Тошнотворная иллюзия.
Норман наклоняется, небрежно ставит кружку на пол, совсем рядом с ножкой стула, и рывком поднимается на ноги, словно готов одним точным движением вырвать омерзительные невидимые руки. Он двигается с места уверенным шагом, преодолевая расстояние за каких-то пару секунд. Рей вздрагивает. Где-то внизу о раковину глухо ударилась тарелка, чуть разбрызгалась мыльная вода. Стоит только крепким рукам перехватить его поперёк груди — он оборачивается. Безвольно, медленно, почти безжизненно, но в затравленном взгляде юноша видит странноватый проблеск. Ему не нравится. Мальчик отворачивается. Такие глаза Норман наблюдал у тех, кому некуда больше деваться; у тех, кто не видел выхода, но больше прогибаться не собирался; у тех, кто нашёл путь к мнимому счастью. Видел их долгое время в отражении в зеркале.Глаза самоубийцы.
— «Он не посмеет», — думает Норман, осторожно прижимаясь к детской спине, но мысль тревожно бьётся в голове и шепчет, что он может. Не сейчас, нет, за день до отправки, за два, но всё же он может. — «Нет, не сейчас… не сейчас…», — спокойный, словно убаюкивающий мысленный шёпот заставляет Нормана опустить голову, уткнуться носом в плечо. Он закрывает глаза и неслышно втягивает носом воздух.Конечно. Не сейчас.
И хорошо, так хорошо чувствовать в своих руках тёплое живое тело. Настоящее, а не иллюзию, вызванную больным воображением. Очень хорошо. Глупое сердце бьётся чуть сильнее, чем обычно, разгоняя по телу ненавязчивое тепло.Как хорошо, что он живой.
Тонкие губы трогает едва заметная улыбка, а маленькое непонятное счастье теплится-теплится, разгорается под ладонями. Впервые за столько лет его улыбку можно назвать действительно счастливой. Как мало нужно человеку. Как паршиво, что человеку нужен человек. И всё же он улыбается. — Я ненавижу тебя, — холодный голос Рея возвращает к действительности. — Имеешь право, — Норман не может не усмехнуться, но всё же три простых правдивых слова неприятно кольнули. Ничего удивительного, но… так странно, что в ответ на них слабо отозвалось чувство вины. Юноша не пытается его задавить или хотя бы оправдаться перед самим собой, ибо прекрасно знает — заслужил. Чуть помолчав, мальчик бросает ещё одну холодную гордую фразу, заставляющую стиснуть в пальцах ткань его рубашки: — Сделка расторгнута. — Конечно, — всё ожидаемо рушится, и отвечать остаётся мгновенно, с жаром. — Не прикасайся ко мне больше. — Обещаю. Хриплый шёпот наваливается на Рея не волной облегчения, а чем-то тяжёлым, спирающим воздух. Совсем невыносимо становится, когда на удивление тёплые пальцы ощутимо ложатся на щёки, чуть надавливают кончиками, на макушке чувствуется крепкое прикосновение губ, а после чужое тело рывком отстраняется, даря такую ли желанную свободу. Сердце бьётся гулко, тяжело, зубы сжаты до ощутимого напряжения в челюстях. А мысли… не мысли, а беспорядочные тёмные помехи в голове, через которые пробивается уверенный звук удаляющихся шагов. Рей оборачивается резко, с металлическим бряцанием роняет на пол какой-то столовый прибор, с оставшейся на нём мыльной пеной. Ложка, вилка, да что там ещё, какая к чёрту разница. Ему бы понять, почему глядя на удаляющуюся спину он не чувствует обещанного облегчения. Почему стало так тяжко и… пусто? Что-то сдавливает изнутри глотку и дыхание почему-то надрывное, едва ощутимо защипало в глазах. Неужели собираются слёзы? Ха, с чего бы им. Кривая презрительная усмешка задавливает роящиеся беспорядочные чувства. Одно только она не может подавить, странное чувство брошенности и ворох вопросов, следующих за ним.Он, что, правда, просто ушёл? Правда, отпустил его? Правда, больше никогда не притронется?
Быть может, он сейчас обернётся, гадко ухмыльнётся и скажет, что просто не смешно пошутил. Не может же быть всё так просто. Но он не оборачивается, выходит из помещения, держа спину прямо.А ни этого ли ты хотел?
Конечно, этого. Непонимающий, растерянный взгляд скользит по полу, беспомощно останавливается на одиноко стоящей рядом со стулом кружке, горячий напиток в которой давно остыл.