***
Если поцелуй сестры и удивляет Джейме, то лишь своей робостью; он и не помнит, случалось ли ему прежде ощущать на губах Серсеи привкус этого чувства, перламутрового, легкого, как игра рассветных лучей на поверхности моря. До сих пор прикосновения близнецов дышали чем угодно — задыхающейся страстью, грозящей перетечь во гнев, упоенным сознанием своей безраздельной власти друг над другом, слепым обожанием — но не этой хрупкостью, такой прозрачной, что Джейме, кажется, не столько чувствует этот поцелуй, сколько вдыхает его. И в эту минуту, когда за плечами у обоих — целые вереницы трупов, ледяной сумрак и смрад смерти, короткое, ласковое прикосновение живых, теплых губ особенно драгоценно. Скромный ужин немного восстанавливает украденные лихорадкой силы. Они с сестрой не могут позволить себе разжечь огонь — в пещере для этого слишком сыро, на берегу — опасно, поэтому едят при свете догорающего заката. Джейме слегка приподнимает брови, заслышав удивленно-радостный возглас сестры. Надо же, на пару с Луковым рыцарем их младший брат ухитрился стащить из запасов драконьей королевы еще и немного вина. Если уничтоженные диким огнем боги будут милостивы к беглецам и они доберутся до Пентоса, вряд ли такая роскошь как вино придется им по карману. Поэтому Джейме не произносит ни слова, когда сестра делает несколько глотков. Приняв из рук Серсеи флягу, он и сам прикладывается к ней, не испытывая, впрочем, особого удовольствия — оно растворяется в горечи, неотступно сопровождающей каждую мысль о Тирионе. Вернув сестре флягу, Джейме осторожно поднимается на ноги и, выйдя из пещеры, окидывает взглядом темнеющее небо. На горизонте еще тлеют алые искры заката, и, глядя на них, невольно думается о пепелище, оставшимся на месте столицы. Высокие небеса пустынны, как и водная гладь, как бы Джейме ни вглядывался в них, преследователей не видно. Он возвращается к сестре, чтобы помочь ей собрать остатки еды в мешок и, набросив плащ, вывести лодку на берег. Расставаться с золотой кистью откровенно жаль. Джейме помнит, что поначалу отнесся к этому изобретению не слишком-то восторженно, но теперь он понимает, насколько оно облегчило ему жизнь. Кажется, уже мысль о том, что на месте золотой руки вновь окажется пустота, делает некогда славного льва уязвимым. Разглядывая слабо поблескивающий в сумраке протез, он пытается выторговать еще немного времени на пользование им. — Я могу отстегнуть ее потом, когда мы окажется неподалеку от порта, — откликается он на слова Серсеи. — Управляться с веслом будет легче, если протез на мне. Тебе нужно что-то надеть на руки, — спохватывается Джейме и, оглядевшись по сторонам, находит свои перчатки, чтобы отдать их сестре. — Возьми, иначе к утру все ладони будут в кровавых мозолях. Отталкиваясь веслом от берега, Джейме бросает взгляд в черноту приютившей их пещеры. У него странное ощущение, что какая-то часть его навсегда остается здесь, словно призрак. Это не так уж и далеко от истины, поскольку совсем скоро им с Серсеей придется выдавать себя за другим людей, не имеющих ни малейшего отношения к ало-золотым полотнам Ланнистеров. Путь до Сумеречного Дола не близок, у них сестрой достаточно времени для того, чтобы из нитей воды, срывающихся с весел при каждом взмахе, соткать себе хоть какую-то историю.***
Серсея послушно надевает перчатки. Последние приготовления позади, теперь настала пора отправляться в путь. Усевшись в лодку, она берется за весло, как они и договорились, и отмечает, что оно несколько тяжелее, чем она думала, потому уж точно бы не справилась с двумя веслами. Ночное море манит своим безмятежным спокойствием. Повсюду тишина, и слышны только прикосновения весел к воде и ровное дыхание близнецов. Словно не было и нет никакой войны. Здесь уже не пахнет гарью, только солью и морем. Теперь мы во власти Утонувшего бога, думает Серсея. Перед ним они оба тоже успели согрешить. Около получаса беглецы плывут молча, и обоим в этом безмолвии уютно. Наконец, они отплывают достаточно далеко от скал, чтобы разглядеть очертания руин Красного замка, нечетко проступающие сквозь плотные облака смога. — Думаешь, мы когда-нибудь еще вернемся сюда? — нарушив молчание, спрашивает Серсея. Сердце бывшей королевы сжимается, когда она всматривается в развалины своего замка. Там, где она провела большую часть своей жизни, теперь лишь камни и зола. Все золото Ланнистеров обратилось в пепел. — Нам нужно придумать новые имена, — мрачно продолжает золотая львица, не в силах отвести взгляд от удаляющийся от них Королевской Гавани. Ее голос звучит печально и трагично, но делиться с Джейме очевидным совсем не хочется. Лишний раз облекать черные мысли в слова — всегда плохая затея. — Не думаю, что нам стоит брать себе фамилии какого-то знатного рода. Никогда не угадаешь, кому твои предки перешли дорогу, — Серсея пытается вспомнить кого-то из тех, кто никогда не участвовал в распрях с их отцом, но не может. — Безродные бастарды тоже вызовут много вопросов. Впрочем, как и любые беглецы из столицы. Одно я знаю точно, — королева слабо улыбается брату. — Теперь для всех — мы супруги. В этом есть что-то болезненно приятное — теперь им не нужно прятаться. Если они выживут, то смогут даже пожениться, находясь во власти других имен. Разве не этого так долго они хотели? Определенно не такой ценой. Серсея с теплотой смотрит на брата, дороже которого в целом свете для нее никого нет, но прекрасно понимает: если бы ей вновь удалось стать королевой, она ни за что не свернула бы с этого пути. Даже ради Джейме.***
Лодка плавно и тихо скользит по темной воде — быть может, чуть медленнее, чем хотелось бы беглецам, но в нынешнем положении позволить себе иной темп они не могут. Обоим нужно беречь силы, чтобы продержаться до рассвета, чтобы справиться в одиночку, если кто-то один вовсе выбьется из сил. Поначалу Джейме украдкой поглядывает на сестру, чтобы подстроиться под ее движения, и, когда ему удается поймать этот неровный ритм, продвигаться вперед становится немного легче. Молчание, повисшее между близнецами, не кажется неловким; у обоих есть время, чтобы поразмыслить о своем. Джейме с досадой бросает взгляд на дно лодки, туда, где лежит его меч — похоже, что Вдовий Плач придется оставить по эту сторону Узкого моря, так же как и золотую кисть. Для него расставаться с клинком из валирийской стали — все равно что Серсее с королевским венцом, очертания которого напоминают одновременно и львиную гриву, и острия Железного трона. Эти вещи — корона и меч — как ничто другое в мире отражает их с сестрой суть, с которой отныне нужно распрощаться. Навсегда или нет — другой вопрос. Но, как бы сильно не болели раны, полученные Джейме в сегодняшней схватке, при мысли о Вдовьем Плаче душа его кровоточит сильнее. Этот клинок так дорог Ланнистеру еще и потому, что незримо связывает его с женщиной в доспехах. Он и Серсея появились на свет из одного материнского чрева, в один день и час; Вдовий Плач был отлит из той же валирийской стали, что и меч тартской девы — Верный Клятве. Если с сестрой они близнецы по духу и крови, то с Бриенной — близнецы по оружию. То чувство, которое испытывал Джейме, долгой северной ночью сражаясь с нею спиной к спине, казалось правдивее любой страсти и веры. Он не жалел о том, что было после победы над мертвецами, в жарко натопленных винтерфелльских покоях. Жалел лишь о том, что вряд ли представится возможность вновь заглянуть в озерную синеву глаз и увидеть в них не боль по нему, а ясный покой и прощение. Из воспоминаний и размышлений Джейме возвращает голос сестры. Некоторое время он молчит, пытаясь представить себе будущее — их собственное и Семи Королевств. — Как знать, — неопределенно отзывается он наконец. — Если это и случится когда-нибудь, все будет по-другому. Называть Серсею каким-то иным именем кажется нелепым и невозможным. Джейме перебирает в уме фамилии — как назло, в такие моменты они обычно напрочь выскальзывают из головы, беззвучно шевелит губами, примеряя на себя и сестру новые имя и судьбу. Наконец, сдаваясь, тихо смеется и качает головой. — Нареки меня так, как тебе нравится, — предлагает он Серсее. — А я попробую подыскать что-нибудь для тебя, дорогая… жена, — добавляет Джейме, произнося последнее слово с осторожностью, едва ли не с трепетом, точно пробуя на вкус. С тех пор, как юношей он вступил в Королевскую гвардию, тем самым отрекшись от всех брачных притязаний, он и помыслить не мог о том, что однажды назовет кого-то своей супругой. С единственной женщиной, которую Джейме желал, его не повенчал бы ни один септон — боги не терпели кровосмешения, в народе даже болтали, что династия Таргариенов потому и пала, что допускала подобные браки. Прежде Джейме всегда забавляла эта суеверная болтовня — последнего короля-дракона убил как раз-таки он, клятвопреступник, спавший с собственной сестрой. Впрочем, им с Серсеей были без надобности благословения септона и Семерых: они и без того были одной плотью, одним сердцем, одной душой. — Можно попробовать выдать себя за семью ремесленников, — размышляет Джейме вслух. — Я могу сойти за бывшего наемника, тогда будет вполне понятно, где я лишился руки.***
— Аластор Уайтхилл, — усмехнувшись, говорит Серсея после некоторых раздумий. Имя Аластор она слышала тысячи раз от отца, потому что он происходил из лорда Рейнов, уничтоженных Тайвином Ланнистером. Кажется, Аластор был рыцарем, и это было достаточным аргументом, чтобы назвать так Джейме. Фамилию Уайтхилл Серсея просто выдумала. По крайней мере, она на это надеялась. В противном случае, это могло бы принести еще больше проблем, потому что в творящемся хаосе едва ли можно было бы разобрать, кто кому друг, а кто кому враг. Все это казалось какой-то безумной игрой, правила которой вынуждают близнецов писать свои истории заново. Это означало новую жизнь для них обоих, что, вероятно, нравилось Джейме, но Серсея не могла разделить этой радости. Единственное, чего бы ей хотелось — вернуться и переиграть все то, что случилось за последние месяцы. Она не хотела новой жизни, потому что слишком любила быть королевой. — А как назовешь меня ты? — голос Серсеи словно и не принадлежит ей — так бесцветно и отрешенно он звучит. Сама она старается не смотреть на близнеца, устремляя свой взгляд в темную морскую даль. Какое-то неприятное чувство не дает ей покоя. Конечно, поводов волноваться сейчас достаточно, но это — не то. Она встречает взгляд брата, и чувство только лишь усиливается. Что-то невысказанное, словно болезненный ком в горле, который мешает дышать, едкая ядовитая заноза, отравляющая кровь. Серсея внимательно смотрит в зеленые глаза Цареубийцы, но не находит ответа. Возможно, о чем-то не стоит знать, шепчет внутренний голос, но едва ли львица слушает его. Она знает, что не нужно ничего говорить, но все равно говорит. — Что-то случилось, Джейме, — слова подбираются с трудом, а сердце стучит быстрее. Воздух вокруг словно повышает свою плотность — не вздохнуть. — Что-то случилось там, на Севере. Спрашивать ничего не нужно, он всегда понимал ее без слов. Расскажи мне, думает Серсея, расскажи мне, и мы оставим все это здесь, в пучине морской, навсегда сотрем эти страницы, перепишем заново. Ей хочется отвести взгляд, но она запрещает себе это — смотрит выжидающе, замерев, словно каменное изваяние, даже перестав грести. Память подкидывает Серсее — так не вовремя — обрывки сна, который она видела прямо накануне своего поражения. Тысячи мертвецов стоят у стен Красного замка. Тысячи лиц, тысячи синих глаз устремлены на нее, стоящую на балконе. Они готовы разорвать ее на куски в любой момент, но страшнее всего, среди этой синевы, глаза голубые, словно небо, круглые и наивные, как у коровы. Серсея никак не могла вспомнить, где видела их прежде, но теперь, в эту секунду, ее пробирает дрожь, и она воспоминает и понимает все, прежде чем Джейме успевает ей ответить. — Нет… — шепчет она, закрывая глаза, и в следующий миг слезы обжигают ее щеки. — Нет. Ты не посмел бы… Все чувства, которые она упорно сдерживала все это время, словно по волшебству, возвращаются к ней вновь — горячая ярость жжется в груди, смешавшись с темным, тягучим отчаянием и нестерпимой, чудовищной болью. Серсея склоняется к груди, закрывая голову руками и не сдерживая больше рыданий, что сотрясают ее тело. Ее мир снова рассыпается на части.***
Джейме остается доволен своим новым именем — несколько раз повторив его про себя, он согласно и благодарно кивает Серсее. Ничего, что Аластор Уайтхилл не рыцарь и никогда им не станет; в отличие от некогда блестящего льва, прославившегося лишь тем, что вонзил клинок в спину безумцу да тем, что делил ложе с королевой-сестрой, этот человек постарается ничем не запятнать свою честь. Подобрать имя для Серсеи оказывается не самой простой задачей — трудно найти сочетание звуков, более подходящее к ее величественной манере держать себя, к зелени глаз и золотому сиянию волос. Однако следует помнить, что отныне они с сестрою — обычные горожане, оставшиеся без крыши над головой, в жилах которых вряд ли течет голубая кровь. Поэтому, дабы пережить бурю, последним львам придется слиться с овечьим стадом. — Гартред, — произносит Джейме наконец, вопросительно глядя на сестру. Имя это не слишком ласкает слух, однако в нем чувствуется воля и некая твердость, приземленность, умение трезво мыслить и соответствующе смотреть на мир. Какой-нибудь торговец или мастеровой вполне мог бы наречь так одну из своих дочерей. Взгляды близнецов пересекаются, и даже в полутьме Джейме читает по лицу сестры: что-то не так. Он подается ближе, чтобы спросить, все ли в порядке, не дурно ли ей, но тут Серсея заговаривает вслух, и все тревожные вопросы сами собой застывают на губах. Чего у Серсеи было не отнять, так это проницательности — как и их младшему брату, ей легко удавалось распознать слабые и сильные места своего собеседника. А уж помыслы и желания близнеца, казалось, всегда были для нее такими же ясными и прозрачными, как отражение в незамутненном зеркале. Непроизнесенные, но понятные обоим слова ложатся между ними, словно меч — коснешься и до крови порежешь пальцы. Джейме смотрит на то, как растоптанным цветком сгибается его сестра; ее слезы заставляют щеки гореть сильнее, чем от яростных пощечин, вот только беда в том, что Джейме чувствует себя предателем лишь наполовину. — Прошу тебя, Серсея, — уговаривает он сестру, не смея, впрочем, дотронуться до нее, ибо знает, что так сделает лишь хуже. — Нам нельзя воевать друг с другом, только не сейчас. Ты имеешь полное право презирать меня, проклинать, ненавидеть, но прошу тебя, не сражайся со мной, иначе в этой борьбе погибнем все вместе. Если ты помнишь, я стремился на Север, чтобы защитить и тебя, и наше нерожденное дитя от смерти, от того, что страшнее чем смерть. Я отправился туда один, в полной уверенности, что между нами все кончено, — Джейме не напоминает сестре о нарушенной клятве, о запрете вести войска в Винтерфелл, о союзе с Грейджоем, заключенном за его спиной, но надеется, что она и без него не забыла последней перед его отъездом встречи. — Я ошибался. Мы оба не безгрешны друг перед другом, но сейчас важно вовсе не это. У нас есть шанс начать все сначала, и я не намерен его упускать. Давай забудем прошлое, построим новую жизнь… Я хочу этого, но скажи мне, хочешь ли этого ты?***
Имя, которое подобрал Серсее брат звучит грязно, грубо, совсем неблагородно. Гартред. Звук, который рождает это имя, напоминает свалившуюся на дорогу кучу камней. Однако, это даже к лучшему, рассудила Серсея, чем меньше в ней того, что напоминает о прежней жизни, тем больше вероятность, что ее не узнают. — Только называй меня Серсеей, когда мы вдвоём, — фыркает королева. Она ни за что не привыкнет к новому имени. Оно подошло бы для крестьянской простушки, но никак не для золотой львицы. Джейме никогда не был достаточно проницательным. Он был самым простодушным, кажется, из всей их семьи. Серсея сотни раз обманывала брата, но ему едва ли удавалось ответить тем же. Львица читала его, словно раскрытую книгу. Они оба были в этом одинаковыми — Серсея и карлик. Оба сполна унаследовали проницательность и хитрость Тайвина Ланнистера, а Джейме не досталось ничего от отца. В человеке, сбросившего из окна мальчишку, от природы было всегда больше чести и чувства справедливости, чем во всей его семье, будто бы он был и не Ланнистером вовсе, а очередным бастардом Нэда Старка. Тирион всегда был исключительно себе на уме, изворотливый, словно маленький уж, а старший брат — такой простодушный и доверчивый, что Серсее становилось, порой, скучно. Вот и теперь, когда женщина подняла на Джейме глаза, полные слез, вновь встречая его взгляд, то прочитала в изумрудно-зелёном отражении очевидное — он виноват перед ней, но не раскаивается в этом. — Замолчи, — сквозь зубы цедит Серсея, выплёскивая всю свою боль в это резкое слово. — Ты предал меня. Она женщина, слабая и чувствительная, а он — ее рыцарь, который всегда должен быть верен только ей. Пусть это несправедливо, но кто сказал, что в мире много справедливости? — Когда все закончится, — губы королевы расплываются в зловещей улыбке. — Я сама разделаю эту корову, как разделывал оленей наш отец. Я выпущу ей кишки и заставляю тебя смотреть на это, а потом брошу ее уродливую голову к твоим ногам, — слова Серсеи сочатся ядом, но это лишь защита от колючей боли, жгущей ее сердце. — А если так случится, что она родит тебе ублюдка, я выпотрошу и его. Серсея взялась было вновь за весло, отвернувшись от брата, но ноющая боль в животе заставила ее снова бросить своё занятие и испуганно положить на живот ладони.***
Голос сестры сочится гневом и ядом, плещется им, искрит, точно кубок, до краев наполненный отравленным вином. Было время, когда такая Серсея — омерзительная, полная угроз и холодной ненависти — вызывала у своего близнеца безумное, не терпящее никаких отказов желание. Порой он нарочно подхлестывал ее злобу едкими замечаниями, стискивал в объятиях, несмотря на отпор, зная, что яростная борьба все равно завершится равной по силе страстью. Сейчас же Джейме не спускает глаз с лица сестры, чувствует, как становится труднее дышать, как каменеют скулы и вдоль позвоночника пробегает холодок ответного гнева. — Не смей говорить о ней, — глухим от охватывающего его бешенства голосом отзывается Джейме. — Та, которую ты называешь коровой, в час битвы с мертвецами стояла со мной плечом к плечу. Если тебе было не наплевать на мою жизнь, почему же тогда ты запретила мне вести войска на Север? Она, а не ты и не твои люди были рядом со мною долгой ночью. Ее глаза, как и мои, видели, как целая орда дотракийцев с огненными мечами в руках бросилась навстречу тьме, как эта тьма поглотила их в считанные секунды. Она сражалась со мною, спиной к спине, против целого полчища безмолвных чудовищ. Она спешила на помощь, когда я оказывался заживо погребенным под ними, жаждущими одного — убивать, убивать, убивать… В отличие от сестры, Джейме сомневается, что им когда-нибудь удастся вернуться назад. Он сознает также, что все, чем угрожает Бриенне Тарт его сестра — порождение ее боли, уязвленного самолюбия и оскорбленной гордости. Но, кроме этого, ему хорошо известно, что в других обстоятельствах Серсея не упустила бы возможности испить чашу мести до дна, насладиться властью и претворить свои жестокие замыслы в жизнь. Нанести оскорбление королеве, отнять ее собственность было себе дороже — все, кто сгорел в диком огне, все, кто болтал на улицах о голой и униженной Серсее, наконец, Эллария Сэнд, день за днем наблюдавшая за разлагающимся телом своей дочери, все они сполна вкусили гнева венценосной. Потому Джейме сделал все возможное, чтобы женщина-рыцарь осталась в Винтерфелле, там, где ее не настигнет ярость королевы-львицы. — Ты не сделаешь этого, — качает головою Джейме, в то время как одну половину его души язвит боль за сестру, вторую — за тартскую деву. Где-то же посредине мучается он сам, задыхается от желания причинить Серсее такие же страдания, какие своими словами причинила ему она. — А если вдруг боги и допустят, чтобы так случилось, придется тебе и со мной разделаться. О, я не сомневаюсь, что твой изощренный ум изобретет достойную мучительную смерть и для меня. Не следовало, пожалуй, отвечать на эти бессильные угрозы, бить словами наотмашь. Вот только Джейме, всегда рубящему с плеча и делающему что-то прежде, чем хорошенько подумать, не удается сдержать себя и сейчас. Даже сознание того, что им с Серсеей нельзя развязывать друг с другом войну, не останавливает. На какое-то мгновение он переводит дыхание, запрокинув лицо вверх и закрыв уставшие, воспаленные глаза. Когда же Джейме снова бросает взгляд на сестру и видит ее — замершую, точно прислушивающуюся к чему-то внутри себя — сердце невольно сбивается на полтакта. — Серсея? — осторожно зовет он сестру. — Что с тобой?***
— Ты должен был остаться со мной, — Серсея выплевывает каждое слово в ответ. В зеленых глазах плещется море дикого огня. Никто не уходит от королевы, и нет прощения тому, кто сделал неверный выбор. — Но доблестный сир Джейме хотел быть героем, верно? Однорукий калека против армии мертвецов. Жалкое, должно быть, зрелище. Серсея не сводит с брата гневного взгляда, словно не обращая внимание на собственные слезы. Столько ненависти сейчас в ней, столько боли. Как долго все это копилось на сердце у львицы! А Цареубийца продолжает ковырять старые раны и оставляет все новые и новые рубцы — говорит о Тартской деве, огромной уродине, словно она ему жена. Серсея помнит, как впервые увидела эту безобразную женщину в самый черный из дней — на свадьбе Джоффа. Как упивалась королева, одетая в золото и пурпур, своей красотой, как блестели на солнце ее прекрасные локоны, и как несуразно выглядела блеклая корова в голубом, точно ее выставили на забаву благородным лордам и леди. Однако даже тогда, неотразимая в своем безусловном превосходстве львица чувствовала необъяснимую опасность, которую несла в себе дева с Сапфирового острова. — Мне жаль, что ты вернулся, — не унимается Серсея, ядовито усмехаясь. — Женился бы на своей великанше, наплодил бы дюжину уродов, если так любишь ее. Чего еще достоин калека, Цареубийца и предатель? Никогда еще бывшей королевой не овладевала такая жажда к жизни как теперь. Все ее беды и горести вдруг обрели человеческий облик, воплотившись в голубоглазую, несуразную сира Бриенну Тарт. Ее необходимо уничтожить, чтобы сделать Джейме так же больно, как он посмел сделать ей, своей сестре. Она хочет еще многое высказать, яда в ней предостаточно на целое их морское путешествие, да вот только боль внизу живота становится сильнее, и Серсея пугается не на шутку. — Не позволь ему умереть, — пытается произнести королева, но язык не слушается ее. Она бледнеет тут же, руки ее слабеют, и безвольно, как тряпичная кукла, она оседает в лодке. Последнее, что успевает увидеть Серсея перед тем, как лишиться чувств, — бескрайнее море и темные ночные облака, смешиваясь, превращаются в иссиня-черную бездну.***
Серсее превосходно известны самые слабые, самые уязвимые места своего близнеца, и она умело пользуется этим знанием. Ее слова могут соперничать с самыми изощренными инструментами пытки, они жалят в самую суть, обжигают, точно сухие, отравленные черной ненавистью поцелуи. Джейме сдерживается изо всех сил, пальцы его здоровой руки крепче впиваются в грубое дерево, из которого сделано весло, но он все равно чувствует, как мелко они подрагивают от смертельной — на грани — усталости да клокочущей, переполняющей его душу ярости. Он старается не смотреть на сестру, на ее белеющее в полусумраке лицо, но какая-то сила снова и снова возвращает его взгляд к сверкающим злобой глазам, к губам, источающим унизительные для него речи. Беда в том, Серсея, что ты ошибаешься, хочет сказать ей Джейме, ошибаешься в самом главном. Цареубийца, клятвопреступник и предатель не заслужил Бриенны Тарт с ее благородством, с ее серебряной чистотой помыслов, убеждений, чести. Ему осталось лишь презренное золото Ланнистеров да отвратительная, уродливая, безумная зависимость от сестры-львицы, которой так нравится рвать его душу, пить из глубоких ран, точно боль близнеца утешает ее собственную. Разве сам он был другим, разве был лучше Серсеи? Беда в том, что нет. Внезапная слабость, охватившая сестру, заставляет Джейме забыть о взаимной ненависти, бросить весло и подхватить обмякшее тело. В первое мгновение он чувствует себя настолько растерянным, что немеет, не в силах ни позвать Серсею по имени, ни помянуть про себя Иных. Если и были у Джейме Ланнистера какие-то познания в искусстве врачевания, то ограничивались они обработкой полученных в бою ран. О том, что делать с потерявшей сознание беременной женщиной, он не имеет ни малейшего представления. Любой немощный старец-мейстер в эту минуту был бы куда полезнее его, вооруженного мечом рыцаря. — В пекло все, в пекло!.. — хрипит Джейме, переводя взгляд с покоящейся на его руках сестры на окружающую лодку водную гладь. Затем снова обращается к лицу Серсеи, проводит пальцами по бескровным щекам, по перепачканным илом волосам. Заставляя себя успокоиться, он медленно, шаг за шагом пытается мысленно построить им обоим шаткий мостик к спасению. Джейме не знает точно, где они сейчас находятся, но где-то неподалеку должен быть замок Росби, а рядом с ним деревушка. Путь до Сумеречного Дола куда дольше, он не может так рисковать жизнью Серсеи и их ребенка. Впрочем, отправляться наугад по ночным землям, с сестрою на руках, когда сам еле на ногах стоишь от слабости — идея не лучше. Сняв с себя плащ и положив его под голову близнецу, Джейме бережно укладывает ее на дно лодки, а сам возвращается назад, к веслам. Поистине, в пекло все, неважно, чего ему это будет стоить — хоть самой жизни — но он спасет сестру и дитя, донесет туда, где ей помогут. Росби всегда хранили верность короне, и Джейме смеет надеяться, что беглецам из Королевской Гавани в их деревушке не откажут в помощи, может быть, даже позовут мейстера из замка. На мгновение подняв глаза в грозно темнеющее небо — кажется, до рассвета еще дальше, чем до северных земель — Джейме направляет их жалкое суденышко в сторону берега.