Change my mind

Перед вторым концертом в Madison Square Garden Гарри не вот что чувствует себя очень свободным — у него концерт, он в кресле у Лу Тисдейл, и та, если понадобится, прикрутит его к стулу, но причёску закончит. Гарри, впрочем, и не рыпается. Травит шутки, разглядывает себя в зеркало, прикидывает, можно ли будет шутковать насчёт новых джинсов Митча, обтягивающих его так, что это даже выглядит больно и небезопасно. Лэйни умеет задать интересный вопрос. Свобода это… Нет, это не обтекаемое понятие, но что в точности такое свобода, Гарри не скажет. Наверное, это возможность сделать выбор, но при этом нельзя не считаться с удобством других людей, иначе плакала их свобода. Ну и вообще, это уже не свобода, а какое-то попрание чужого комфорта будет. Гарри, например, может выбрать на всё забить и похерить концерт, и как бы он в своём праве, да? Но это будет стоить ему не только денег и репутации, но ещё испорченного вечера всем собравшимся, разочарования группы и всей команды. И выбор технически есть, просто правильный вариант очевиден, и от того кажется, что выбора нет. Тут как бы Гарри свободен, соблюдать или не соблюдать взятые на себя обязательства, но он не хочет быть какашкой, которой будет, если забьёт на обязательства. Он свободен не хотеть быть какашкой. И это не дискриминация какашек, он просто не хочет ей быть, при всём его уважении к тем, кто какашка или хочет ей быть, никаких проблем с толерантностью, нет. Гарри искренне надеется, что никто вокруг не умеет читать мысли. Со стыда сдохнуть, о чём он думает иногда. Интересно, все временами думают о чём-то таком? Фанаты и сталкеры могут не осаждать его дом и не лезть ему в трусы, но они выбирают другое. Они делают свой выбор, и в этом они свободны, просто не думают, что они этим сжимают его свободу. А может, тут опять работает общее мнение, что жить в стеклянном доме и всё показывать (во всём отчитываться, что вернее), это вроде как прямая обязанность всех сколько-то известных людей. Не бывает абсолютной свободы. Как, возможно, не бывает ничего абсолютного. Зато бывают разные уровни сознательности, видимо, от которых и зависит понимание свободы и её ограничений. Гарри может только за себя сказать, что он понимает, где границы, и старается их уважать. Он действительно благодарен судьбе за то, что у него есть не только свобода, но и умение и возможность выразить себя в своей музыке. Гарри рассматривает свои руки, поправляет кольца-буквы. На пробу колупает тёмный лак в цвет костюма. Ему кажется, по краю он немного поплыл. — Не трогай, чудовище, не будет времени переделывать, — ворчит Лу. — Смотри у меня, приставлю к тебе Тришу, будет следить и бить тебя по рукам. Гарри поднимает глаза, в зеркале находит Тришу, новенькую ассистентку Лу. Триша явно растерялась, как будто поверила, что её правда приставят следить за руками Гарри, и Стайлс подмигивает ей, перехватывая взгляд в отражении. Триша улыбается в ответ, поправляет длиннющий хвост волос цвета детской жвачки. — Это твой натуральный цвет? — спрашивает Гарри, кивая, и тут же огребает от Лу за дёрганье. — Ты в маму или в папу пошла? Триша хихикает, Лу хмыкает, а Гарри расплывается в улыбке и разводит руками в духе «а что, просто спросил». — В папу, — Гарри фыркает, представляя себе мужчину с таким цветом волос. — Но он не согласен. — Тогда я никому не скажу. Когда Гарри выходит на сцену, всё остаётся позади — вопросы, шутки, сомнения, взгляды, — Гарри с головой падает в водоворот. Зал огромный, и Стайлс против него — мелочь, но Гарри берёт в руки гитару, кладёт ладонь на стойку микрофона, и весь водоворот заворачивается вокруг него: музыка, его собственный голос, крики, смех, возможно чьи-то слёзы. Гарри прошивает чужими эмоциями, он отдаёт всего себя и получает больше, больше, больше, так много, что, кажется, разорвёт. И ему, чёрт, нравится каждая секунда этого буйства. Что для него значат концерты? Они — его жизнь, и это больше, чем он может выразить словами. Он пишет музыку, выкладывая самого себя, свои мысли, чувства, что-то настолько глубокое, чему нет названия, кусочки собственной жизни в момент. Приглашая тех, кто готов слушать и понимать, не просто посмотреть, прочувствовать каждую секунду. Играть это для огромного зала — что-то запредельное. Гарри накрывает волной с головой и тащит, а ему кажется, он этим управляет. И если в этом зале есть те, кто готов слушать и слышать, кто готов ловить его послание между звуков и букв, кто готов задуматься и, может, попытаться прочувствовать его истории, значит Гарри выполняет своё высочайшее предназначение, то, для чего вообще дышит. Его музыка — не звуки. Это истории, счастье, боль, сомнения, успех, любовь, усталость, ошибки. Это жизнь в искрящемся моменте, такая, как её видит Гарри. Это то, что он свободен дать миру, и то, что хочет дать. Зал будто качается вслед за мелодией Meet Me in the Hallway. И, наверное, у всех здесь есть «лучше» с которым нужно разобраться. И, наверное, люди не всегда достаточно разговаривают. А если разговаривают, то, наверное, не всегда понимают друг друга. Это ведь свобода человека, да, понимать, как понимается, в соответствии с настроением и собственным мироощущением? Свобода не согласиться и предложить свою точку зрения. Свобода не принять чужие доводы и остаться при своих. Зал выцветает перед Sign Of The Times, ухает в темноту, чтобы вскрыться миллионами светлячков, и это так… фантастично. И невероятно трогательно — вот то чувство, когда идущее откуда-то из глубины самого Стайлса встречается с таким же, идущим от каждого присутствующего. В этот момент Гарри любит каждого за этими светлячками. В этот момент кажется, слова вовсе не нужны для понимания. Зал с треском рвётся на последних аккордах, захлёбывается волной собственных эмоций и откатывается. Гарри благодарит пришедших вслух и благодарит, благодарит, благодарит мысленно за… всё. За то, что эти люди дают ему необходимую свободу быть собой в музыке. И пускай за пределами нот и лирики со свободой не всё гладко, этот островок всегда остаётся его. *** После концерта времени остаётся только отлежаться в ванной и собрать манатки. Впереди у них Филадельфия (а за ней и Вашингтон, и Детройт, и три десятка городов в обеих Америках), под отелем на подземной парковке ждёт турбас, и Нью Йорк шумит в окна даже поздним вечером — не то прощается, не то просит ещё возвращаться. Гарри, конечно, хотелось бы, чтобы второе. В перерыве между сборами и отвлечением на что угодно кроме сборов Гарри пишет Мэри Маккартни. Он надеется, что будет не слишком нагло вламываться к ней в директ с восхищениями выставкой и просьбой подписать её книгу. Мэри отвечает где-то через час, поздравляет с началом второго тура и соглашается оставить автограф. Книгу Гарри предстоит ловить уже в Канаде. Когда Гарри, наконец, спускается на парковку, оборудование уже упаковали, осталось закинуть сумки и пассажиров. Гарри протискивается к Лэйни, падает на соседнее с ней сидение. — Какие на сегодня вопросы? — широко улыбается он. Лэйни как будто открывает рот ответить, но молчит, хмурится и как-то странно смотрит. Окей, гугл, где он опять накосячил? — А ты ждёшь вопросов? — интересуется она. — Можно и без них, — Гарри пожимает плечами. — Можем просто поговорить. — Лэйни точно так же пожимает плечами, и Гарри приглядывается пристальнее. В автобусе жёлтый свет, за окнами проплывает неоновый город, и от этого по лицу Джонс ползут то тени, то отблески. Гарри думает, что, похоже, перезарядился на сцене. — Вообще-то, ты выглядишь усталой. Хочешь поспать? — Нет, — Лэйни качает головой, — прости, я как-то не готовилась задавать сегодня вопросы. — Почему? — искренне удивляется Гарри. За окном вдруг разворачивается тёмный провал Гудзона, бесконечное плоское нечто, уводящее вдаль, и городское освещение может разве что посеребрить ему кромку. В Нью Йорке ночь купается в огнях, но когда они минуют город, темнота будет везде, кроме полосы дороги. До Филадельфии часа два ходу, и это время вполне можно употребить и на сон, и на копания в самом себе, и на что-то ещё. Лэйни убирает за уши короткие пряди волос. Почему-то Гарри замечает округлый подбородок и высокие арки бровей. И как-то сразу становится понятно, что про Лэйни он знает жуть как мало — то, что было в её резюме, и какие-то несколько слов от неё самой. И это нормально, потому что они знакомы всего ничего и, в общем-то, их связывает только работа и желание Гарри отвечать на её вопросы, которые у Джонс, между прочим, правда любопытные. Вот только для Лэйни-то это всё как, просто вопросы и просто ответы, в рамках работы? — Знаешь, извини, я не подумал, — Гарри чешет бровь, скрывая неловкость. — Может, ты хотела посидеть в тишине или кому-то написать, или ещё что, а тут я. Лэйни качает головой, откидывается на спинку кресла, и Гарри её не теребит. Тоже откидывается на спинку, рассматривает кресло перед собой, окидывает взглядом салон. Свет ещё не выключили, и Гарри видит впереди Митча — наверняка сидит в телефоне, пока Сара пристраивается ему на плечо. Клэр вот уже устроилась спать. — Если честно, я подумала, что сказала что-то не то, — тихо говорит наконец Лэйни. — Что ты имеешь в виду? — теперь хмурится Гарри. — Когда спросила про твою свободу. Это личное, наверное. Гарри поджимает губы, задумываясь. Да, личная свобода это личное, но Гарри не почувствовал дискомфорта, когда она его об этом спросила. Может, ему кажется, но вопрос ведь задан был не для статьи, а для того, чтобы узнать его мнение по вопросу на его личном примере, да? — Это был сложный вопрос, — улыбается Гарри. — До сих пор над ним думаю. Наверное, ты всё же свободна задавать мне интересующие тебя вопросы, а я свободен отвечать или молчать, как думаешь? Лэйни усмехается в ответ, и её лицо, кажется, чуть светлеет. А может, они проехали очередной фонарь? — Звучит разумно. Но ведь у свободы есть границы, верно? — Как и у всего, возможно, — Гарри морщит лоб для усиления философского эффекта. — Ты хочешь знать, где мои границы? Кажется, Лэйни хочет знать, но вряд ли скажет об этом сама. Кажется, Гарри не хочет говорить, что она может об этом не беспокоиться, на его границы можно напороться и даже лоб разбить, но перейти их без разрешения Гарри ещё никому не позволял и не собирается. Просто потому, что его границы стоят там и так, где нужно, он старательно их создавал. Просто потому, что раньше за эти границы пытались подкинуть всякого нехорошего. Да что уж, и сейчас продолжают. — Думаю мне нужно это знать, чтобы нам было комфортнее работать, — дипломатично замечает Лэйни. — Что под полным запретом? — Личная жизнь, — не раздумывая. — Не называть имён не кокетство, а принципиальная позиция. Я всегда говорю о своём опыте, а не о людях. — Он не упоминает вопрос ориентации и предполагает, что это автоматически относится в категорию «личная жизнь» и оказывается под запретом. Лэйни кивает, показывая, что приняла к сведению. — Ну и я предпочитаю говорить о своём опыте, а не о людях, так что я не всегда отвечу на вопросы о ком-то из коллег или знакомых. — Он не вполне уверен, что хочет говорить о группе. Не вполне уверен, что хочет говорить о друзьях в Голливуде, в моде или высказываться о чьей-то позиции. Это, он надеется, очевидно. — Я не расскажу всего о своей семье. — Понятно, — Лэйни снова кивает, когда он замолкает. — Значит, ты не расскажешь ничего, что касается других людей, это понятно. А что насчёт тебя самого? Взгляды на мир? — Это обсуждается. — Так же очевидно, что он будет подбирать слова, говоря о важных социальных проблемах. И потому, что ляпнуть что-нибудь нетолерантное или тупое будет провалом, и потому, что у него может быть всего один шанс высказать свою позицию. — Я постараюсь отвечать на вопросы о моём мнении, особенно если мнение у меня есть. Гарри почти видит, как Лэйни понимает, что он будет уклоняться, если придётся, и наверняка при этом испытывает досаду. Вывести его на что-то резонансное для печати нет примерно никаких шансов. Но он действительно постарается дать ей ответы, тем более, что это будут ответы и самому себе. — Посмотрим, что у нас выйдет, — констатирует Лэйни. Ему думается, она, наконец, расслабляется, убедившись, что не спросит чего-то не того. — Как насчёт тебя? Где твои границы? Джонс удивлённо вскидывает брови. Похоже, она действительно не ожидала этого вопроса. Но если их работа разобраться с видением Гарри, почему не узнать и о Лэйни? Тем более, что их работа началась с того, что она с его видением не согласилась и ясно обозначила, что у неё концепция другая. Какая? — Это я должна задавать вопросы, — напоминает она. — Ну, может, я бунтарь. — Ах да, точно, — Лэйни хыкает, окидывает его взглядом и, наверное, пытается прикинуть, где у неё границы. — Как насчёт не спрашивать у меня… ну, ничего? — Слишком сложно, давай обойдёмся запретом на вопросы о любимых дизайнерах, а? — Гарри улыбается и корчит умилительную мордашку. — Или можем дать тебе время на подумать, что ты хочешь скрыть? У меня в этом была фора. Лэйни быстрым движением облизывает губы и улыбается. Гарри залипает, а Джонс успевает согласиться, но предупредить, чтобы он на многое не рассчитывал, всё равно вопросы тут задаёт она. Свет, наконец, выключают, потому что большинство собирается спать, и разговор они толком не продолжают. За окнами вытягивается кромешная темнота за хлипкой стеной света фонарей. Про книгу Гарри Лэйни так и не сказал.