Through the Night

Он не побеспокоился вернуться в клуб, где работал, чтобы сказать им, что уходит. По печально известной практике, он жег свои мосты, а не переходил по ним. Зачем менять то, что до сих пор работало? Мэнди позвонила ему на следующее утро, умоляя вернуться в город на похороны. Только похороны, Микки, пожалуйста. Ты нужен мне там, я не могу этого сделать. Мне страшно от того, кто там может показаться. Это был удар ниже пояса – они оба знали, но он стоял на своем. До тех пор пока она не сказала ему, что хочет познакомить его с племянницей. Послать бы все далеко в жопу, так то? Но будто какое-то извращенное в Зазеркалье отражение вдруг, не мигая, уставилось на него. Он расправил постель и лежал в ней, ворочаясь с боку на бок и почесываясь от укусов обитающих там клопов. Он не нуждался в том, чтобы к нему являлись люди из прошлого с речами, что они с ним собираются в магазин за чистым бельем. Он перетекал от трагедии к трагедии не меняя замызганных простыней, это его стиль. - Бьюсь об заклад, Йен будет рад тебя видеть. Типа еще один старый знакомый? - Не говори ему. Мэнди спорила с ним на другом конце трубки, требуя, чтобы он отрастил яйца. И, черт возьми, прошло уже 5 лет. -Только не говори ему. По его мнению, только удивительно отчетливое количество мольбы в его голосе - единственное, что заставило ее согласиться. Фишка в том, что заимев родной город, вы никогда не сможете окончательно из него сбежать. Особенно дети из Саутсайда - они как будто поражены инфекцией. Когда есть выбор: сесть на поезд до Чикаго или угнать машину, Микки угоняет машину. Это даже не вопрос. Это инстинкт. Так почему же он может всадить пулю кому-то в лоб, не моргнув глазом, не вздрогнув, но не в силах унять дрожь в руках, когда они сжимают руль? Почему воздух вдруг становится гуще, когда он выходит на дорогу и направляется к своему прошлому, а не подальше от него? Почему его рвет на обочине посреди ночи? Потому что он жалкий трус. Телефон в кармане начинает трезвонить, пальцы дрожат. Желчь жжет всю его глотку, как кислота. Кровь и рвота имеют очень отчетливый привкус, и он удивляется, почему они так явно сплетаются. Слабый железный привкус медной монеты даже посреди того, как он выгоняет наружу все содержимое своего желудка - его губа кровоточит. Он сплюнул. - Чт-то? - Привет, Мик. Еще одна волна желчи поползла вверх по его горлу, и он сознательно проглотил ее, морщась, когда она ядовито ударила по внутренностям. - Зачем ты звонишь мне, Галлагер? Йен вздохнул на другом конце линии. - Я не могу уснуть. Машина прокатилась еще пару шагов вперед, и он понял, что не включил чертовы фары. Никто не заметит ее, если слишком быстро свернет за угол и, бац, – у него не будет тачки, и придется как-то валить назад в Нью-Йорк. Если бы только ему так повезло. - Ты ведь знаешь, что для этого есть колеса? - Ага... - тот помолчал. - Но от них адски трудно проснуться. Микки закатил глаза и почувствовал себя глупо, потому что Йен не мог этого видеть. - Господи Иисусе, ну, уж выбери тогда из двух зол. Между ними повисла тишина, которая давила, заставляя выпрыгивать из кожи в ожидании, что ее что-то заполнит. Микки привык к тишине, так же как и к шуму, но не к этой. Угрожающей, как посередине урагана. Тихий Йен громче самого оглушающего шума. - Не надо… Йен повернулся и посмотрел на него, его лицо было пугающе спокойным, а весь разговор странно тихим. - Не надо что?.. Слова застряли у него в горле, и ему пришлось приложить все усилия, чтобы не всхлипнуть. - Как ты тут поживал? Он серьезно? В Микки поднялся гнев. - О, просто здорово, а как там война? Каково это было: просто развернуться и уйти? Каково это, когда в тебя снова и снова стреляют в какой-то чужой стране, а он даже не может просто пройти мимо любого ублюдка в форме, не задаваясь вопросом, дышит ли еще Йен. Хорошо было? - Нормально. Микки проехал уже несколько часов. Значит сейчас по крайней мере три часа ночи. - Ты собираешься такую привычку завести? Звонить, бля, посреди ночи и ждать, что я тебя убаюкаю. Потому что я не знаю, понимаешь ли ты, но прошло много времени с тех пор, как мне нужна была компания твоего хуя по ночам. Он ненавидел себя. Боже, он так ненавидел себя, и эта речь оказалась тем, что надо. Телефон выпал у него из рук, он согнулся пополам, и его снова вырвало. Воздух рвался из него, как испытание его воли к жизни каждый раз, когда он задыхался с сухими рвотными позывами и что, если он просто сдастся прямо здесь. Умереть прямо на обочине дороги в куче собственной блевоты, не достигнув ничего в жизни, кроме украденной тачки и призрака кого-то, кого он когда-то любил каждой исковерканной частичкой своего существа, в телефонной трубке. Микки стоял на четвереньках и удивлялся иронии судьбы. Воздух медленно начал просачиваться обратно в легкие, и он потянулся к телефону, который едва не угодил в лужу рвоты. - Алло?- прохрипел он. Йен дышал прерывисто, как с икотой. - Ты знаешь, что не можешь умереть от этого? - Что? - В тот момент, когда ты не можешь вдохнуть, и задыхаешься, задыхаешься, и, боже, кажется, что ты почти уже… и ты думаешь, что если подождешь еще несколько секунд, то, наконец, перестанешь дышать. Микки затаил дыхание, пока Йен рассказывал. - О чем ты говоришь? Тот откашлялся и снова икнул. - О рвоте. Очевидно. Но это не было очевидно. И выносило мозг. И когда он отдышался спросить Йена, что тот имел в виду, говоря, что это невозможно, линия отключилась, и он снова потерял его. Зловоние рвоты, крови и пота обрушилось в ноздри, и там, на обочине дороги, ведущей обратно в Саутсайд, Микки сделал то, чем не занимался с той ночи, когда уехал пять лет назад. Он заплакал.