная вещь, руку согнуть нельзя, пока жидкость из пакета вся не выйдет. Вера взглянула на руки врача, что лениво что-то записывали в блокнот. Руки были в белых перчатках, но пациентка прекрасно представляла чуть грубые и мозолистые пальцы от постоянных операций и вообще, ручной работы. Достоевская почувствовала некую жалость и сочувствие к этим рукам, которые помнят каждую операцию, каждое быстрое и лихорадочное движение, эти пальцы держали различные хирургические инструменты и резали человеческую плоть. Эти руки прежними уже не станут. Вера посмотрела на свои руки: мягкие и тёплые, лишённые изъянов и по девичьи нежны. Все всегда говорили Вере, что её руки очаровательны. Потому девушке запрещали любую тяжёлую работу. «У тебя руки ангела, не порти их земной грязью, сестрица, » — всегда говорил Фёдор, держа руки сестры в своих и тепло улыбаясь. Когда же придёт брат? Он говорил, что закончит дела по быстрее и поспешит наведаться к ней. И Вера ждала этого с нетерпением. Интересно, а сёстры прилетят к ней? Хотя бы пришлют весточку и спросят, как у неё дела? А главное, как самочувствие? — Что ж, мисс Достоевская, — чуть коряво говоря на английском, произнёс врач, отодвигая блокнот в сторону, — ваше состояние пока стабильно, но организм ещё борется с болезнью, мы пока будет исследовать ваши анализы, и если найдём что-то важное, немедленно сообщим, за вами будет присматривать доктор Цусима Юко. Вера кивнула, представляя внешность Цусимы. Достоевская слышала не раз об этот докторе, что постепенно становилась известной в кругу медицинского общества, да и общества людей в целом. Потому Вера предвкушала встречу с начинающим известным врачом, который уж точно наверняка прекрасный человек. Врач ушёл и Достоевская осталась одна, в обществе капельниц, лекарств и одиночества. Вера смотрела в ближайшее окно, рассматривая вид на улицу, где недавно моросил дождь, а сейчас солнышко выглянуло из серых туч, что выглядело невероятно красиво. Внезапно Вера почувствовала боль в груди. Сжимая руками грудную клетку, девушка начала лихорадочно кашлять, будто немного и вместе с кашлем выйдут и лёгкие, что сейчас являлись причиной всего недуга. Вера тяжело дышала и рвала глотку в очередном приступе кашля, словно специально для того, чтобы оставить раны внутри стенок горла. Больно, очень больно и неприятно. Когда же это закончится? — Вижу, вам сейчас «лучше» некуда, — саркастично произнёс голос. Вера выпрямилась и с удивлением смотрела на пришедшею, что при виде больной с приступом, выглядела как никогда спокойно. Пришедшая была одета в белый халат, мятую белую рубашку и мятный свитер поверх. Волосы неаккуратно сделанные в пучок, на собрание которой потребуется секунд десять, не больше. Весь образ говорил о усталости человека. Ну, или же простой неряшливости. Достоевская вздохнула с облегчением, понимая, что приступ прошёл и уже с лёгкостью взглянула полноценно на пришедшею: — А вы… — Цусима. Цусима Юко, — ответила незнакомка, убирая руки в карманы халата и беспристрастно оглядывая пациентку, равнодушно проводя взглядом по длинным тёмным волосам, меняя предмет своего взора то на чисто-белую кожу, то на красивые голубые глаза. И руки. На вид нежные и хрупкие. Достоевская удивилась. Она ожидала какую-нибудь элегантную женщину с лёгким макияжем и красивой юбкой, или суровую даму в строгом костюме, но увиденное… не шокировало, но заставило на некоторое время почувствовать смятение. Вера помотала головой, мысленно пристыдив саму себя за то, что засудила по внешности. — Я… я очень рада, что увидела вас…– Вера улыбнулась, пытаясь показать, что вовсе не делала мысленный акцент на внешности. Юко кивнула и достала медкарту. Пролистывая страницы за страницой, Цусима закрыла карту и положила на стол, словно прочитала не интересную книжку. От таких действий Вера почувствовала прохладу. — Как сейчас ваше состояние? — спросила Юко, присаживаясь рядом и доставая стетоскоп. Достоевская приподняла майку и почувствовала неприятный холодок от металлической части стетоскопа, что слегка давила на различные места грудной клетки. Вера украдкой глянула на Цусиму, подмечая равнодушный взгляд доктора, словно сейчас девушка находится где-то в другом месте, но уж точно не в палате этой больницы. — Недавно был приступ…– тихо вымолвила Вера, ощущая, как охлаждённые места становились горячее. Юко кивнула и убрала инструмент, проверяя капельницу и трогая остальные части тела пациентки в попытке найти какие-то более внешние недуги. Вера чувствовала каждой клеточкой тела скрытую нервозность и слабость, будто врач вот-вот на грани истерики или потери сознания. Достоевская снова посмотрела на Цусимы. Белая, что удивительно для азиатов, кожа чётко выражала как красоту, так и недостатки на своей поверхности. Узкие глаза тёмно- коричневого цвета из-под тени чёлки казались совсем чёрными и при этом такими пустыми и разочарованными в этой жизни. Чёрные брови были расслаблены и немного напоминали чуть поднятые волны по середине, ресницы были не пышными и довольно маленькими. Вера немного опустила глаза вниз, словно скатываясь с глаз Юко на неё другую часть лица. Слегка вздёрнутый нос тромплином и маленькие, высохшие, потрескавшиеся губы бледно — розового цвета. И всё это дополняли ярко-выраженные синие мазки под глазами и прекрасна видная усталость. Вера понимала, что, возможно, что-то произошло в жизни этой девушки, но спросить как-то было боязно. Это же не её дело. — Что ж, пока ничего не обнаружила, обезболивающие в тумбочке, если снова будут приступы, зовите, — сказав это, Юко расправила подол халата и вышла из кабинета, даже не поворачиваясь в сторону удивлённого лица Достоевской.***
— Цусима-сан, вы уже провели осмотр? — спросила одна из медсестёр. Юко кивнула, даже не решаюсь посмотреть в сторону двери палаты. — Почему её положили сюда? Я же просила закрыть этот кабинет, — Цусима сняла перчатки, ощущая неприятную влагу на руках после долгого нахождения ладоней в белой ткани. — У нас сейчас много пациентов и девать их попросту некуда, вот и решили снова открыть эту палату, — Юко вздохнула, вздрогнув от ужасного послевкусия нахождения в той палате, в которой она встретила и потеряла дорогого ей человека. — Цусима-сан, так что вы предлагаете прописать пациентке? — спросила медсестра, сверяя в бумагах лекарства и их побочные эффекты, — либо… — Решайте сами, — грубо отрезала Цусима, уходя прочь, подальше от этого злосчастного места.