Клинопись на жжёном сахаре

— О-о, — со страстным придыханием протянул Муцуноками и откинулся на подушку, — Это хорошая история.

***

Тогда я был остро заточенным куском стали, как и все мы когда-то. Быть фамильным сокровищем клана Сакамото было легко — лежи себе на лакированной подставке да плюй, фигурально выражаясь, в потолок; но меня очень скоро начала тяготить такая жизнь. Я с тоской смотрел на покрывающие стены гравюры, где под поэтической надписью бились синие волны, и мечтал стать таким же сильным и свободным, как море, плещущееся о берега дальних стран. Я повидал много членов клана, побывал во многих руках, когда меня бережно, с поклоном, снимали с моего деревянного ложа и передавали из ослабевших, покрытых сетью морщин в молодые и сильные. С каждым разом, слыша клятвы нового хозяина оберегать меня, как свою жизнь, я все меньше надеялся на то, что снова увижу белый свет. Я стал забывать, каково это — оказаться в руках воина, с которым ты связан накрепко, столкнуться в бою с таким же, как ты, лязгнуть, взлететь над головой и вонзиться в плоть, прервав чью-то жизнь. А потом я встретил мальчика, который был не таким, как все остальные. Встретил — громко сказано, конечно… Он просто часто забегал в комнату, где я лежал — то ли прятался от матери или сестры, потому что не хотел идти мыться или разбил чашку тонкого фарфора, а может, приходил в эту комнату с мечтой однажды повесить меня на свой пояс, как любой мальчишка в его возрасте. Иногда он даже разговаривал со мной, в своем воображении перебрасываясь со мной фразами в духе «когда я вырасту», и мне отчего-то было очень приятно. К тому же, он обещал мне такое, отчего сжималось мое металлическое сердце, — оказаться снаружи. Годы шли. Мальчишка стал юношей, ученым премудростям предпочел фехтование и добился немалых успехов. Его отец также признавал это, и очень скоро пальцы Рёмы с полным правом сомкнулись на моей рукояти. Я помню это так, будто это было вчера: в освещенной весенним солнцем комнате Сакамото Хатибэй передает фамильный меч (меня, меня!) преклонившему колена Сакамото Рёме, тот громким, уверенным голосом признает этот меч своей жизнью, принимает в свои руки и делает первый взмах. Меня будто подхватила неведомая волна; я точно знал, что отныне свободен. Молодому Сакамото никак не сиделось в родных стенах. Я с удовольствием сопровождал его в странствиях за усовершенствованием искусства меча, осваивал с ним стиль «Меч полярной звезды» и многое другое. В те же годы он стал зачитываться сочинением Каваты Сёрю «Торговля и мореплавание»; его занимала мысль о том, сколь много свободы дает человеку возможность путешествовать морем. Тогда я впервые увидел на книжных страницах настоящие, большие корабли, совсем не похожие на утлые рыбацкие лодчонки родной Тосы, и захотел однажды побывать на таком. Меня захватила та же страсть, что и моего хозяина — я мечтал увидеть то, что находилось за пределами наших островов, мечтал о солёной воде, будто сошедшей с тех самых гравюр, что годами терзали мне душу, раскачивающейся палубе, шелесте парусов и свободе. Последующие годы были полны событий, не буду углубляться. Рёма, часто повторявший, что Японии нужно меняться, стал помощником разделявшего его взгляды Кацу Кайсю, и получил, хоть и ненадолго, пост главы тренировочного центра военно-морских сил в Кобе. Там я впервые увидел большие военные корабли, и если бы мог, присвистнул бы — если будущее и придет в Японию, то именно на таких громадинах. Но не тогда я по-настоящему полюбил их. Это было последнее путешествие Рёмы. Корабль шел спокойно и размеренно, качка была слабой, и покой знойного полудня нарушали только резкие крики чаек, знавших, что после корабельного обеда и им что-нибудь перепадет. Июльская жара прогоняла пассажиров в прохладу кают, но Сакамото прогнать с палубы было невозможно даже прямым артиллерийским обстрелом, и поэтому его жена, Нарасаки Рё, раскрыв над головой расписной зонтик, могла лишь недовольно ворчать, уговаривая мужа наконец прекратить созерцание снастей и спуститься вниз. Рёма, как примерный семьянин, скоро сдался, и мы втроем — супруги на подушках, а я рядом, — разместились в крошечной комнатке на нижней палубе. Чуть поодаль лежал аккуратный сверток — там находились еще не законченные Рёмой «Восемь корабельных пунктов», в которых переливалась всеми цветами радуги еще несуществующая, совсем другая Япония. — Какие же неудобные эти корабли! — Рё немного побаивалась путешествовать морем, ведь так и утонуть можно, и на мель сесть, и мало ли еще чего; к тому же ее укачивало, но она старалась не жаловаться лишний раз, разве что «резонно указывать на недостатки». — Тесно, вонюче, ненадежно. Повозкой гораздо безопаснее, да и любой мул дешевле билета на эту скрипящую громадину! Рёма приобнял жену и поцеловал недовольное лицо. — Мул не отвезет тебя на другой конец света, родная, — сказал он, вздохнув, — И так любимых тобой заморских диковинок тоже не привезет. Корабль, милая, — это птица. И она принесет на своих крыльях будущее. — Хороша птица, — все еще кривясь, но уже напоказ, заявила Рё, — Которая весит как целый монастырь вместе с монахами и служками! На постройку такого уйдет не один год, а потом попробуй найди людей, которые не чета твоим солдатам и охотно залезут в это корыто. Сакамото раскатисто расхохотался, но отсмеявшись, тут же посерьёзнел. — Посмотри вокруг, милая Рё, — начал он, поглаживая рукой щеку любимой, — Разве мы с тобой здесь, в этот солнечный день, с пахнущим солью ветерком и новой жизнью где-то впереди — разве все это было бы возможно без огромного тяжелого корыта? Нарасаки Рё ничего не ответила, только прильнула к мужу; и они долго сидели так, слушая стук сердца друга, укачиваемые тихими волнами и поскрипыванием просмоленных досок. Я лежал тогда рядом и думал — как же я люблю корабли!