Отражение

Кажется, я в Праге. Чем дальше от Москвы, тем больнее. Вообще, идея уехать куда-то возникла совершенно случайно. Я провела в номере того отеля 3 дня, просто отсыпаясь, по большей части. К тому моменту, новость о нашем с Артёмом разрыве начала потихоньку распространяться среди общих друзей. День ото дня число пропущенных звонков и сообщений от двух десятков друзей росло в геометрической прогрессии. Но я упорно игнорировала каждого. Поэтому я решила, что если сбегу куда-то ещё, ещё дальше, где никто меня не знает, где не нужно никому ничего объяснять, то мне станет легче. И я смогу, наконец, вздохнуть полной грудью без этого панического ощущения, что кто-то сжимает нож у моего горла. До этого на стойке регистрации в аэропорту Шереметьево добрые представители авиакомпании поменяли мне билет с эконом-класса на бизнес, но я испуганно замотала головой и сердито потребовала немедленно вернуть всё обратно. Девушка начала было объяснять мне, что это бесплатно, но, увидев слёзы на моих глазах, поняла, что со мной лучше не спорить. Уверена, у неё случился разрыв шаблона. Я всего лишь хотела, чтобы никто не наклонялся надо мной каждые пятнадцать минут, предлагая апельсиновый сок, виски или подтянуть мой левый носок. Не хотела обедов, которые длятся полтора часа, потому что перед следующим блюдом стюарду надо обязательно сменить накрахмаленную салфетку, серебряные приборы и убрать макаронинку с моего рукава. Не хотела знакомиться с лысеющим бизнесменом, который половину полёта будет рассказывать мне о своей компании по переработке здравого смысла. Я хотела сидеть рядом с угрюмым парнем, который весь полёт будет громко слушать музыку в наушниках. Я хотела, чтобы меня никто не трогал. Перед выходом на посадку я сидела на лавочке и рисовала в блокноте булыжник. Мой терапевт как-то предложила мне не брать в другой город или страну своё разочарование, а нарисовать его и выбросить до того, как я приземлюсь. Иногда мне кажется, что я не на терапии, а в кружке прикладного творчества. Дорисовав камень, я выкинула его в ближайшую урну. Если эта чушь мне поможет, пойду учиться на психолога — они явно знают то, чего не знаю я. И мне это не нравится. Прилетев в Прагу и заселившись в небольшой отель в старой части города, я звоню своему психотерапевту. Стадия осознания произошедшего, наконец, наступила, и теперь мне нужно с этим что-то делать и как-то приводить свою жизнь в порядок. После того, как я со слезами на глазах заканчиваю говорить, она произносит: «Это ясно — как день, ты ему очень нужна, как бы он ни пытался разубедить себя в этом и замаскировать чувства под алкоголь и вещества, сделав вид, что ничего в его жизни не изменилось. Вопрос лишь в том, нужен ли он тебе». Лежу и вдыхаю запах серого плюшевого зайца, что сидит у подушки. Время четыре утра. У меня жуткий джетлаг. От запаха, между прочим, начинает подташнивать. Нет, даже не так: от запаха зайца меня всерьёз тошнит. Если ты всё ещё как-то ментально меня чувствуешь, то знай: мне тебя жутко не хватает. Не забывай меня, пожалуйста. Впрочем, ты и не сможешь. Ты же меня любишь так, что страшно и хочется спрятаться и выкрутить чувствительность до нуля. И с этим ты превосходно справляешься. Но до нуля всё равно никак, не правда ли? Такое чувство, как будто меня отключили. Переворачиваюсь на левый бок и вдыхаю его аромат. Меня подташнивает от этого запаха вот уже который день, но я знаю, что не найду в себе сил постирать плюшевого зайца. Я жадина и слабак, когда дело доходит до физического подкрепления сентиментальности, связанной с Артёмом. В семь утра я ставлю ногу на жёсткий ковролин. В нос снова бьёт шлейф от его парфюма. Господи Иисусе, что за бешеная была идея полить твоими духами плюшевую игрушку — этот заяц провонял мне всю сумку, блокнот и свитер! Всё время, проведённое вместе в Питере в течение тех моих каникул, я ходила по дому в его тёмно-синей толстовке. Она пахла им. Периодически я просила его «зарядить» её, потому что на мне она быстро выдыхалась, и Артём, улыбаясь, тут же натягивал кофту на себя. Ему нравилась моя трепетная слабость. Стою над раковиной и трогаю пальцем всё ещё влажную щетину зубной щётки. Почистить зубы перед сном — эта фраза для меня неактуальна. Снотворные работают раз через раз, и я ничего не могу с этим сделать. Выдвигаю ящик и выуживаю из-под кипы недавно распакованных вещей широкие синие джинсы с огромными дырками на коленках. Когда я надевала их с его толстовкой, он называл меня мальчонкой. Я задумывалась, хочет ли он меня задеть или же заняться любовью, но все вопросы отпадали сами собой, когда джинсы летели в угол для наказанной одежды. Я вытаскиваю изо рта зубную щетку, опираюсь руками о раковину, закрываю глаза и откидываю назад голову. Нет, сегодня я определённо ничего не чувствую. Я опять живу в отеле. Несмотря на то, что деньги стремительно заканчиваются, других вариантов у меня, в общем-то, нет. Чтобы снять дом в этой волшебной стране, нужно иметь постоянную работу, а не быть маргиналом, как я. А возвращаться к себе домой я пока не хочу. Живя в отеле, никому ничего доказывать не нужно — можно быть наркодилером и платить наличными. Но я предпочитаю выражение «жить, как рок-звезда» — в нём больше шарма. Хотя сейчас вся моя деятельность сводится к ежедневному лежанию лицом в подушку. Больше я не могу ничего. Несколько дней назад около лифта со мной познакомился швед, страшно похожий на Тайлера Дердена в исполнении Бреда Питта. Я не хотела давать ему свой номер, но почему-то сделала это. С тех пор почти каждый вечер я спускаюсь в бар и пью с ним кофе. Он шизофреник, меломан и ищет жену-девственницу. Учитывая его внешность — весьма шокирующая комбинация даже для нашего времени. Мы обсуждаем с ним методы психотерапии, теорию любви и погоду в Мельбурне. Я жалуюсь на то, что не могу найти стабильную работу, благоразумно умалчивая, что последний год называю себя громким словом «журналистка» и тусуюсь в компании всяких молодых рэперов. Кажется, для бедного Чарли громкость моей откровенности уже практически невыносима, но, чтобы ещё чётче донести до него мысль о том, что я — не то, что он ищет, добиваю его рассказами о своём наркомане при каждой встрече. Он внимательно слушает, но не верит, что Артём — самый интеллигентный человек из всех, кого я встречала. Понимаю. Я бы вообще рассмеялась себе в лицо. Опять утро, и я почему-то снова живая. Каждый день я трачу часы и всю свою скудную энергию на то, чтобы выровнять настроение и убедить себя, что жить всё-таки стоит. Часам к десяти вечера начинаю допускать мысль о том, что однажды всё изменится в лучшую сторону. Потом наступает ночь, я засыпаю, и с утра наговор на повышение серотонина приходится начинать заново. Один из двух людей, от кого я, от случая к случаю, принимаю звонки — Вилковыский. Как мой начальник, он обязан быть в курсе моего состояния, потому что своим побегом и затворничеством я нарушаю ему график всего рабочего процесса. Он тактично не спрашивает о ситуации с Депо, неспешно делится какими-то новостями из редакции. Боря не давит на меня, позволяя взять эту передышку, но как-то сообщает, что съёмки нового Room Service с Олегом ЛСП будут через неделю. И что я обязана на них присутствовать. Да-да. Хорошо. Спасибо. Кладу трубку и выключаю телефон. Вторым таким человеком является Вадим. Он становится неким проводником между мной и Депо. Осторожно сообщает, как проходят концерты и чем шатен травит себя на вечеринках после них. Я знаю, что Шатохин спрашивает иногда обо мне, но, в какой-то мере, даже благодарна ему за то, что тот не решается на что-то большее. Не уверена, что хочу слышать сейчас его голос. Мацони тактично не лезет в «Вы что, расстались?», потому что этот факт и так очевиден, а для чего-то большего ему не хватает смелости. Поэтому мне он не задаёт никаких вопросов. А Депо, по моей информации, неадекватно реагирует на любое упоминание обо мне, тут же срываясь на нервы и крик. Поэтому ситуация складывается так, что все вроде знают о нашем разрыве, но никто не в курсе подробностей. Сижу во вращающемся кресле и кручусь по часовой стрелке, бесцельно отталкиваясь ногой от пола. Сколько там ещё осталось до конца моей депрессии? Неделя, месяц? Люди, которые советуют мне пойти и повеселиться, никогда не заглядывали в толковый словарь, чтобы узнать значение слова «апатия». Меня вообще ничто не интересует. Я даже ем, только если живот начинает раздражать своей громкостью — я люблю тишину. Прошло чуть больше недели, с тех пор как он ушёл, и злости осталось немного, но появился всепоглощающий страх, и пустота никуда не ушла. Шатохин мне не звонит и не пишет. Мой психотерапевт говорит, что нам необходима эта пауза — слишком стремительно развивались эти отношения. А мне страшно терять тот эмоциональный якорь, что был со мной на протяжении последних трёх лет. Я всегда знала, ради чего я всё это делаю. Зачем мне нужно работать, зачем читать и учиться. Зачем познавать смирение, зачем жить. А теперь я нахожусь в полном раздрае. Как маленький ребёнок, который внезапно потерял маму в магазине. Испуганно озираюсь по сторонам и не понимаю, что делать. У меня всё ещё остаётся иллюзия того, что вот-вот всё разрешится. В один прекрасный день он проснётся на полу возле дивана в каком-нибудь отеле в собственной блевотине и поймёт, что вот оно — дно. Пора встать и позвонить той дуре, что вроде бы говорила пару сотен раз, что будет рядом, несмотря ни на что. Нахожусь на мокром кафельном полу, на меня льются мягкие струи воды. Я в душе уже целый час. Сижу и рисую пальцем по воде, как мантру, повторяя: «Ты мне не нужен. Ты мне не нужен. Ты мне не нужен». Я смекнула, что если Артём чувствует моё состояние за тысячи километров, даже не общаясь со мной, то такой настрой его должен задеть и заставить написать мне хоть строчку. Очень хочется сделать ему больно, но я не знаю, как. Я не хочу причинять ему боль. Лишь хочу убедиться, что он всё ещё может её чувствовать. Я в Праге уже пять дней, по сути, проведя почти всё время в гостиничном номере. Поэтому решаю, наконец, пересилить себя, выйти на улицу и прогуляться по городу. Иду прямо, куда глаза глядят, сворачиваю в тихие переулки. Буквально заставляю себя передвигать ногами. Всё, что угодно, лишь бы не торчать снова в комнате. Когда я торчу на ступеньках какого-то старого университета, оглядывая проходящих мимо людей в мягком полумраке при отблеске фонарей, мне в голову приходит одна цитата: «Ты говоришь, что любишь и всегда будешь меня любить. Пять миллиардов людей на этой планете могут сказать то же самое. Но есть ли среди них хотя бы один, кто останется рядом со мной?». Я больше не могу отдавать, у меня ничего нет. Я не люблю даже себя, как я могу любить других своей дырявой душой и вырванным сердцем. Я больше ни во что не верю, и мне самой нужна помощь. И в этом месте я не найду ни одного ответа на свои вопросы. Появляется осознание: мне больше нечего здесь делать, и побег сюда ни капли мне не помог. По возвращении в отель я включаю телефон, уже привычно читая какие-то новости от Вадима. Но не успеваю просмотреть и двух сообщений, как телефон начинает трезвонить. Это Егор. Я не разговаривала с ним с той ночи, когда тусовалась у него в ожидании приезда Артёма со студии. Я знаю, что он переживает, и мне становится больно, потому что своим молчанием я очень сильно его раню. Видимо, парень включает автодозвон, потому что телефон не замолкает. Десять минут спустя я не выдерживаю и всё-таки отвечаю. — Блять, я тебе голову сверну своими же руками, как только увижу тебя! — гневно выдаёт он на повышенных тонах и тут же осекается. — Извини… Это ведь ты, да? Скажи, что ты не проебала телефон в этой своей ебаной Праге, и я не говорю сейчас всё это какому-то незнакомцу. — Откуда ты знаешь, что я в Праге? После сразу слышу его облегчённый выдох. — Мы все за тебя очень переживаем. Ты же никому не отвечаешь! Пришлось надавить на Борю. — Со мной всё в порядке, — мягко убеждаю я, хотя сама знаю, как фальшиво это звучит. — Я вернусь домой через пару дней, и мы с тобой увидимся, и ты сможешь лично высказать всё, что думаешь обо мне и этой ситуации. — Но…? — Но только не сейчас, — с мольбой прошу я. — Я знаю, что ты волнуешься, и знаю, что не должна была вот так исчезать без предупреждения, но тогда так было нужно. — Ты просто херова эгоистка, — грубо вставляет Егор, и я буквально вижу его недовольное покачивание головой. — И он у тебя такой же. Я замираю, и воздух комом встаёт у меня в горле. Значит, друг всё знает. — Ты его видел? — Питерский концерт же общий был. Блять, это был полный пиздец! Депоха такое там устроил… — раздражённо выдыхает он. — При встрече всё расскажу. Мы договариваемся увидеться сразу же после моего возвращения в Москву. Я ещё раз извиняюсь за своё исчезновение и за весь игнор. Ракитин говорит, что жутко соскучился, что мы вместе сможем решить все проблемы, и просит меня приехать в Россию, как можно скорее. На следующее утро девочка, с которой я познакомилась буквально вчера в лобби отеля, звонит и сообщает, что я немедленно отрываю свой зад от постели, одеваюсь и иду пить с ней кофе, есть торт и задувать свечи в честь её дня рождения. И ей плевать, если я всё время просижу, уставившись в одну точку на стене. Арина — психолог. Она знает толк в депрессиях. Я встаю и ползу в душ, предварительно заварив себе тарелку овсянки. Это мой вариант контроля блаженного времени, бездарно проведённого под тёплыми струями воды. В душе я могу просидеть целую вечность, но знаю, что каша совершенно остынет минут через десять и превратится в противный холодный комок, а значит, мне придётся заваривать новую и ждать, пока она будет готова. Уже давно всё, что я делаю, приводится в движение энергией моей бесконечной лени. Арина всеми силами пытается вытянуть из меня хоть слово, но у неё ничего не получается. Ага, как будто мне не знакомы ваши немудрёные методы психотерапевтического слушания. Ковыряюсь в куске шоколадного торта и наблюдаю, как телефон вспыхивает с  приходом нового сообщения, которое я не читаю. Я больше не могу терпеть свою жизнь. Я ненавижу этот отель. Ненавижу консьержей, что каждое утро стучат в двери, разнося почту. И запах идеальной стерильности туалетов я тоже ненавижу. Я ненавижу приветливых официантов и улыбчивых охранников, каждого из которых уже знаю по имени. Я хочу в свой дом. Я хочу мягкие шторы на окнах, а не жалюзи, хочу разогревать обед на плите, а не в микроволновке, хочу сама убирать своё жилище, а не оставлять записки горничным, хочу большую собаку, которая будет бесить меня своей линькой и время от времени ссать на ковер. Единственное, чего я не хочу, — я не хочу жить одна. Я готова окружить себя сотнями людей, которых не знаю, и каждый день улыбаться азиатским туристам, объясняя, как правильно провести магнитной картой, чтобы лифт тронулся с места, лишь бы никогда, никогда не вспоминать, что рядом со мной теперь никого нет. Я ненавижу Шатохина за то, что тот появился в моей комфортной размеренной жизни. Он всё перевернул вверх дном, заставил меня привязаться к нему и привыкнуть к новому порядку вещей. А по итогу просто ушёл, не оставив никаких дальнейших инструкций по выживанию. Я понимаю, что пора возвращаться домой. Вновь приниматься за работу, ездить в универ и писать диплом, видеться с друзьями. Мне просто нужно вернуться к старым занятиям, в привычную колею, и это меня отвлечёт. Включаю телефон, покупая обратные билеты в Москву. Мне мгновенно начинают приходить сотни уведомлений о пропущенных звонках и сообщений из множества диалогов. Просматриваю их, читаю сообщения и даже отвечаю на некоторые, уверяя друзей, что со мной всё в порядке. Я захожу в инстаграм, видя сотни левых диалогов от незнакомых людей. Открываю парочку наугад, но везде вижу одно и то же. Это небольшое видео, появившееся в сети предыдущей ночью. На нём Артём с пьяной улыбкой танцует с какой-то левой тёлкой, уверенно шаря руками по её телу. Но добивает меня не это. А то, как жадно, полуприкрыв веки, он начинает её целовать в самом конце. Я оседаю на кровать, держа телефон в трясущихся руках, и просто не могу перестать пялиться на этот видос, пока 13-секундный отрывок проигрывается снова и снова. Я цепляюсь взглядом за каждое его движение, за пьяную ухмылку и этот самодовольный вид парня, который выиграл эту жизнь. Ублюдок. Я помню, что «мы взяли перерыв», но, твою мать, ещё даже двух недель не прошло с тех пор, как он ушёл от меня! Я снова начинаю злиться. На него, на себя, на все осторожные смски друзей, которые обеспокоенно спрашивают меня о том, как я себя чувствую. Переживайте лучше за своего теперь уже снова вечно нетрезвого дружка! Хочется приехать в город, где бы он там сейчас ни был, и разбить ему лицо голыми руками. Я возвращаюсь в Москву, в свою квартиру, уже часам к десяти вечера. Меня не было здесь тринадцать дней. Чёртова дюжина дней, пока я пыталась забыть, пережить и принять то, что случилось здесь накануне. Я прошла свои собственные круги ада и вернулась к старту, готовая начать всё с чистого листа. Потихоньку разбираю свои вещи и привожу квартиру в порядок, когда час спустя раздаётся внезапный звонок. Я долго выжидаю, затаившись в коридоре. Но человек по ту сторону двери оказывается ещё упрямее меня. Тихий щелчок замка, и дверь медленно открывается с противным скрипом. У меня мелькает мысль, что нужно бы смазать петли. На пороге стоит Глеб. Я пялюсь на него, широко распахнув глаза, чувствуя, как внутри всё нервно сжимается. Будто пружина натягивается. Я не разговаривала с ним и не видела его больше ни разу с того последнего разговора в ресторане около трёх недель назад. Его лицо осунулось, под глазами залегли жуткие круги, а сам он, видимо, настолько запустил себя, что на лице появилось даже какое-то подобие бороды. Мы оба застываем на месте, и я ощущаю на себе его сканирующий взгляд, который пугающе медленно поднимается вверх к моему лицу. Замечаю там недоверие и робкую радость. — Привет, тыковка, — робко выдыхает блондин, мягко улыбаясь уголком губ. Нервы внутри меня на пределе. Я с болью смотрю на него, чувствуя, что у меня начинают дрожать губы. Как только я слышу тихий родной голос, то тут же делаю шаг к нему, буквально влетая в его объятия. Я жадно обхватываю Глеба обеими руками, привставая на цыпочки, и утыкаюсь ему в шею. Он здесь, он рядом. Я больше не одна. И это осознание заставляет меня залиться слезами, впервые за эти две недели одиночества.