Чернобыль (драбблы с тамблера)

Действие происходит во время четвертого эпизода. В их рабочем вагончике звонит телефон, и Валерий, не раздумывая и даже не положив ручку на стол, снимает трубку. Должно быть, Тараканов звонит: – Да? Тишина. Это не Тараканов. – Профессор Легасов? Валерий обращается в свинец, твердый и холодный. – Товарищ генеральный секретарь. На другом конце комнаты Борис крепко спит в кресле, вытянув ноги и укрывшись форменной курткой, он так устал, что даже звонок его не разбудил. Помощи ждать не от кого. Ладно… теперь-то что? – Почему вы взяли трубку? – Я… я думал… – он прочистил горло. Не помогло. – Я ждал звонка от товарища Тараканова. Не думал, что… – Где заместитель председателя Щербина? – Вопрос обернут в сталь. Прошло меньше сорока восьми часов с приступа ярости у Бориса. В их вагончике до сих пор нет второго телефона. Сказать, что он спит? Нет, только не спит. Они же должны трудиться непрестанно, сон слишком большая роскошь, не могут они спать, даже если им, черт возьми, практически не удается сомкнуть глаз. И, конечно же, Горбачеву понадобилось позвонить именно сейчас, в один из тех редких часов отдыха, что Борис смог выкроить для себя в этот день. Валерий еще раз смотрит в сторону Бориса, проверяя, не проснулся ли тот, а затем вспоминает один их разговор. – Хотите понять, как лгать? – с усмешкой спрашивает Борис. – Да! Героическое руководство Совета Министров, смелые указания… – Говорите им то, что они хотят услышать, – мягко прерывает его Борис. – Попробуйте представить у себя в голове, чтобы они хотели увидеть, и опишите эту картину. – Откуда мне знать, что им нужно? Их надежды отличаются от моих. Я же надеюсь, что мы…– он замолкает и мысленно продолжает: «Что они не умрут? Так они умрут, это совершенно точно. Что не будут сильно страдать перед смертью? Так они будут, правда, не так сильно, как он себе представляет». Борис вздыхает и несколько раздраженно говорит: – Что ж, вы еще научитесь. Валерию в данный момент остается лишь рассчитывать на то, что он хорошо освоил эту науку. – Товарищ Щербина занят. Руководит отбором людей для очистки наиболее открытых участков крыши. Первая, самая простая ложь о том, что Борис занят, дается легко. Остальное же сказать получается с трудом. Надо приложить усилия, чтобы не остановиться на слове «люди» (ведь они живые, дышащие существа, со своими радостями, горестями и привязанностями), не запнуться на эвфемистическом «наиболее открытый участок» (место, которое способно за 90 секунд высосать из вас всю жизнь, словно колдуны или призраки из детских сказок). В трубке молчание. – Понятно. – Пауза. – Передайте ему, пусть свяжется с секретариатом, когда вернется. – Конеч… Связь обрывается. Валерий громко выдыхает, решительно откидывается назад, на спинку потертого оранжевого дивана, и достает сигарету из пачки. – Вот видишь? У тебя уже получается довольно неплохо. Валерий резко вскакивает и, наклоняясь за упавшей сигаретой, спрашивает у Щербины, чей голос его так напугал: – Ты не спал все это время? – Сам не знаю, – бормочет тот. Он поднимается и сразу же хватается за бутылку водки. Будучи не вполне уверен, что здесь можно свободно говорить, Валерий машет рукой в сторону телефона. Борис понимает, что он хочет спросить. – Ты ему перезвонишь? Борис одаривает Валерия мимолетной улыбкой – той, что располагает к себе больше, чем ухмылка во все тридцать два зуба. Он медленно кивает, снимает очки и тянется к телефону. Хмурясь, Валерий жестом указывает на дверь. Он может уйти из вагончика, оставить Бориса одного, нелегкий ему предстоит разговор. Борис качает головой: не надо. А потом он на мгновение замирает. Взгляд становится жестче, спина прямей, выражение лица нечитаемое, он словно бы обретает объем и силу. И пока в трубке слышатся гудки, Борис не сводит с Валерия глаз. Видишь, вот так это делается. – Вы звонили, товарищ генеральный секретарь? – Удар сердца, еще один долгий удар сердца. – Я глубоко сожалею о своей несдержанности, которая была вызвана недопониманием с моей стороны. Конечно, я осознаю, в чем состоит долг премьера Рыжкова перед советом и страной. Валерий курит, смотрит на Бориса, все смотрит и смотрит. Не странно ли, что он восхищается такой вещью, как ложь? И решает, что ничего странного в этом нет.