Жена тореадора

Барселона, 1936 Я все время думаю, что стало с нами со всеми, если бы отец послушался Ирене и уехал из Испании. Наверное, я был бы счастлив все эти годы, и неважно, где мы жили. Но я всегда забываю про то, что в Европе разразилась еще одна война, которая снова могла разбить мою семью. Сбежав к любовнице, ощущая пустоту и гнетущие чувство вины, кому-то он казался слабым и неспособным принимать факты такими, какие они есть, но это было далеко не так. Отец никогда не боялся смотреть в глаза страхам и смерти, и его связь с Солой, скорее всего, была отдушиной. Раньше не было уютных кабинетов психотерапевтов, где можно было излить душу, и каждый сам решал свои проблемы, как получалось. Давид нашел свой способ, но когда понял, что начал тонуть, то проще было погрузить себя в еще большую тьму, потому что уже трудно было выйти на свет. Но случайность спасла всю ситуацию. Отец всегда говорил, что считал бы себя трусом и предателем, если оставил Испанию в столь трудное время. Он взял винтовку в руки, при этом всегда был против всякого убийства. Он бы мог остаться в городе, как и многие другие мужчины, найдя для этого причину. Впрочем, она у него имелась. Он пережил множество травм несколько лет тому назад, и мог вправе остаться дома со своей семьей, но вместо этого отец отправился воевать, решив, что неважно, куда забросит его судьба — он там будет. Мама никогда не упрекала его за это. По крайней мере я никогда не слышал этого. Она смиренно приняла его решение, хоть и была против, считая, что всегда найдутся те, кто готов ринуться в бой по первой же команде. Но Денни молчала, понимая, что не вправе приказывать мужу. — Я не могу его просить остаться здесь и ты не можешь, — сказала она, когда он уехал снова на фронт. — Но его там могут убить, — и я начинал плакать. — Да, но и нас здесь могут убить. Мне всегда казалось, что человек менее чувствителен к опасностям. Животные куда острее нас ощущают надвигающуюся на них смерть. Они мечутся до последнего, чтобы выжить, порой понимая, что вот она — печальная точка в их жизни. Люди же сами кидаются в водоворот всех событий, словно у них как у кошек девять жизней, и они вечные как боги. Отец пошел на войну, но это не значит, что ему никогда не было страшно. Мы с мамой увидели его в сентябре, когда ночи стали прохладней, а «романтическая война», как окрестил Хосе Диас [1] то лето, подошла к своему финалу. В то лето еще не было крупных сражений, громких осад городов, луж крови и бомбежек. Тогда ничего такого еще не происходило: две противоборствующие стороны занимали позиции, набирались сил, чтобы обрушить друг на друга град снарядов. Однако, отец рассказывал, как видел смерть, пепел и кровь. Я больше его не узнавал. Всего лишь три месяца изменили его до неузнаваемости: он больше не был тем гибким тореадором при виде, которого все женщин сворачивали голову. В тридцать лет у него появилась седина на висках, а на лбу морщины, как отметины о пережитом и увиденном. Он не распылялся в словах, не делился с нами многим, и мы с мамой могли лишь только догадываться, чем на самом деле он занимался на фронте. Мы с ней часто размышляли на эту тему, решив, что папа стал шпионом. — Он подходит на эту роль, — рассуждала Денни. — Умный, красивый и, конечно, умеет обольщать. — А надо уметь обольщать? — я не совсем понимал, что кроется за этими словами. — Конечно, — Денни прикусила нижнюю губу, засунув кисточку в банку с водой. В последние недели мама мало рисовала. Однажды она призналась, что пуста для этого: в ней больше не было прежнего запала, того, что всегда заставляло ее творить. Она не желала больше исследовать глубины своей души, отыскивая в ней самые мрачные стороны. Теперь рисование для нее стало чем-то вроде отвлечением от дурных новостей, какие сыпались каждый день на нас. — Что ты там делал? — спросил я отца как-то утром, когда мне показалось, что он расположен к разговору. Прошло уже три как он вернулся домой, но он молчал, лишь только иногда перекидывался фразами с Денни. Она решила не трогать его, считая, что сам поведает обо всем и мне советовала не донимать отца, но я почти не мог обуздать свой интерес. — Что ты спросил, Карлитто? — спросил отец, наконец взяв в руки чашку кофе. — Что ты там делал на войне? — я был глупым ребенком и не понимал, что не стоит бередить людям раны. Но мне очень хотелось, чтобы отец просто поговорил со мной. Мне так не хватало его все эти месяцы, а он почти не обращал на меня внимания и это задевало меня. — В основном разведкой, — сказал он. Сейчас я не знаю: была ли это правда, или все же ложь. Но тогда отец не стал меня разубеждать, скорее, решил просто раздуть мой интерес. — Делал карту для солдат. Ну и всякими разными вещами. — Ты был в Мадриде? — Я остался в Каталонии, — он взял меня на руки, впервые за несколько дней и посадил к себе на колени. — Я хочу остаться здесь, но это не зависит от меня. Расскажи лучше, как твои дела? Я рассказал про школу, про уроки игры на скрипке, про то, как мы раздавали крупы в своем районе. Я говорил без остановки, а отец молча меня слушал. Обычно он всегда был таким оживленным, включался в беседу, подкалывал меня, задавал неудобные вопросы, а сейчас он старался быть отстраненным от всего. Я пытался это не замечать, а потом заплакал. — Что с тобой, Карлитто? — спросил он. — Почему ты непохож на себя? — Ну что ты… — Он обнял меня и стал напевать на каталанском песенку, чтобы успокоить меня. Тогда я не понимал, почему он стал другим человеком, сейчас мне это ясно. Он видел на войне столько всего, нес в себе это знание, отчего испарилась вся его беззаботность и легкость. Однажды он сказал, что именно образ Денни помог ему не затеряться в этом хаосе, что творился за пределами нашего дома. Лето 1936 было временем крупнейших военных неудач республиканцев. В конце июля основной угрозой для республики был еще не Франко, запертый в Марокко, а Мола, войска которого стояли всего в нескольких километрах от Мадрида, на подходе к обрамляющим столицу горным хребтам Сьерра-Гуадаррама и Сомосьерра. От того, кто завладеет перевалами через эти хребты и зависела судьба республики в те дни. Это все понимали и, конечно, правительство старалось сделать все, чтобы эти позиции хунта так и не взяла. В горах Сьерра-Гуадаррама с первых дней мятежа возникли плохо вооруженные отряды лесорубов, рабочих, пастухов и крестьян, не пропускавшие в столицу группы фалангистов, они спокойно двигались на автомашинах в Мадрид, думая, что он уже в руках мятежников. Когда мятежные части Молы подошли к Сьерра-Гуадарраме, они сразу же натолкнулись на упорное сопротивление. На помощь республиканцам подошла часть солдат мадридского пехотного полка «Вад Рас», приведенный лично Долорес Ибаррури [2], которую прозвали Племенной или по-испански — Пассионария. Мама всегда восхищалась этой женщиной, называя ее бесстрашной, сильной, независимой, и встретив ее лишь однажды, ей хватило сохранить яркие впечатления навсегда. Говорят и Долорес восхищалась Маленькой англичанкой, как прозвали Денни каталонцы. Долорес вместе с Хосе Диасом прошла в казармы, где солдаты встретили лидеров компартии очень настороженно. За республику они воевать особо не рвались, но когда им объяснили, что новая власть даст землю, их настроения изменились и солдаты выступили на фронт. Вместе с Долорес Ибаррури их вел другой видный коммунист Энрике Листер [3], ставший впоследствии одним из лучших генералов республики. Франкисты пытались по-своему объяснить его военное дарование, распространяя слухи, что Листер — кадровый немецкий офицер, присланный в Испанию Коминтерном, но это вряд ли могло охладить пыл тех людей, кто воевал вместе с ним. На самом деле Листер родился в Галисии в простой семье, находящейся на пороге бедности. Нищета заставила его эмигрировать на Кубу. Вернувшись, он попал в тюрьму за профсоюзную деятельность и недолго жил в эмиграции в СССР, где работал проходчиком на строительстве Московского метрополитена. Неудивительно, что хунта распространяла всякие небылицы про него. Пятого августа Мола предпринял последнюю попытку прорваться к Мадриду через плато Альто-де-Леон. Именно тогда он заявил, что испанская столица будет взята его четырьмя колоннами при поддержке пятой, которая ударит с тыла. Так родился термин «пятая колонна», ставший позднее широко известным и самым печальным напоминанием, что люди проспали начало Второй мировой войны, не уничтожив всех фашистов у себя в стране. Тогда Эмилио Мало сказал одну из самых своих знаменитых фраз, что завтра он будет пить кофе в центре Мадрида. Но планы Мола занять Мадрид очень быстро провалились и мятежники перешли к обороне. После этого путчисты решили обойти позиции республиканцев с фланга через Сьерра-Гредос. Там оборону держал отряд мадридской полиции. В один из июльских дней бойцы отряда остановили две машины: из одной вышел человек и гордо заявил, что является руководителем фаланги Вальядолида. Расчет был очень тонкий, ведь во время Гражданской войны зачастую обе стороны носили одинаковую форму испанской армии и нередко принимали противника за своего. Судьба сыграла злую шутку: бойцы полиции тут же его расстреляли. В ту осень отец рассказывал нечто подобное жене. Он сказал, что колебался, до сих пор еще думая, что может сохранить всем жизнь, но отдал приказ расстрелять гостя, в итоге убив пучиста. — Ты не виноват в этом, — сказала он, беря его лицо, как чашу в руки. — Никто в этом не виноват. Таковы законы войны: или тебя убьют, или ты противника. И к сожалению, мы не можем сохранить всем жизни. Ни ты, ни я. — Я часто думаю, почему судьба вынесла меня так вперед, сделав начальником отряда, позволила отвечать за множество людей, которые на самом деле не совсем понимают, за что именно они воют. Люди потеряны и напуганы. — Я знаю, — она посмотрела в его глаза. — Мы оба это знаем, но может быть, именно наша решительность приблизит нас к победе, — она легко улыбнулась. — Я очень надеюсь, — он поцеловал ее ладонь. — Хочу верить, что все это окончится, и мы все забудем как страшный сон. Знаешь, в моей бригаде есть кубинцы, аргентинцы и американцы. Удивительно, именно они больше понимают, что нужно испанцам, но не видят всех проблем, не понимают — все намного сложнее, чем кажется. — У меня тоже полно знакомых среди иностранцев, — Денни прикусила нижнюю губу. — Я в этом не сомневался, — он легко засмеялся, впервые за несколько дней от начала своего отпуска. — Знаешь, посреди этого хаоса я думал о тебе. Твой образ спасал меня в самые трудные минуты. Я думал о том, что вернусь к тебе. Думал о том, как унесу тебя в спальню и буду любить столько, сколько бог даст мне сил. — Тогда сделай это, — попросила она. — Я не знаю: смогу ли я? Столько мрака стала вокруг, — и Денни взяла его за руку, положив на свое сердце. — Я тут, живая, и жду тебя. Она потянулась к нему, целуя в губы. Не ощутив его отклика, она оторвалась от его губ. Денни стянула с плеч халат, и он оказался на кровати, заправленной теплым черным покрывалом. Она снова потянулась к Давиду, пытаясь пробудить в нем желание. Она знала, как это надо делать, чтобы он забыл обо всем. Для Денни не существовало границ, и для нее страсть была как не иссякающий источник, который можно пить постоянно. Она черпала вдохновение в той любви, что питала к Давиду, и не боялась дерзко смотреть в самую бездну страсти, пробуя все грани наслаждения. Ее не испугало, что в тот вечер Давид был несколько безучастен, словно мысленно он находился где-то совсем в ином месте. Прошло время и она смогла вернуть его на эту грешную землю, где на пять минут мог опуститься мир и рай. Позже обнимая спящую Денни, Давид думал о том, что случилось с ним за последние месяцы. Он все не мог понять, что ему дальше ждать, и как вытеснить из своей души весь этот кошмар. Говорят, что к насилию привыкаешь не сразу, лишь только спустя время оно становится нормой. Человек такое существо, быстро адаптируется ко всему. Все лето Мола пытался прорваться к Мадриду, чтобы потом добраться до Каталонии. 19 августа мятежники пошли в атаку, но она быстро захлебнулась в результате работы республиканской артиллерии и семи самолетов, присланных Идальго де Сиснеросом [4]. На следующий день путчисты ввели в действие марокканцев, которые к тому времени уже могли быть переброшены на северный фронт из Андалусии. Но и здесь неплохо сработала республиканская авиация. При ее поддержке милиция перешла в мощную контратаку и отбросила мятежников почти до города Авилы, который был уже подготовлен к эвакуации. Но республиканцы не стали развивать успех и быстро перешли к обороне. Такая осторожность в наступательных операциях станет настоящей «ахиллесовой пятой» республиканской армии в годы Гражданской войны. Стоило развить успех и, может быть, все сложилось бы иначе. Но тогда казалось, что все происходит как надо. Теперь я знаю, что отец не был в то лето в Каталонии. Он находился под Мадридом в составе НКТ, куда он вступил в самом начале войны. Он скрывал как мог от нас правду, считая, что никому не стоит знать, где он прибывает, с кем воюет и какие задания выполняет. Даже Ирене толком ничего не знала, она до конца своих дней верила, что ее сын не участвовал в сражениях. Это можно посчитать слабостью, но на самом деле отец защищал нас, словно понимал, что история запросто может оказаться на стороне «коричневой чумы». Через девять дней мятежники внезапно захватили плохо охраняемый перевал Бокерон и ворвались в населенный пункт Пегеринос. Марокканцы отрезали крестьянам головы и насиловали женщин. Левый фланг Гуадаррамского фронта оказался под угрозой прорыва, но вовремя подошли силы Хуана Модесто [5], которые вместе с ротой штурмовой гвардии окружили батальон марокканцев в Пегериносе и уничтожили его. К концу августа фронт принял более четкие линии, и Моле стало окончательно ясно, что Мадрид ему не взять просто так. Эта неудача похоронила и надежды на лидерство в стане мятежников. К тому времени не он, а Франсиско Франко купался в лучах побед. Но пока войска Франко не высадились на Пиренейском полуострове, борьба на юге Испании носила особый характер: не было линии фронта, и обе воюющие стороны совершали рейды друг против друга, стараясь взять под контроль как можно большую часть Андалусии. Жители сельской местности сочувствовали республиканцам. Они организовали несколько партизанских отрядов, которые были вооружены еще хуже, чем народная полиция городов. Помимо кремневых ружей и дробовиков использовались косы, ножи и даже пращи, но в ход все шло, чтобы откинуть противника. Мы были несколько вдали от всего. Война шла в других провинциях, потому что Каталония граничила с Францией, и ее разделяло много километров с Танжером, пусть и добраться дотуда можно было на пароме. Пучистам в то лето было совсем не до нас, но это не значит, что война совсем не касалась нас. Не было ни одного дома, куда не заглянула война. Не было ни одной семьи, что осталась равнодушной ко всему происходящему в Испании. В те мятежные дни мало кто знал о том, что пучисты ищут поддержку в Германии и Италии. Если бы Гитлер и Муссолини не подключились в войну, то все окончилось иначе, но Франко искал поддержку у тех, кто мог бы ее дать. Уже летом нацисты начали поставлять самолеты и танки, и вот так судьба Испании была уже решена. — Я так не хочу тебя отпускать, — прошептала Денни, когда они стояли посреди гостиной. Давид уже был в военной форме, рядом с ним стоял чемодан. — Я знаю, — он поцеловал ее руку. — Но каждый должен заниматься тем, чем должен. — Да, — согласилась она. Он провел пальцами под ее глазами, стирая слезы. Сейчас она была похожа на ребенка — такая беззащитная и такая слабая. Давид в последний раз прижал ее к себе, не знаю, когда судьба даст возможность им снова увидеться. — Я люблю тебя, — выдохнула она, пряча лицо в его мундире. — Я знаю, — он так и не сказал ей ничего в ответ, но Денни и сомневалась в этом. Он снова уехал, а мы с мамой остались в городе охваченным анархистским бунтом. Не зря многие считали Каталонию оплотом безвластия, и еще чуть-чуть и власть пойдет на соглашение с фашистами. Такое и правда могло случиться в любой миг, но Бог уберег наш край от этого. Все же посреди этого мрака случалось и нечто хорошее. Мэрия города продолжало открывать новые школы, где преподавали родной язык, а еще Денни поступил заказ от власти на несколько картин, но она отказалась. — Почему? — спросила ее Ирене. — Потому что я больше не ощущаю в себе прежней волны способной заставить меня творить, — она грустно улыбнулась. — Все проходит. Денни печально посмотрела на свекровь. Конечно, она еще будет рисовать. Одна картина в итоге ей очень дорого стоила, а другую сожгли фалангисты, чтобы никто не помнил о том ужасе, что они устроили. — Все мы переживаем трудные минуты, — подбодрила ее Ирене. — Не унывай, может быть, все еще наладится. — Знаете, моя мать пыталась найти меня через английского посла. Мне пришел запрос из Мадрида, — она опустила глаза, смотря на носки своих черных туфель. — Я могла оставить весь этот ужас, пока отрыты границы я могу бежать. Но я останусь здесь. — Ты не должна, — Ирене покачала головой. — Теперь, когда Давид ушел воевать, я обязана остаться и ждать его. Каждый должен заниматься своим делом, — Денни подошла к окну, смотря на город, залитый светом. — Как бы нам всем ни было трудно. Той осенью еще казалось, что республика победит. Надежда еще была, но потом она медленно растаяла почти до конца.