Молчание

я помню: оленье солнце врастало рогами в сумрак, и был окоем прозрачен и чист, как детский рисунок. конечно, я был ребенком, но снова твержу устало: прекрасное — невозможно, и все же существовало. — Эдуардо Карранса

                     — Вы можете поручить её мне. Лишить её магии и оставить со мной, если не на Меридиане… — Замолчи! Не унижайся перед ними ещё сильнее, слабак! — Нерисса прикрыла глаза, чтобы не видеть его исхудавшего некрасивого лица, и до боли стиснула челюсти, прислушиваясь.       За пределами пещеры завывал дикий необузданный ветер, разнося снег по окрестностям Таноса, заметая следы. Не хотелось провести вечность, слушая, как дитя свободы искушает тебя выйти поиграть, как оно дразнится, носясь из стороны в сторону, и никогда не замолкает. Нерисса не могла поверить, что именно здесь, в тёмной пещере навечно замёрзшей горы, завершится её история.        Сразу же ожили воспоминания из далёкого прошлого. Такие одинаковые, похожие на картинки из книг о прекрасных девушках, никогда не принимающих неверных решений, что приходится кусать щеки изнутри, чтобы не заулыбаться.        Какой безупречной она была… Всегда первая по успеваемости; девочка с кучей поклонников и таким немыслимым авторитетом, что дураки, смеющиеся над сиротой, сразу же становились главным посмешищем для всего университета. Девочка, умеющая грамотно и изобретательно ходить по головам.        Так умело, что Кэссиди, только решив попросить что-то у Нериссы, уже чувствовала себя должной и немножечко виноватой. Нелепая. Тихая, вечно накручивающая на палец локон, а всё равно неоправданно-популярная и первое время ужасно приставучая. «Так хорошо, что мы будем жить в одной комнате!» «О, как это здорово быть врачом, спасать чужие жизни…» Нерисса и не заметила, как голос воспоминаний исказился, теряя свою красоту и становясь противным, писклявым, коим никогда не являлся.       Кэсси была безупречна и приторна и очень похожа на свою прекрасную, добрую мать, которая всегда, казалось, была так искренна в своей радости за успехи подруги своей дочери… От этого было довольно неловко принимать приглашения Кэссиди и гостить летом в их уютном доме, стоявшем на одной из диких улиц пригорода, где всегда пахло высокой полынью и утренней свежестью. Неловко было засиживаться с подругой и балбесами-мальчиками, почему-то похожих на изнеженных детей, на сером пляже, а затем, возвратившись, слышать от Эмили о том, как она волновалась. За них обоих.       Внутри Нериссы пробудилось какое-то детское, наивное и особенно нужное ей желание, чтобы Эмили, сделав над собой невозможное усилие, любила её прямо сейчас, любила невообразимо сильно, как мать любит своего ребёнка. Но самообман не смог противостоять действительности. Девушка снова вскинулась, равнодушно рассматривая Джулиана, ненавистного ей с той самой минуты, как только он посмел заявить Оракулу, что так или иначе будет сопровождать свою жену до конца.       Глупый, импульсивный мальчишка, который так и не смог вырасти в того, кто был бы по-настоящему достоин её. Или же Нерисса сдалась слишком рано, окрестив своего мужа (не смешно ли?) непригодным для лепки материалом. Ох, она очень жалела, что именно этот человек будет воспитывать её сына, её продолжение. Также жалела и о том, что именно Джулиан, некогда прекрасный способ закрепиться на Меридиане, был единственным и настолько жалким свидетелем её заточения, исключая Оракула, ядовитого и внимательного, знающего её.       Бывшая Стражница помнила, какими прозрачными взглядами они обменивались в каждую из их встреч, и как ярко бушевало пламя ненависти, спрятанное от чужих глаз. Оракул, хранивший возможную тайну. И она, знавшая, что иначе нельзя. — Пожалуй приступим, — произнёс Оракул, не собираясь оказывать ей чести и открывать своего лица, непонятного под скользкой тенью-маской, отбрасываемой длинным, высоким убором. — Вы бы хотели что-нибудь сказать ей до свершения приговора? — Не нужно ему ничего говорить, — отрезала ведьма, хмурясь и давя красноречивым взглядом на растерявшегося мужчину. — Убей нашего сына, если он будет похож на тебя.       На худом лице выделились яркие желваки, но мужчина так ничего и не ответил. Нерисса благосклонно улыбнулась ему, как королева, венчающаяся на царство, будучи лишь пойманной и приговорённой пленницей. Мелкая дрожь пробила её руки, заставляя дёрнуться. Лёд, который, казалось, давно умертвил скованные ладони, плавно подбирался к запястьям. — Нерисса, как первая Стражница Сердца, не сумевшая устоять перед властью, дарованной тебе, по решению Кондракара ты приговорена к вечному заточению во льдах, — холодно провозгласил Оракул. — Кондракар считает, что наказание сравнимо по жестокости с твоими преступлениями и потому не может противоречить никаким моральным нормам ни одного из существующих миров. Приговор приводится в исполнение.       Нерисса вспорхнула, подхваченная магией Оракула, и оказалась заточена, чувствуя, как к ней жмётся холод ледяного саркофага, воплотившего в себе, казалось, всё искусство смерти, элегантной костлявой твари, не имеющей привычки щадить то, что слабее неё. Ведьма не проронила ни слова, ни шевельнулась, но одну-единственную слезу, самовольно опустившуюся на уголок левого глаза и очертившую скулу, ей удержать не удалось.       Холод кусал тело, пользуясь его беззащитностью, а затем скрёб языком, как хищница-кошка, снимающая мясо с жертвы. Грациозная, имеющая власть над всем, что угодит ей в лапы… Нерисса была такой же. И как же отвратительно это слово «была». — Думаю, вам следует знать, — распахивая длинные заиндевелые ресницы, Нерисса взглянула на Оракула и Джулиана надменно-ласково, как на глупых нелюбимых детей. — Когда я вернусь, я буду палачом каждого из вас.              Джулиан заставил Оракула долго ждать, близко рассматривая её непоколебимое гордое лицо, на котором раздражение всегда смотрелось краше всего остального. Он с минуту следил за неподвижными маленькими зрачками, не понимая, зачем эта ведьма так тревожит его сердце, точно впившись в него вколоченным гвоздём. А уже потом, старательно идя за Оракулом след в след к порталу, устало и неискренне извинялся перед своей женой за всё подряд, не понимая истинных истоков тревоживших её обид.       Они, к сожалению, были неподвластны мужчине, умевшиму быть только всем для своей женщины и, главное, неумевшему говорить с самим собой. Если бы он только видел, какое заносчивое и трусливое чудовище из него растил отец, значимое при дворе лицо, и мать, которой не дозволялось поучать сына, по, как принято было считать в их семье, незнанию истины мужского характера. Если бы он позволял себе вспоминать ту ужасную ночь семнадцатого от Рождества дня и анализировать её, то понял бы, почему его жена стала несчастнейшей из всех женщин.       Но Джулиан предпочитал не думать о делах мальчишки, которого он давно перерос, и уже спустя три месяца клал руку на живот жены, где рос его сын, не морщась.       Выдохнув из себя очередную порцию горячего воздуха, мужчина посмотрел сквозь метель на Ян Лин, ожидавшую у портала и молчаливо гревшую руки о яркое Сердце. — Конец? — спросила она у Оракула, стряхивая налетевший снег с рукавов куртки. — Конец, — железно ответил представитель Кондракара.                     А она всё считала, боясь закрыть глаза и сдаться. Первый год заточения был беспощадным, закаляющим. Именно в это время Нерисса научилась различать, когда на Таносе начинаются ночи, и, кажется, перевидела всех обитателей горы от насекомых, иногда особенно отчётливо видневшиеся на грязном камне, до огромных хищников, пытавшихся добраться до неё сквозь лёд и сменяющих друг друга после каждой пятой неудачной попытки.       Второй год показался для ведьмы более лёгким. Живая магия начала крепнуть и оживила кончики пальцев, но за это пришлось заплатить, кажется, пятью годами своей жизни: Нерисса чувствовала, как опускается её лоб и начинает отвисать кожа.       Десятилетие научило борьбе за жизнь и жестокости. Прилипая языком по льду и шумно вздыхая, чтобы собрать хоть немного влаги, ведьма смотрела на свою ужасную морщинистую желтоватую кожу, на изломанные ногти, царапавшие отметины на твёрдой воде, и ненавидела. Каждая ошибка прошлого была перечёркнута болью женщины, а каждая причина этой боли — непростительна. Простила себе всё. Абсолютно всё, кроме неё одной.       Кэссиди, рыжая дурочка, наивно-красивая, красная… Будь трижды проклята, сотрись из воспоминаний навек и не смотри так, не смотри…       Кэссиди улыбнулась, движением плеча откидывая волосы назад, на неподвижное левое крыло, и снова прижала самокрутку, которой её угостили парни из войск Меридиана, к губам. Она сидела неподвижно, греясь под красным солнцем на большом камне, а потом вдруг закалилась, испортив весь момент. Нерисса посмеялась, чувствуя, как пальцы, сжатые в её правой ладони, мягко выбрались из нежной хватки, спешно отмахиваясь от дыма. — Фу, — поморщилась Кэсс, прижимая самокрутку к камню, чтобы потушить, — из чего они их? — Боюсь, ответ тебе не понравится, — хмыкнула Кадма, раскручивая потухшую самокрутку и морща нос.       Закусив нижнюю губу, Кэссиди, всё ещё хмурясь, перевела взгляд на обрыв, рядом с которым они разместились для привала, возвращаясь в обстроенную столицу чужого мира, и резко изменилась, становясь удивлённым ребёнком. Нерисса не могла разделить её восторга. Что такого в закатах, даже если вдалеке виднеется настоящий средневековый замок? Подумаешь… — Это так круто, — сообщила Галинор то, что и без того было ясно всем Стражницам. — А я думала, что всю жизнь буду обычным учителем. — По крайней мере это не так страшно, как быть на побегушках у шеф-повара, который тебя совсем не ценит, — подхватила Ян. — «Лин! Ты всё делаешь не так, Лин!»       Девушки засмеялись, когда Нерисса вдруг почувствовала неосторожный тычок в бок и обернулась. Перед ней возвышался один парень из войск королевы Вейры, которого и воином сложно было назвать. Самовлюблённый шут, который стоял и глазел, когда мог быть полезным при снятии паутины с крыльев Кадмы. — Нерисса, — откашлялся шут, кажется, немного растерявшись, когда и остальные стражницы с любопытством уставились на него с пониманием хихикая, — не хотите… — Не хочу, — надменно бросила ведьма. — Лучше потратьте время на чистку оружия, сэр Джулиан. Оно у вас не в лучшем виде.       Лицо парня удивлённо вытянулось, и он поспешил удалиться именно сейчас, пока его достоинство не успели принизить ещё больше. Нерисса проводила его взглядом, думая, что не был бы так глуп и неопытен в бою, то сошёл бы за достойного мужчину, а затем обернулась, рассматривая Кэс. Её нижняя губка дрожала, а глаза без интереса всматривались в него. Плечи надменно расправлены.       Усмехнувшись, Нерисса снова непринуждённо нашла её руку своей и сжала. Кэссиди улыбнулась уголком губ, самостоятельно переплетая их пальцы.               — Ну же, Кэсс, мне сделали предложение, а я его приняла, — надменно произнесла Нерисса, обнимаемая тремя Стражницами, и с вызовом проглядела на девушку, замершую у двери, сильнее сжавшую тоненькими пальчиками ручку. — Поздравь меня.       Ведьма ставила точку, изводя её не то смущённую, не то расстроенную, а Кэссиди не знала, как в один миг приблизиться к уровню эгоизма Нериссы, чтобы достойно провести черту. Она привыкла быть милой, доброй куклой, быть опорой и подставлять плечо для слёз, а не плакаться в чужое. Она не просила большего, а теперь вдруг поняла, что его ей и не предоставляли…       В эту самую минуту, довольно интимную для них двоих, несмотря на чужое присутствие при ней, Кэсси заулыбалась так широко, как только мог позволить её аккуратный рот, и бросилась вперёд, обнимая Нериссу по примеру других подруг. Их лица, привыкшие к подобному, снова оказались в непозволительной близости, особенно для новоиспечённой невесты. Чёлка Кэсс ажурной преградой упала на её яркие живые морские глаза и лёгкая улыбка на розовых детских губах потеряла свою трезвость и правдивость. — Я так рада за тебя, — дрогнувшим голоском произнесла девушка. «Я так ненавижу тебя» — прочла ту же дрожь Нерисса в чужих глазах.              Ведьма прикрыла глаза, впитывая в себя запах свободного дикого ветра, носившегося за пределами пещеры, и сделала смелый шаг вперёд, надменно глядя на хищную живность, корчившуюся под осколками её саркофага, вошедшими глубоко в плоть зверюги. Усмехнулась бесполезно-злобному рычанию и вышла в северное утро Таноса, будто бы снова родившись сразу неугодной этому миру.