Смертельный механизм.

Вера поправила прядь своих каштановых длинных волос, сверяя время на часах и кусая до боли губы. Стрелки так медленно плыли по одному кругу, что становилось невыносимо до тряски в пальцах. Хотелось впиться ногтями в механическое устройство, пробить тонкое стекло и поменять время, замедлить его или наоборот, ускорить. Но девушке так хотелось ускорить его, когда нужно, и замедлить, когда необходимо… В принципе, этого хотят все, и она не исключение, но в её случае это эта необходимость оправдана. Наверно… Резко в палате послышались лёгкие удары обуви об кафельный пол, отчего пациентка внезапно обернулась и на её лице, как на бумаге, расцвела картина искренней радости. — Фёдор! — Молодой человек улыбнулся при виде радости своей дорогой сестры и прошёл вперёд, разрушая тишину и дистанцию меж собой и девушкой. Вера потянулась своими слабыми руками к брату, превозмогая физическую усталость и раскрывая родственные объятия, в которые холодное тело Достоевского утонуло с головой. Фёдор особо не любил объятия, считал их лишними, но он всегда оставлял исключение для одного лучика света среди всей грязи человеческих тел и лживых масок. И исключением была Вера Достоевская. Девушка высводобила Фёдора из объятий и легла обратно, почувствовав лёгкую боль в теле, словно натянутые, как струны скрипки, мышцы сейчас разорвуться, если она сделает ещё одно лишнее движение или ещё немного побудет в сидячем положении. Вера не была совсем-совсем слабой или немощной, однако, боль в груди и изнеможение в конечностях словно приковывали её хрупкое тело к больничной койке, тихо просили её принять своё положение, смириться с судьбой, покрытой таинственной вуалью и не дающей точного ответа. От такого томления прежняя девичья терпеливость всё быстрее и быстрее летела в самую пропасть, в самую глубину нервоза от извечных мучительных ожиданий. Фёдор тихо сел рядом, словно призрак, внезапно решивший посетить гостью, которая медленно-медленно чахла в объятиях больничной тишины и разъедающей её боли, подкрадывающейся всё ближе и ближе. Аккуратно причёсанные, завязанные в хвостик короткие волосы, присущая одинокому мужчине бледность и искусанные пальцы — всё это отторгало и притягивало любого человека от столь необычной личности с леденящей душу улыбкой и аметистовыми глазами. Всё это давало обществу повод судить его, весить ярлыки и ставить клеймо, всё, чтобы все сами создавали его «образ» в своих головах, всё, что делает человека по мнению других «хорошим» или «плохим». Общество любит делить людей на такие группы, любят чётко знать, кто перед ними и опасны ли они. Люди хотят чувствовать себя защищёными, но порой, они и сами готовы напасть, оскорбить, унизить, убить, лишь бы стать лучше. Лишь бы не чувствовать себя настолько ужасно. Лишь бы все были плохими, но не они. Чтобы все их удачи и невзгоды были возложены на другие факторы, будь то внешними или внутренними. Эдакий забавный локус контроля. Лишь бы быть кем-нибудь, кем угодно, чем вообще никем. — как твоё самочувствие? — спросил Фёдор монотонным голосом с лёгкой хрипотцой уставшего человека. Девушка, подобно заботливой матери, постоянно напоминала брату о важности сна и общей слежки за здоровьем. Злилась, стоило тому наплевать на время сна, давала выговоры, если пропускал время еды или хотя бы перекуса, нервнозно смачивала ваткой покусаные ногти и пальцы. Парень был слишком неопрятным в этом плане, но у сестры уже не было сил или желания делать замечания. Достоевская чуть прикрывает глаза, но после раскрывает, настолько широко, что от внезапного действия на миг почернело, а яркий свет заставляет глаза слегка прослезиться. Девушка молчит, чувствуя, как в горле всё засохло, опустошилось от кашля и раздражённых стенок. Когда она сделала вдох, она почувствовала, как воздух пробежал по сухим мышцам горла, ещё сильнее осушил пространство и от этого стало ещё неприятнее. Вера чуть привстала, ощущая боль в груди, словно кто-то ломает рёбра и хочет добраться до сердца. Девушка снова глубоко набрала воздуха в лёгкие, но яростный кашель выбил всё спокойствие из её тела, сломало то шаткое равновесие, которое здоровье Достоевской хоть как-то сохраняло. Вера едва посмевала немного подышать или прокашляться, как тут же из горла она выдавливала громкие, болезненные потоки, казалось, что она вот-вот издаст последний пугающий звук и упадёт замертво. Достоевский аккуратно придерживал сестру, словно трогал нежный цветок, что от любого прикосновения испортится и станет грязным сорняком. Цветок медленно чах, дивные лепестки падали одни за другим, но даже так, Фёдор дорожил этим растением, даже если он зачахнет насовсем или станет сорняком. — прости, — едва слышно произносит сестра, найдя пары тщетных секунд между кашлем, сжимая рукой место в районе местоположения сердца. Парень слегка кивает, поглаживая спину Веры, давая ей понять, что та ни в чём не виновата. Ни её вина, что так случилось. Ни её вина, что сейчас она так страдает. Девушке тоже хочется в это верить. Порой ей так хочется, чтобы она не сделала, ей сказали бы «это не твоя вина». Даже если её. Даже если она сделала что-то нарочно, специально, даже если знала о последствиях, даже если кому-то будет больно. Это не твоя вина. Одно предложение, но сколько внушает надежды. Одно предложение, сдирающее с человека всю ответственность содеянного, обесценивающее всю тяжкость преступления, не ставищее не во что серую реальность.

Это не твоя вина.

И даже сейчас, Вере хочется верить, надеяться, что это просто мир так решил поиздеваться над ней, а сама она только жертва. Не больше. Девушка с облегчением ощутила, как першение постепенно уходит, приятное чувство небольшой свободы от болезни накрывает с головой и заставляет губы расшириться в счастливой улыбке. Брат так же улыбается, кротко и слабо, как может только он. Точнее на что он способен. — что врачи говорили? — спрашивает Фёдор, укладывая сестру на постель, проводя холодными пальцами по её нежной и тёплой коже с болезненной бледностью. — сказали, что стабильно, но без изменений…– та чувствует, как широко улыбаться становиться тяжело и девушка чутье опускает уголки губ, слегка раслабляя мышцы на лице, но пытаясь сохранить четную, но ещё действующую попытку придать этой долгожданной встрече более положительный окрас, чем он есть на самом деле. Брюнет прикрывает глаза, проводя рукой по лицу девушки, словно пытался сохранить на кончиках пальцев мягкость и бархатность этой кожи, словно стремился запомнить раз и навсегда гладкость и красоту эпителия, ведь для самого Достоевского больше нигде нет такой кожи, как у его дорогой и горячо любимой сестры. Он знал, что нет смысла окрашивать эту ситуацию в яркие краски, нет смысла давать всему этому весёлый подтекст или прибавлять к словам улыбку или смех. Бессмысленно. Не нужно. От такого ещё больнее. Фёдор терпеть не мог, когда его глупо обнадёживали, заставляли верить в бессмыслицу, а потом преподносить на блюдце жестокую реальность, что резала душу на тысячи осколков. И сколько не склеивай, сама структура будет извечно ломаться, давать всё новые и новые трещины, на которых будут вырезаны столь ненавистные «всё будет хорошо» и «мы сделаем всё возможное». Готовясь к самому худшему, человек ни во что не верит, ничего не ждёт и заранее опустошает самого себя, заранее прощаеться и заранее принимает на себя удар злого рока. Имея надежду, человек склонен к приукрашиванию, пичкая в эту ситуацию побольше разноцветных красок и ленточек, чтобы всё казалось слаще и надёжнее, наполняя себя такой фальшивой верой, когда же личность сталкивается с несбыточным ожиданим, краски становяться тусклыми и серыми, ленточки рвуться и вянут, а всё внутри рвёться наружу, рвёт человека ментально на части, сжигая ту радость и оставляя после себя горсть некогда наивной, хрупкой надежды. Потому, Достоевский не верит в слова врачей, не хочет стать жертвой неприкрытой лжи. Ему и самому всё видно, он и сам всё понимает, травить душу сильнее не нужно, дальше уже некуда. А Вера продолжала улыбаться, прикасаясь к холодным рукам брата и запечатляя те мгновения, когда он рядом, смотрит на неё и искренне любит и дорожит.

А большего и не нужно

.

***

Юко облокачиваеться на одну из перил лестницы, ведущей в ход к самолёту и тяжёло выдыхает, будто с каждой ступенькой со спины спадает очередной килограмм тяжёлого груза. Девушка входит в помещение, легонько касаясь других сидений, пытаясь как можно быстрее добраться до своего места и не выделяться из толпы, однако перешёптывания или громко сказанное «это же она!», заставляли врача нервно скалить зубы, а после выдыхать и идти дальше, игнорируя чужие возгласы и вспышки некоторых телефонов. Цусима плюхнулась на своё сидение и повернулась к окну, чуть прикрывая глаза, пытаясь защитить и так слабое зрение от яркого света. Один глаз кроме тусклого света ничего не видел, в то время как во втором всё время от времени размывалось и превращалось в мыльное мессиво. Жить с этим тяжело, но можно привыкнуть. За это небольшое время Юко ощутила на себе роль «больного», почувствовала на собственной шкуре всю ту жалость и сочувствие, проявляемое людьми, от которого некогда абсолютно здоровой девушке хотелось лезть на стену. Многие прессы охотно заинтересовались данной ситуацией и не поленились поставить заголовки этого происшествия на свои первые страницы новостных сайтов. Цусима не была какой-либо особо медийной личностью, потому грандиозного переполоха не получила, но успела наесться вдоволь скорбными комментариями в свой адрес, ощутив горькое послевкусие приторного сочувствия. Конечно, людей нельзя винить в проявлении соболезнования в такой ужасной ситуации, но увы, Юко привыкла проявлять эти самые соболезнования другим, нежели получать их самой. Привычка, выработанная за годы работы. Или же дело в другом? Может, Цусима просто осознаёт, что не она должна слышать грустные слова и поддержку? Понимает, что она лишь получила по заслугам, а тех, кому должны соболезновать, сейчас лежат в морге, а их тела пропитаны гарью и запахом незаслуженной смерти? Юко откидываеться на спинку сидения, закрывая глаза и мечтая лишь добраться до заранее заказанного отеля, где она сможет отдохнуть и подготовиться к пресс-конференции. Девушка не удивиться, если и там к ней будут относиться как к жалкому существу, что лишнего шага без чей либо помощи сделать не сможет. Только этого ещё не хватало. Усталость накатывала с головой. Стюардессы проходят мимо и просят пассажиров пристегнуться и подготовиться к взлёту. Цусима стараеться не вслушиваться в фоновые шумы, стараясь забыться. Хоть на мгновение. Юко чувствовала себя настоящей крысой, сбежавшей с борта тонущего судна. Пока агентство и мафия дерутся друг с другом за право спасти своего босса, пока крысы продолжают травить организации друг на друга и продолжая превращать всё в более безумный театр абсурда, девушка садиться в самолёт и улетает в другую страну, вдалеке от всей этой суеты, устроеной от части и ей самой, подальше от всех своих проблемах и невзгод, окончательно сломавших психику доктора. Пусть даже она улетает по работе, она всё равно не могла унять чувства, что она очень легко сбежала от всего. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Фёдор не позволил бы ей так просто слинять, не будь у него какой-то план в рукаве. А может, он просто знает, что ничего сделать она не в силах? Может, он прекрасно понимает, что умалишённая девушка не сможет сделать что-либо, находясь в таком состоянии? Юко уже достаточно сломалась, чтобы не сметь дать отпор. Самолёт поднялся, вид аэропорта сменился голубым небом и парящими облаками, похожими на сахарную вату. Похоже, не одной девушке пришла такая мысль, так как чуть спереди маленький ребёнок громко крикнул «смотри, мама, сахарная вата!». Юко слегка улыбнулась при виде такого невинного детского лица, не познавшего всю жестокость зрелого мира. А может быть и познал, просто ещё не до конца осознал это… доктора слегка передёрнула и та отвернулась от ребёнка. Хотелось просто поспать… Цусима устроилась поудобнее и закрыла глаза, пытаясь отогнать лишние мысли прочь, но звуки самолёта, кричащих детей и разговоры других заставили девушку признать, что похоже, она не очень-то и хочет спать, раз не может отключиться. Сколько там нужно человеку? Семь минут? В такой обстановке нужно просто получить по голове чем-нибудь тяжёлым, чтобы уснуть. Доктор глянула в телефон, сверив время и иногда поглядывая в окно, смотря затем, как она всё дальше и дальше от Йокогамы, от места, где ей уже совершенно нет покоя… Юко набрала побольше воздуха в лёгкие, однако странное чувство в груди не унималась. Сердце бешено и неумолимо билось, готовое разорваться на части, а вспыхнувший так внезапно жар в теле и вовсе застал девушку врасплох. Лоб и спина покрылись мелкими испаринами пота, отчего стало очень душно, практически невыносимо, хотелось разбить окно и выглянуть, но единственные здоровые нейроны мозга говорили, что делать этого лучше не стоит. Всё вновь стало размываться, темнеть и превращаться в мыльную массу. Стало очень дурно. Юко сжала руками подлокотники и тяжело задышала, стараясь хоть на секунду, но ощутить немного облегчения, так трудно достижимого в данный момент. В голове начал гудеть странный шум, голоса снова начали свой раздражающий, сводящей разум кричащий хор, сочетающий в себе слова и фразы, так задевшие душу и девичье достоинство. Звуки в голове заглушали собой всё, даже собственное сознание. Всё, что Юко слышала, ощущала и понимала — это лишь иные голоса, истошные хоровые завывания паразитов, кишащих в больном рассудке. Они ползали, двигались, выделяли мерзкую ядовитую слизь, разрушающие нейроны, пропитывали собой ломкую структуру человеческой психики и сводили к полнейшей деградации. Цусима не могла что-либо сообразить, стараясь не подавать вида, что с ней что-то не так уж старалась делать спокойный, непринуждённый вид, благо, все были увлечены собой, чтобы замечать что-то извне. Стоило девушке поднять голову, как она тут же расширила от увиденного глаза. Ребёнок, что был спереди смотрел на неё, его лицо было покрыто ползущими по коже личинками, быстро «бегающими» по всему личику, влезающими то через нос, через кровоточащий рот и из уголков глаз. Ребёнок смотрел на Цусиму враждебно, практически злобно и осуждающе, словно он знал, что она сделала, знал, сколько скелетов лежат в её шкафу, сотканном из чужих страданий и боли. Девушка не двигалась, жар пропал, на смену ему пришёл холод, разливающейся по венам и заставляющий кожу покрыться мурашками. Она не смогла отвести взгляд, её глаза, лишённые здорового зрения, вновь стали полностью видеть, но всё было приковано с чудовищу, смотрящему сейчас на неё. — госпожа Цусима, с вами всё хорошо? — спросила стюардесса, заметившая странное поведение пассажира. Цусима повернулась и раскрыла рот от ужаса: на лице женщины были странные щупальца, похожие на щупальца осьминога. Они плавно двигались и издавали неприятный скользящий звук, а человеческое тело стало странным мессивом. Вместо слов были лишь странные шипения и бульканья. Девушка закрыла глаза, сжимая кончиками пальцев кожу на лице, дрожа как ребёнок, увидевший монстра в своём воображении.

Раз Два Три

Девушка открыла глаза только тогда, когда почувствовала, как стюардесса трясёт её за плечо, а тот ребёнок тихо спал на руках матери. Слепота снова вернулась, накрылась волной об скалу реальности. Тяжко. — всё нормально, прошу прощения, — произнесла Цусима, снова откидываясь на спинку.

Голоса затихли. Пока что.