Записки ледяным пером

Я долго ждал подходящего момента, прежде чем задал этот вопрос. Что-то такое в поведении Канэсады-сана, в его взгляде, лед которого трескался, едва на горизонте показывалась знакомая фигура, в кивке, которым он приветствовал своего помощника, в едва заметном придыхании, с которым он произносил его фамилию, — что-то незаметное для постороннего глаза ясно давало мне понять, что двумя-тремя словами здесь не ограничится даже обычно немногословный капитан Второго отряда. Когда он повел меня в отдаленную беседку на берегу искусственного прудика, усаженного лотосами и водяным орехом, в народе именуемым «чёртовым», я понял — момент настал. — Идзуминоками-сан, — негромко обратился я к нему, — Если позволите… Канэсада, примостившийся на краю небольшого спускающегося к воде помоста, хлопнул по подушке рядом с собой. — Валяйте. Я неловко прижал к груди планшет и, хрустнув всеми возможными суставами, сел подле. — Гм, судя по Вашему скорбному взору, — проницательно отметил Идзуминоками, — Речь пойдет о моем помощнике и ближайшем соратнике, я прав? Не обращая внимания на мои круглые глаза, он отщипнул кусок мягкой булки, предусмотрительно захваченной с кухни, раскрошил в руке и бросил в воду. Сквозь расходящиеся по воде круги мелькнули золотистые искорки, и четыре рыбки кои, проворно работая плавниками, кинулись на добычу. — Думаете, Вас одного это интересует? — Нарушил наконец тишину Канэсада, по-прежнему не глядя на меня. — Иногда мне кажется, что даже вороны, что свили гнездо на старом клене, перекаркиваются о наших с ним отношениях. «Вы же неразлучны!», «столько лет висели на одном поясе!», «его от тебя палкой не отгонишь!»… Если бы все было так просто. — Он вдруг горько усмехнулся и сжал руку так, что побелели костяшки. — Можно сказать, что он — моя самая большая беда. Я было протестующе открыл рот, но капитан остановил меня коротким жестом. — Я не договорил. — В воду отправилось еще крошек. — Да, именно он причиняет мне больше всего страданий. Порой мне даже хочется свернуть его тонкую шею, и никогда больше не видеть этого взгляда, разрывающего мою душу на части. — Я застыл с открытым ртом, не в силах поверить собственным ушам, и он понимающе скривился. — Что же Вас удивляет? На Вас никогда не глядели так, будто чего-то ждали, а Вы не оправдали ожиданий, даже если разбились в лепешку? Вы когда-нибудь чувствовали, что эти глаза, смотрящие на Вас снизу вверх каждый день, остаются для Вас чужими, запертыми наглухо, будто стальные ворота, и Вам никогда туда не проникнуть? Нет? А Вам когда-нибудь приходилось разрываться между долгом и частью себя, которая, как капризная девчонка, протягивала Вам руку и говорила «давай бросим все и убежим»?.. Он осекся, будто вспомнив о чем-то, и скрипнул зубами, дотошно расправляя хакама. Я безмолвно застыл на месте, ибо знал — не мне прерывать его. Через несколько мгновений Идзуминоками справился с собой и расправил плечи, наконец взглянув мне в лицо. Однако, подумал я, лучше бы он этого не делал — его глаза превратились в два ледяных копья. — Капризная девчонка, господин Накадзима, это то еще удовольствие, — процедил Канэсада, — Она постоянно чего-то требует, и ты никогда не понимаешь, чего именно. Она хочет обладать тобой полностью, аккуратно прижать каблуком и никуда не отпускать; но при этом не дай небеса попытаться проникнуть туда, куда тебя не приглашали. Да, я могу это понять, — преувеличенно радостно сказал он, снова принявшись терзать ни в чем не повинный хлеб, — Это прекрасно. О тебе всегда заботятся, никогда не оставляют без внимания. Носятся, будто с младенцем. Пусть кто-то только попробует тебя обидеть, расправа последует незамедлительно! Кои, расшугавшиеся было от его громкого голоса, собрались в стайку и вновь вцепились в размокшие крохи, пихаясь чешуйчатыми боками. — Но это нельзя назвать доверительными отношениями, Накадзима-сан. Я полагаю, Вы согласны. — Я, помедлив, с сомнением кивнул: не мне было об этом судить. — Всю нашу жизнь мы были одним дайсё, и я думал, что имею право на то, чтобы меня признали — так нет! — Он почти взревел, но тут же прикусил губу, не желая показывать мне всю глубину своего переживания. — Я у него как на ладони, тогда как сам Кунихиро даже не считает нужным рассказывать мне о своих делах! Недавно у нас снова случилась ссора на этой почве. Представьте только — он с кем-то повздорил, и они расписали ему бок народными узорами; а узнаю я об этом только после того, как приволакиваю в комнату и почти насильно стягиваю рубашку!.. Идзуминоками яростно махнул волосами и приставил указательный палец к моему лицу. — Только попробуйте улыбнуться, и будете плавать в пруду вместе с рыбками. — Я изобразил на лице выражение оскорбленного удивления, что, вроде бы, удовлетворило Канэсаду-сана, и он продолжил. — Он врал мне, врал отчаянно, но с такими преданными глазами, говорившими «я делаю это ради Вас, Канэ-сан, разве я могу позволить Вам волноваться о таком пустяке, как я?» — и вот я снова трясусь от гнева и хватаю его за руку, чтобы насильно прорваться в этот мирок, закрытый от меня только потому, что для моих глаз предназначается лишь солнечная сторона! Серые тучи уныло белили воду, дул холодный ветер, сворачивая листья лотосов в гигантские салатовые ракушки; а мы сидели молча, думая каждый о своем, и я лишь потрясенно смотрел на собственные руки, сжимающие друг друга. Послышался тихий вздох, и лицо Канэсады вдруг посветлело. — Закон гармонии, однако, не терпит односторонних суждений, — тихо проговорил он, опуская руку в мутную воду вместе с рукавом, будто желая погладить золотых рыбок, — И на всякий «инь» найдется свой «янь». То, что является для меня самой большой проблемой, одновременно и… Идзуминоками с сожалением вытащил руку из воды и отжал рукав. — Самое большое счастье, пожалуй. — Он слабо улыбнулся и прикрыл глаза. — Я не смог бы жить без него. Его улыбка, та самая, что появляется на его губах, когда он по-настоящему счастлив, — это то, что способно заставить меня вести себя по-идиотски. Ну, знаете, приобнять его там, потрепать по волосам… — Канэсада неопределенно махнул рукой и отвернулся. — Каким бы дурачком он ни прикидывался, хлопая глазами в ответ на мои расспросы, он всегда будет моей частью, и я буду защищать улыбку на его лице ценой своей жизни. Наверное, я люблю его, кто знает. Если бы это было физически возможным, моя челюсть проломила бы помост, и мы с капитаном оказались бы сидящими в топком иле среди снующих туда-сюда водомерок. — Что у Вас с лицом? — непонимающе поднял брови Идзуминоками-сан, — Я думал, что если рад видеть его по утрам, рад слышать, как он тянет «Канэ-са-ан», пока мы развешиваем белье, или счастлив, когда он прикрывает мою спину на операции, то люди называют это «любить». Если же Вы думаете о всякой ерунде, — строго сказал он, хотя его глаза смеялись, — То Вы плохо знаете значение этого слова. Остатки хлеба снежинками посыпались в пруд. Отряхнув руки, Канэсада неспешно встал и упер руки в бока. — Пойдемте, Накадзима-сан. — Он хмуро посмотрел на ивовый листок, упавший ему на плечо, и аккуратным щелчком отправил восвояси. — Могу поспорить, второй пункт моего ответа устроил Вас гораздо больше. — От Вашего взгляда ничто не укроется, Идзуминоками-сан. — Я отряхнул затекшие ноги и выпрямился. — Возможно, мне вообще не стоит задавать вопросы вслух, ведь Вы и так читаете меня, будто открытую книгу? Он усмехнулся и спрятал руки в широких рукавах, один из которых до сих пор был покрыт мокрыми разводами, как если бы им утирали слезы. — Молчание — золото, Накадзима-сан. За вечерним чаем я обнаружил, что мой планшет пуст, и я так ничего и не записал. Ну дела!