Дай мне побыть в Аду счастливым

      За завтраком ей кусок не лезет в горло, но всё же приходится есть. Кусочек за кусочком застревают, царапают глотку, даже горячий чай не сможет смягчить их и протолкнуть дальше. У Эммы в голове не укладывается. Всё ещё назойливо маячат слова о разнице, о том, что он «ничего не сделал». Она не верит. Краем глаза опасливо глядит в сторону стола, где Норман склонился к маме, вальяжно держа ложку между пальцами. Кажется, у мамы шевелятся губы, чуть прикрыты глаза. Норман кивает, подносит другую ладонь, слабо сжатую в кулак, ко рту, прячет хитроватую жёсткую улыбку. Пронзительный взгляд заставляет Эмму замереть и уставиться перед собой — он смотрит на неё. Надо проглотить очередной кусок.       Не лезет.       Девочка берёт чашку, отпивает.       Уже легче, но всё равно не идёт.       Взгляд Нормана на себе она больше не ощущает, смотрит на Рея. А он удивительно спокоен. Движения неторопливые, весь вид несколько отрешённый. Создаётся впечатление, что окружающее его совсем не волнует. Не волнует ферма, не волнует мама, не волнует Норман. И в её голову приходит очередная страшная догадка: что если прошлой ночью Норману удалось его сломать.       Стоит выйти на улицу, и яркое солнце начинает слепить глаза, на синем небе ни облачка. Хорошо, что нет ветра, воздух и без того прохладный.       Рей неторопливо огибает дом, сворачивает за угол, останавливается. Руки как обычно в карманах. Напротив, в шагах тридцати, Норман развешивает выстиранное белоснежное бельё. Пододеяльники, простыни, наволочки, стоит им попасть в его руки, как те встряхиваются и со странной лёгкостью развешиваются на бельевой верёвке, словно сами по себе, почти без единой складки. Рядом семенит Шерри. Подаёт из корзинки отяжелевшее влажное бельё, бегает туда и обратно, сияя счастливой улыбкой. Настолько довольной Рей её ещё никогда не видел, чего нельзя сказать про Нормана. Он наклонится за очередной наволочкой, Шерри ему что-то пролепечет, он ей кивнёт, улыбнётся, а когда выпрямится и встряхнёт бельё, на его лице от прежней улыбки не останется и тени, лишь раздражение.       Рей решает, что всё-таки пора преодолеть эти тридцать шагов. Неспешно, ужасно медленно. Пока он идёт, может в полной мере разглядеть крепкую спину, а если взрослый повернётся в очередной раз и нагнётся, то и профиль. Мальчик думает, что у Нормана глаза совсем пустые, стеклянные; по сравнению с утренним насыщенно-синим небом холодные и почти прозрачные. Почему-то появляется странное чувство, смутно похожее на жалость.

Почему-то ему жаль этого человека.

      Ещё пара шагов.       — Помочь? — сам собой слетает вопрос.       — Не нужно, — взрослый оборачивается, беря из ладошек Шерри очередную простыню. — Это последняя? — и снова на губах эта лёгкая улыбка, обращённая девочке.       — Да, — она кивает, блестящими глазками глядя на Нормана снизу вверх, а потом тихо ойкает, воспоминая, — кажется, скоро должна быть готова ещё партия! — девочка мнётся, чувствует себя очень неловко. Вот зачем она поторопилась? Теперь Норман будет думать, что она рассеянная!       — Тогда сбегай в дом и попроси кого-нибудь из ребят помочь принести корзину, если всё уже постирано.       — Хорошо! — Шерри делает несколько быстрых шагов в сторону, хватает пустую и уже достаточно лёгкую для себя бельевую корзину и довольная бежит в дом. Всё-таки он не считает её рассеянной! Стал бы Норман давать поручение, если бы сомневался в ней? О том, чтобы за очередной тяжёлой корзиной можно было бы отправить Рея, она даже не подумала. Не подумала и о том, что можно было бы позвать Рея помочь.       — Мы не всё обсудили вчера, — ровно произносит Норман, встряхивая простынь. — Готов слушать дальше?       Рей медлит, а потом кивает, смотря себе под ноги.        — Да, — молчит снова, не зная с чего начать, а в голове уже возник бесполезный, абсолютно дурацкий вопрос, мешающий мыслям течь дальше, — с какой ты плантации?       Норман, вот-вот готовый повесить простынь на бельевую верёвку, замирает, опускает руки, белая ткань, собираясь в складки, частично ложится на траву.       — Хах, а какая разница? — вымученная кривая ухмылка, взгляд скользит по складкам белья.       — Никакой, — безразлично бросает Рей. — Тогда как ты снова попал в штаб?       В ответ очередная усмешка. Норман поворачивается к нему, делает один быстрый шаг навстречу, сокращая расстояние до сантиметров, взмахивает простыню. Взрослый держит руки над головой, в ладонях зажаты края простыни, а мальчик чувствует, как голову и плечи накрывает чистая, неприятная из-за влажности, тяжёлая ткань. Они с Норманом теперь словно отграничены от мира, а в некогда стеклянных голубых глазах начинает теплиться хитроватый огонёк, оживляя их.       — Если хочешь, — низкий полушёпот кажется самым громким и внятным звуком, который Рей когда-либо слышал, — я как-нибудь расскажу тебе эту историю, как сказку на ночь.       — Не хочешь говорить о себе? — язвительная усмешка, хитрый прищур чёрных глаз.       — Ты так растратишь все свои вчерашние незаданные вопросы, — хитроватый огонёк начинает разгораться.       — Да-а? — вновь он его невольно передразнивает, ехидно шепча, — сколько же их осталось?       — На два меньше.       Нервная усмешка трогает губы. На два меньше. И не поймёшь, серьёзен ли сейчас взрослый или это опять просто слова.       Неожиданно даже для себя мальчик отбрасывает все эти напускные улыбки и усмешки, взгляд становится холодным, серьёзным, брови сведены на переносице:       — Почему ты не можешь занять место мамы?       — Хочешь называть меня «папочкой»? — ядовитый шёпот Нормана тонет где-то в мозгу, хочется сплюнуть. А потом серьёзное непроницаемое выражение передаётся взрослому тоже. Огонёк в его глазах начинает тлеть, а хитрый прищур сменяется так быстро, словно он скинул одну маску и обнажил другую. — Ты правильно поставил вопрос. Я не могу. Но твоя подруга может. Если она будет писать все утренние тесты идеально и получит рекомендации от Изабеллы, то обеспечит себе будущее в качестве «мамы» или «сестры». Твои перспективы значительно хуже. Но они есть, если выбросишь побег из головы.       Рей прожигает его взглядом, смотрит на тлеющий огонёк и невольно сжимает пальцы. А бледные губы напротив вот-вот готовы искривиться.       — Как Эмма может стать «мамой»?       — Как я и сказал, она должна писать все тесты идеально, получить рекомендации от «мамы» со своей фермы, а в день отправки её направят в штаб. Она пройдёт обучение, родит ребёнка…       Рей не даёт ему договорить, невольно меняется в лице и спрашивает удивлённым, сдавленным полушёпотом, но обрывается на половине фразы, почти давится:       — А ты..?       Светлые брови взрослого чуть приподнимаются, и на его лице появляется невинное удивление, в чистых голубых глазах, кажется, виден кусочек неба. Окончательно Рея выбивают из колеи смешки, вырвавшиеся изо рта Нормана. Не те срывающиеся, почти истеричные, но снисходительные и даже немного добрые.       — Если ты думаешь, что нам в штабе можно «весело проводить время», то ты ошибаешься. — И тут его приятные черты лица снова исказил лукавый прищур глаз с отталкивающим, тлеющим в них огоньком. — Слышал о донорстве? Донор органа? — с каждой фразой голос его опускается всё ниже, — донор крови? — всё глубже, — донор спермы?       Рей сжимает зубы, от последнего слова на щеках появляется едва заметный розоватый оттенок, что не может укрыться от глаз юноши. Норману смешно. Как же он забыл, что слова «сперма» и «секс» противоестественны для ребёнка.       — ЭКО*? — цедит мальчик сквозь зубы.       — Да.       Норман кивает, встряхивает простынь, тянет на себя. Рей чувствует, как на влажные затылок и плечи падают тёплые солнечные лучи.       — Не переживай, никакого кровосмешения, в штабе отличные генетики, — взрослый отходит, возвращается к бельевой верёвке, вешает простынь, — нам же нужен высококачественный товар.       Рею противен его цинизм. С другой стороны понятен.       — Значит, — мальчик складывает руки на груди, чуть склоняет голову набок, — где-то на одной из пяти плантаций есть и твой ребёнок?       — Может быть, — безразлично бросает Норман, разглаживая складки.       — «Может быть»? Тебя совсем это не волнует? — и мальчик вздрагивает от того, как резко взрослый поворачивается к нему. Опять эта одержимая дикость. Рей чувствует, не может быть спокойным, когда он так смотрит, отчего невольно сжимает собственное плечо чуть выше локтя.       Между ними — считанные сантиметры, а тон взрослого прошибает до костей и заставляет вспомнить, что ты покойник, если сделаешь неправильный шаг в сторону:        — Меня не волнует ни один ребёнок на этой скотобойне. — Норман резко проводит Рею по лбу, откидывает чёрные жёсткие волосы назад, несильно придерживает, чем заставляет мальчика приподнять голову. — Почти. — Краем глаза юноша замечает, как в окне дома проскальзывает чей-то силуэт; раздражённо цокает языком и наклоняется к детским губам.       Рей зажмуривает глаза, отворачивается, слышит едва уловимый разочарованный вздох, а потом чувствует грубое крепкое прикосновение сухих губ ко лбу.       — Где-то на одной из ферм, — Норман убирает руку с головы Рея, голос его как прежде спокойный, — есть ребёнок Изабеллы. А может, его уже и нет. Скажи мне, это имеет хоть какое-то значение?       Мальчик встряхивает головой, чёлка падает обратно на лицо:       — Никакого.