Когда мы состаримся

Иногда в своих снах я вижу людей. Как, впрочем, и все остальные люди в своих снах видят других людей - знакомых и незнакомых, приятелей и недругов, тех, о которых думают часто и тех, мысль о которых лишь мелькнет в течение дня. Любопытно то, что в моем случае подобные сны сильно влияют на весь следующий день – половины моей головы бывает занята тем, что воспроизводит фрагменты сна в подробностях, стараясь не упустить ни малейшей детали. Надо сказать, это нелегко. Я стараюсь понять, почему мне привиделся именно этот человек – что это может значить, к чему это. Стремлюсь вспомнить, что он делал, говорил мне, сквозила ли в его поведении скованность и несвойственная ему замкнутость, или напротив – он был слишком распущен или вел себя как ребенок. Я закрываю глаза, но черты снившегося мне видятся будто сквозь дымку, неясно и размыто, и мне приходится додумывать или мучительно вспоминать – почему-то это кажется невероятно важным. Если я пересекаюсь в скором времени с этим человеком,то внимательно наблюдаю за его поведением, жестами и мимикой, как будто открывая их заново. Кажется, будто он стал мне чем-то ближе, сам об этом не подозревая, и меня необъяснимо к нему тянет. Этой ночью мне снился Матэ. *** Гастрольный тур окончен – привет плановым репетициям, и я цокаю каблуками по тротуару, нервно поглядывая на циферблат наручных часов с треснутым стеклышком. Я опаздываю. Опять. Служебный вход, лестницы, коридоры, родная гримерная – и снова коридор. Нормальные люди приводят в порядок дыхание после выступления, я пытаюсь отдышаться до него. Шпильки выскакивают из волос, втыкаются не туда, и голова из-за этого начнет болеть уже в самом начале дня. Я подбегаю туда, где уже стоят почти все коллеги. Некоторые недовольно поглядывают – с укоризной, но я делаю вид, что этого не замечаю, усердно отводя взгляд в сторону, изучая однотонно-мрачное полотно кулис. И тут же, глядя на черный полог, вспоминаю сон, неясный и яркий одновременно, навевающий почему-то легкую грусть. Матэ стоит, прислонившись к стене, и наблюдает за всеми с мягкой улыбкой. Я невольно перенимаю его выражение; он замечает мой взгляд и кивает мне. Я не отвечаю; сама его поза, наклон головы, небрежно собранный волос – все кажется мне слишком знакомым. Слишком… родным? Нет, не то, наверное, слово. Глупо называть что-то родным тебе под впечатлением от сновидения. Но ощущения именно такие, и я зачарованно вглядываюсь в его глаза, пытаясь провести параллель между реальным Матэ и Матэ из сна. Но не получается – я осекаюсь, понимая, что сон рассеялся с рассветом и Камараш не понимает и не поймет моих мыслей. В конце нашей предыдущей встречи он говорил позвать его, если мне будет хреново. Можно ли назвать «хреновостью» безотчетную тоску по человеку?.. *** Первый акт. Свет софитов слепит, и голова действительно начинает трещать. Мысленно я настраиваю себя на то, что относительно скоро все закончится, и я по приезде домой просто завалюсь спать. Под звуки вальса мы появляемся на сцене. Я стараюсь не смотреть на Матэ, чтобы не сбиваться, он же полностью уходит в роль и перестает, казалось, быть самим собой. Начинается «Последний танец». Глядя на него в этой роли, я часто думаю о том, что никогда в жизни не взяла бы его на эту роль, будь это в моей власти. Собственно, и к лучшему, что не в моей – результат-то шикарен. Другое дело, что сейчас, без костюма и грима, для меня он в первую очередь Матэ, а не Смерть. Но это для меня, а я славлюсь своей необъективной пристрастностью. В какой-то момент мы встречаемся взглядами. И тут мне кажется, что я совсем не видела его на сцене, никогда, никогда не вникала в его игру, хотя, на самом деле, это не так. Что-то в его глазах кажется неизведанным, как будто ночью во сне я открыла для себя нечто новое в старом знакомом и сейчас должна это расшифровать. Стараясь не сбиться с такта, не пропустить движение, я все-таки внимательно наблюдаю за тем, как он ведет себя на сцене. Как медленно опускается на декорацию, как затем резко вскакивает, как скалится и рычит, как неровно и сбивчиво дышит. Вижу тоненькую прядку волос, прилипшую к веку, и сдерживаюсь от порыва откинуть ее с его лица, когда он проходит рядом со мной. Матэ подскакивает к Майе, рывком притягивает к себе и тут же толкает, «сбивая» с ног. Падает на колени, снова притягивая ее к себе. А я смотрю, смотрю на него – и как будто вижу и его, и не его одновременно. Звериный, бешеный взгляд, мечущиеся зрачки, рычание сквозь сжатые зубы. Нет, нет, не может человек так играть, это будто кто-то другой. Это не может быть тот Матэ, который спорит по пустякам с гримером и звонко смеется в коридоре. Это не может быть тот человек, из-за которого я пыталась закурить в пролете. Это не может быть он! Но он не поет так, как остальные. В его голосе чувствуется все-таки душа, его душа, настоящая, сквозящая и пронизывающая этот полупрозрачный «занавес» актерской игры. Голос сам по себе не может пробирать настолько, в голосе этой Смерти есть что-то еще, ненаигранное и слишком… Человеческое? Я словно нахожусь в каком-то тумане, в тумане, из которого луч прожектора выхватывает лишь одного человека. Все мои действия – на автомате, и они – полная противоположность игре Матэ. Я знаю, это гипертрофированное чувство вызвано впечатлением от сна, так со мной бывает всегда, но все-таки… Но все-таки, почему же на сцене так много самого Матэ? Больше, чем образа. Больше, чем игры. Не могу же я одна это чувствовать, ощущать кожей эти порывы в его исполнении… Несколько последних тактов. Где-то наверху неистовствует Смерть(или Матэ?), и я чувствую, как кровь приливает к голове, и она начинает болеть еще больше. Чувствую, что больше не могу. Музыка льется, арии сменяются, и все кружится в каком-то водовороте. На негнущихся ногах я прохожу за кулисы и пытаюсь найти в глазах остальных какой-то отклик, какое-то отражение своих эмоций. И не вижу. Голова раскалывается, а вокруг все галдят о чем-то своем, совершенно не понимая, что чувствую я. Сзади подходят солисты. Я резко разворачиваюсь и вдруг понимаю, что все плывет – я с трудом удерживаю равновесие и пытаюсь сфокусировать взгляд. Разговоры смолкают; по встревоженным лицам я понимаю, что вид у меня неважный. Матэ. Он стоит и смотрит на меня, замерев на полуслове. Наверное, я выгляжу по-дурацки – в серых глазах удивление и немного тревоги. Не надо, Матэ. Не смотри на меня так. Я пытаюсь сделать шаг, но теряю равновесие. Все погружается в темноту. *** В нос бьет струя резкого неприятного запаха. Кто-то хлопает по щекам, и это невероятно раздражает. Я с трудом открываю глаза и вижу лица склонившихся надо мной членов труппы. Кто-то поддерживает меня, уложив голову к себе на плечо и ловко вынимая шпильки из волос. От этого ощутимо легче, и я провожу рукой по лбу и пытаюсь встать. Господи, какой позор. - Тебе лучше? – звучит над ухом встревоженный женский голос. Нет сил поворачивать голову, но по голосу вроде… А, неважно. Все равно не различу. На поверку спасительницей оказывается коллега по танцевальной части. За вытащенные шпильки ей надо выписать отдельную благодарность. Кто-то из парней-танцоров подает руку и помогает встать. Отлично, стоять могу, теперь бы скрыться от посторонних глаз и спокойно переварить этот кошмар. Я не понимаю, кто и куда меня ведет, но мы явно двигаемся не в направлении моей гримерной – это я смутно, но осознаю. Чья-то рука поддерживает за талию, хотя в этом, в общем-то, уже нет необходимости – я не думаю, что снова упаду. Мы заходим в небольшое помещение с зеркалами и светлыми стенами. Это что, гримерная солистов? В самом деле. Тогда довел меня до нее… Матэ? Да. Я даже не знаю, как должна себя вести. - Все хорошо, мы сейчас, - он запирает дверь изнутри и пододвигает мне стул, опускаясь на соседний. Достает откуда-то бутылку воды, протягивает ее мне. Я делаю несколько глотков, чувствуя на себе пристальный взгляд. Возвращаю воду. У меня нет никаких моральных сил поднять на него глаза; я задумчиво перекатываю из одной руки в другую крышку от бутылки, которую, впрочем, у меня тоже отбирают. - Ну ты чего? – его голос звучит непривычно тихо. Он все понял, да? Я все-таки встречаюсь с ним взглядом и понимаю, что вижу перед собой настоящего Матэ – без примеси Смерти и без влияния окружения. Именно такого, с которым училась курить. - Матэ, мне хреново. *** Мы летим по вечерней Вене, объезжая пробки окольными путями. Матэ – за рулем, я – рядом. Понятия не имею, куда именно мы едем, плохо помню, как вообще оказалась в его машине. Он предложил – я согласилась. Все оказалось куда проще, чем могло быть. С некоторыми людьми вообще все просто. До конца рабочего дня меня никто особо не трогал, но уйти домой казалось свинством. Пришлось мужественно терпеть, и мелькающие огоньки за окном можно считать вознаграждением за мои страдания. Матэ молчит, и это замечательно. Украдкой я смотрю на то, как смотрятся его руки на руле; как он барабанит пальцами на светофорах, как быстро перехватывает ручник. Если бы я умела рисовать, я бы рисовала человеческие руки. Зарисовывала бы штрихами, и в этих рисунках было бы больше отражения действительности и жизни, чем в красивых, но пустых портретах. Но рисовать я не умею. Я ужасно ориентируюсь в городе и не знаю, куда меня везет мой луннобрысый коллега. Но он, похоже, знает, что делает, и я проваливаюсь в полудрему, полностью ему доверяясь. Спустя некоторое время я просыпаюсь от осторожного прикосновения к своему плечу и, вздрагивая, озираюсь: я понятия не имею, что это за район. Матэ выходит из машины, обходит ее и помогает выйти мне, ничего не объясняя. Закрывает автомобиль. Достает другие ключи. Подходит к двери. Я стою как вкопанная до тех пор, пока Матэ не распахивает передо мной дверь в подъезд. На мой немой вопрос он выдает: - Приглашаю тебя на чай. Однако эта фраза мой ступор только усугубляет. - Боже, да просто на чай, идем! – он протягивает руку. – Дамы - вперед! А, в принципе, что уже терять? Я подхожу к нему, а Матэ так же держит дверь открытой с намерением меня пропустить. - Ты идешь, нет? - Матэ, - остается только удивляться его непонятливости. – Я не знаю, на каком этаже твоя квартира. Молодой человек хлопает себя по лбу и все-таки проходит вперед. Дверь закрывается, как будто отрезав нас от остального мира. *** В его квартире просторно, уютно и много занятных вещиц, предназначения которых я не знаю. Судя по всему, он любит и умеет готовить; об этом говорят баночки с разноцветными специями на полочке над плитой. Над столом висит картина неизвестного художника – на ней что-то абстрактное, но завораживающее, и она увлекает меня, пока Матэ, стуча чашками, разливает свежезаваренный чай. Чай дымится и очень вкусно пахнет. Матэ помешивает свой чай ложечкой, а я рассматриваю узор на своей ложке. Интересная работа. Любопытно, где она была куплена, эта ложечка, и когда. Дорого ли стоила. Наверное, надо уже что-то говорить, а то неудобно. - А кто художник? – я киваю на картину над столом. Матэ коротко смеется. - Я. - Правда? – недоверчиво изгибаю бровь. - Идем, - он ставит чашку на стол и уводит меня за собой в другую комнату. Щелчок выключателя – и комната озаряется привычным электрическим светом. Посреди нее стоит мольберт; рядом с ним – скамеечка, совсем маленькая, и множество тюбиков, кистей и даже палитра с невысохшей краской. - Ты рисуешь? – вот это поворот! - Понемногу. Он усаживается за мольберт и берет в руку кисть. Обмакивает в краску на палитре. Ведет по полотну. Я подхожу ближе, с чашкой в руке и безмерным удивлением в глазах. Кисть идет легко, будто танцуя, и, если задержать дыхание, слышен шепот, с которым она касается холста. Сложно сказать, что именно он рисует – полотно все покрыто разнонаправленными мазками, а то, что он выводит сейчас оранжевым цветом, напоминает какой-то узор поверх этой пестряди. Он сосредоточен, но не напряжен; в какой-то момент мне начинает казаться, будто Матэ забыл о том, что я стою здесь же, за его спиной, и тихонечко прихлебываю чай. Может быть, сейчас тот момент, когда я должна тихонечко уйти, не попрощавшись, и уехать на такси на другой конец города?.. Внезапно он протягивает мне коробочку с пастелью и какими-то мелками. - Хочешь попробовать? Я никогда не пыталась рисовать, но невозможно отказаться, если увидеть блеск в этих глазах. А глаза у него действительно удивительные. Абсолютно наугад достаю мелок красного цвета и веду им по полотну где-то в уголке, затем спускаюсь ниже. Обычно Матэ, должно быть, вытирает кисти об этот холст. То ли в силу неважного самочувствия и затуманенного сознания, то ли еще отчего-то я вдруг провожу параллель между Матэ и… масляным мелком у меня в руке. Оба оставляют свой след – яркий, четкий, но оба делают это, исчерпывая себя. Мелок когда-то закончится. Может ли человек закончиться так же, как мелок? Я опускаю руку и наблюдаю за Матэ сверху вниз. Он сидит почти на полу, уперевшись в него одним коленом. Кажется, я чувствую, как он дышит, как бьется его сердце, слышу, как он моргает. Различаю едва уловимые подергивания уголков его губ. Вот бы нарисовать его сейчас – такого, увлеченного и занятого, с краской на спадающей по виску пряди волос (и когда только успел?), со слегка взлохмаченной шевелюрой, в этом освещении кажущейся какого-то удивительно-переливчатого цвета. Нарисовать то, как он задерживает дыхание перед очередным мазком, чтобы сделать его точным и верным. Как немного по-детски хмурится временами, так что хочется провести пальцем меж его бровей, как это обыкновенно делают, стараясь обласкать насупленного ребенка. Матэ отодвигается и кивает на холст. Не знаю, что именно он хотел изобразить, но результат его десятиминутного труда мил мне потому, что благодаря ему я целых десять минут лицезрела то, что мечтала нарисовать. Я не люблю постановочных портретов. Я не люблю картинных фотографий. Я люблю людей, в которых есть жизнь. Жизнь, бьющая ключом, пульсирующая, дарующая им «настоящесть» и непосредственность. Когда-нибудь я запечатлю тебя такого. И сохраню себе на память. *** Мы сидим на диванчике, краем уха слушая включенный телевизор, и говорим о всякой чепухе. Временами Матэ смеется, и это поднимает мне настроение и не дает погрузиться в тоску. Разговоры о коллегах, работе постепенно переходят на более личные темы. За весь вечер он ни разу не упомянул сегодняшний случай после «Танца», за что я ему невероятно благодарна. Бывают случаи, когда ненавидишь себя за свою же слабость. Но время за полночь, а завтра нам обоим снова на работу. Почему-то вопрос о том, что я поеду домой, так и не встал – было слишком уютно, чтобы вспоминать о том, что надо куда-то идти. Матэ объяснил, что спать я буду на этом самом диванчике, который, оказывается, раскладывается. Со смехом обещал не наведываться ночью и на всякий случай оставить мне ключи от двери – а то мало ли, боюсь его. Повоевав с диваном и победив, мы решили, что телевизор стоит выключить и вообще разойтись уже спать. Я знаю, Матэ еще долго не уснет, скорее всего – он говорил, что он сова. Просто Матэ, наверное, хочет, чтобы я выспалась. Я не озвучиваю это, боясь ошибиться в догадках, но, на самом деле, премного ему благодарна. Я заваливаюсь на постель прямо в джинсах и накрываюсь покрывалом, пушистым и уютным. - Спокойной ночи, - улыбается мой новый друг. Да, думаю, я уже могу считать его другом. Может, это будет односторонним чувством (односторонняя дружба, или что вы знаете об одиночестве), но мне от него легко и хорошо. - Спокойной, - уже в полудреме бормочу я. – знаешь, ты слишком настоящий на сцене. А еще ты похож на мелок. *** Если утром за столом оба человека угрюмо молчат, то оба они – совы. Не знаю, как вообще в такое время у кого-то может быть желание разговаривать или завтракать. Мне вот хочется умереть. Город за окном вовсю живет своей жизнью. Суетится, движется, бурлит. А у Матэ в квартире тихо и спокойно. И я бы отдала сейчас все, чтобы остаться в ней еще чуть-чуть. Интересно, а что скажут коллеги относительно нашего совместного отъезда вчера и приезда сегодня? А, к черту. Надо учиться пофигизму, а то на всех не напасешься. Последнюю мысль я, как оказалось, подумала вслух. Матэ вдруг поднял на меня взгляд. - Все мы немного мелки, - усмехнулся он, подперев подбородок рукой. Затем опустил глаза, наблюдая за танцем чаинок в чашке, и засмеялся о чем-то своем. День начался замечательно.