Записки ледяным пером

В кружок поэзии Идзуминоками вступил не по своей воле. То есть, не то чтобы он совсем уж не хотел; просто считал, что чтение стихов — дело личное, и совершаться должно в тишине и одиночестве, а не в одном из наиболее плохо освещенных углов школьной библиотеки, где ежесекундно раздается чей-то смех, шелест книг и каркающий голос восьмидесятилетней бабули, посаженной здесь не столько блюсти закон, сколько отрабатывать пенсию. Судя по спискам, народу в этом году набралось не так уж и много, всего пятеро, не считая самого Канэсады и того самого молчаливого голубоглазого паренька, протянувшего ему листовку на представлении кружков и клубов с таким лицом, что не записаться было бы просто преступлением. Идзуминоками не узнал, как звали того паренька, и спрашивать не хотел, но внутреннее чутье подсказывало, что те три волнистые черты на самом краю списка принадлежат его фамилии. Пока что закуток, предоставленный поэтическому кружку, пустовал. Гакуран успел натереть шею, и его пришлось расстегнуть, сбросив волосы на левое плечо, чтобы не было слишком жарко. Длинные черные локоны, которым позавидовала бы любая девушка (что они и делали, кстати, в перерывах между любовными томлениями, от проявления которых он обычно просто уходил быстрым шагом), были его гордостью и одновременно проклятием. Самому Канэсаде нравилось то, как угольные потоки делают его кожу еще белее, те самым придавая сходство с героями прошлого, которых он так часто видел на старых гравюрах; но наиболее доставучие персонажи из его класса полагали, что при отращивании волос автоматически происходит перемена пола от мужского к женскому, а значит, об этом срочно нужно было пошутить. Вспомнивший об этом Идзуминоками скривился и бросил на стол карандаш, которым он уже десять минут постукивал по столу, не зная, чем себя занять. Он не понимал такого странного отношения к себе. Если он за два года учебы так и не смог найти себе места, разве это значит, что он слаб? Почему обязательно нужно быть в стаде, чтобы тебя не трогали? Да, он был одним из лучших, потому, что учился, а не бегал к игровым автоматам с регулярностью городского автобуса, а списывать не давал не из вредности, а потому что считал, что если человек идиот, то помогать ему — затея не менее идиотская. Не был бы идиотом — смог бы сам. Со временем одноклассники привыкли к его безмолвной фигуре на четвертой парте у окна, и явные посягательства на его личное пространство продолжались только с появлением в школе новых женских лиц — те никак не желали понять, что для того, чтобы быть впущенными в его мир, требуется побольше, чем короткая юбка или осветленные волосы. Правда, в этом году в классе появился один чрезвычайно талантливый молодой человек. Его талант заключался в том, что он мог взбесить кого угодно за рекордные несколько секунд, и, перепробовав силу своего таланта на всех учениках, в конце концов переключился на высокого красавца с четвертой парты. Идзуминоками откинулся на спинку стула и нахмурился. Стоило вспомнить солнце, как один из его лучиков тут же появился между книжных шкафов, прислонился к одному из них и широко улыбнулся щербатым ртом. Талантливый — талантлив во всем. — Здорово, Идзу-чан, — противно протянул он, — И что ты здесь забыл? Только не говори, что вступил в кружок поэзии. Ты что, кастрат? Может, и в хоре поешь? Идзуминоками вежливо улыбнулся и почувствовал, как свело скулы. — Я не помню, чтобы разрешал тебе так меня называть. — Рука снова сжала карандаш и как бы невзначай потрогала заточенный грифель. — И мои личные дела тебя, кстати, тоже не касаются, пень. Щербатый оскорбленно всплеснул руками. Что же это делается? Он старается-старается, налаживает контакт посредством нехитрых солдатских шуточек, так любимых настоящими мужчинами, а его так некрасиво отпинывают! — И чего ты такой негативный? Я вот тебе разрешаю звать меня Го-чан, и ничего. Да и если у тебя кое-где какие-то проблемы, можешь поделиться. — Он усмехнулся, наблюдая, как Идзуминоками медленно, но верно меняется в лице. — Да не боись, мне просто скучно. Моя девчонка вроде тоже в этот кружок записалась, подожду ее. — Кацухико из второго класса? — пробормотал Канэсада, вспоминая, — Интересно. Хотя, если она встречается с таким, как ты… — Что тебе там интересно, патлатый? — взвился Го, но развить мысль не успел, ведь стали появляться другие участники кружка. Голубоглазый молчун появился последним, стрельнув взглядом по собравшимся, и сел слева от Канэсады. Две девочки из параллельного класса принялись болтать о своем, третья, объемистая очкаричка, уткнулась в тетрадь, записывая число, а Кацухико, чмокнув Го в изрытую сошедшими юношескими прыщами щеку, села прямо напротив. Обнимая стопку поэтических сборников, вошел сэнсэй; разговоры прекратились, и началось действо. Издуминоками привлекло то, что они собирались изучать не традиционную японскую поэзию, которой им хватало на уроках литературы, а классическую китайскую. Сегодня на повестке дня был Су Дунпо и его «Пью вино на берегу Сиху», а с ним и далекие туманные горы, зеркальная гладь хмурого озера, подобного прекрасной древней красавице Си Ши… — Канэсада, прочтите нам это стихотворение. — Голос сэнсэя прозвучал словно издалека, и Идзуминоками не сразу сообразил, что от него хотят. — Следите за интонацией и звучанием слога. А после мы разберем, что же хотел сказать нам древний поэт. Читать оказалось нетрудно, хоть он и чувствовал, как по крайней мере три пары глаз проедают в нем дыры. Кацухико, приоткрыв коралловые губки, смотрела на него во все глаза, все больше мрачнеющий Го, сидящий в углу на стуле, так же не отрывал от него взгляда; вдобавок сидящий в нескольких сантиметрах темноволосый паренек, сначала читающий стихотворение вслед за ним в собственной книге, вскинул голову и теперь смотрел на него в упор. Но сейчас Канэсада наслаждался изяществом древнего слога и просто выдыхал строки, представляя у себя в голове далекие китайские земли, и отказывался что-либо замечать. — Прекрасно, Канэсада. Не хотите ли поучаствовать в конкурсе чтецов через месяц? — Сэнсэй сморгнул выступившую на глазах влагу, прочистил горло и продолжил, — А теперь прошу вас обратить внимание на строку «прояснилась на миг…»… Когда участники кружка, собрав сумки, покидали библиотеку, Канэсада подумал, что все-таки ему понравилось. Он и не думал, что ему может быть так комфортно среди людей. Жаль только, что тот паренек так быстро ушел, скользнув взглядом по сидящему в углу и хихикающему над ними Го. Вдруг он мог бы стать тем самым другом, но увидел, как с ним разговаривает это придурок, и передумал? — Что ты несешь?! В углу ссорились. Голос, который услышал Канэсада, принадлежал в данный момент особенно ненавистному человеку. — Да ты что, Го, — принялся лебезить второй, женский голосок, — Просто он красивый, такие волосы длинные, а какой голос! Раздался шлепок. Идзуминоками обогнул шкаф и недоуменно уставился на щербатого, преградившего ему дорогу. — Ну здравствуй, как там… Сэйси. — Го фонил недовольством, как атомная батарея. — Правильно «Си Ши», а не «Сэйси». Это китаянка, а не твоя японская подружка. — Канэсада попытался обойти его, но споткнулся о протянутую ногу. Секунду спустя он почувствовал, как его волосы сжимают в руках, и замер. — Моей японской подружке так нравятся твои волосы, — вкрадчиво произнес Го, — Может, отрезать ей немного на память? — Я бы сказал, что тебе надо отрезать, но тебе это не понравится. — Он обернулся и выдернул хвост из липких рук. — А ты попробуй. — Щербатый расплылся в улыбке. — Ничем не рискуешь. Ты мне и так не нравишься. Выглядишь как баба, и в других местах тож. Кулак прилетел в челюсть Го быстрее, чем Идзуминоками успел это обдумать. И вот они под визг Кацухико вылетают на улицу, на задний двор, где будто по волшебству уже стоит друг щербатого, Бэнкэй, здоровенный лоб, которого Канэсада как-то обошел на стометровке. Все бы ничего, но кто же знал, что именно тогда Бэнкэй поспорил с друзьями на пятьсот йен и уважение, что он самый быстрый и выносливый… Драка закончилась быстро. Отвоевать кулаками свое место в тесном школьном мирке Канэсада мог, умел и практиковал, но когда противников двое и оба искренне ненавидят тебя, а ты сам начисто растерял остатки хладнокровия, то простая возня парней на заднем дворе превращается в битву оскаленных пастей и острых когтей. Бэнкэй все понял без лишних разъяснений и, выбросив вперед лапищу, взял Идзуминоками в захват, но тот вырвался и боднул его в лицо, добавив кулаком в солнечное сплетение. Откашливался Бэнкэй недолго, и вскоре Канэсаде пришлось танцевать на покрытом мелкими лужами асфальте между ним и его щербатым другом. Злоба, копившаяся в нем долгое время, — злоба на них, за то, что не принимают, на себя, за то, что другой, на эту жизнь, за то, что она оставила его в одиночестве, а все, что к чему он стремится, всегда так далеко и недосягаемо, — вся эта злоба сейчас выплескивалась через его разбитые костяшки, через рычание, сопровождавшее каждый удар. Во рту давно было солено, один глаз горел, будто в него ткнули факелом, но Идзуминоками даже не думал остановиться. Он сложил руки вместе, сжав в двойной кулак, и с ревом обрушил их на плечо Го. Раздался отвратительный хруст, и щербатый, вскрикнув, осел на асфальт. Испугавшись где-то внутри самого себя, Канэсада занес ногу для добивающего удара. Остановись, сказал он себе. Но не мог. Бэнкэй оказал ему эту услугу, со всей силы зарядив ему ногой в печень, и уволок бледного Го, напоследок обернувшись и крикнув кому-то сзади: — Да забирай! Было уже темно, начинал накрапывать дождь, а где-то вверху шумели листья, потревоженные порывом ветра. Идзуминоками лежал на асфальте, прижатый щекой к шершавым камешкам, и пытался просто дышать. Он ничего не видел и не слышал, казалось, что боль заполнила все его тело. За что? Неужели я проживу так всю жизнь? Рядом зашуршало, и Канэсада, щурясь, повернул голову. Кто-то аккуратно перевернул его и посадил, оперев спиной о кирпичную стену. Платок прошелся по его подбородку, и Идзуминоками слегка зашипел, когда начало саднить. — Ты… кто? Ему в руку вложили бутылку с водой. — «Я пейзажи Сиху уподоблю прекрасной Си Ши», — тихо произнесли рядом, и Канэсада вдруг осознал. — «Без помады, без пудры — а как неподдельно нежны!». — Ты станешь моим другом? — вдруг выпалил Идзуминоками и закашлялся, загораживая лицо грязным рукавом гакурана. В темноте мелькнули белые зубы, и голубые глаза странного, но красивого оттенка взглянули на него. — Буду счастлив, Канэ-сан.