Гончая

Николай поворачивает к Якову своё изможденное болезнью и трудностями лицо, легкая улыбка касается его губ: — Яков Петрович… — Как себя чувствуешь, Николай? — Лучше, благодарю. Под внимательным взглядом светлых глаз Яков пододвигает к кровати стул и садится, протягивает руку к юноше: — Позволь, я проверю температуру. Гоголь чуть подаётся вперед, подставляя лоб под тёплую ладонь следователя. Действительно, жар спал. — Раз ты пошёл на поправку, может, согласишься поесть? Николай застенчиво пожимает худыми плечами. Рубашка, в которую его переодел слуга, ему великовата, ворот обнажает острые ключицы и впалую грудную клетку, на которой резко очерчиваются ребра. — Яков Петрович… — очень тихо зовет его Николай, и когда Гуро поднимает на него взгляд, спрашивает еле слышно: — как я могу отблагодарить вас? — Отблагодарить? — Яков прищуривается, чуть наклоняя голову в сторону. — Вам что-нибудь нужно? Моя помощь в поимке нечисти? У меня самого нет денег, но есть… — Что есть? — следователь чувствует в голосе собеседника неуверенность, юноша отвечает совсем уж сдавленно: — Я. На несколько долгих минут в комнате повисает тишина. Гоголь смотрит на свои руки, словно никогда их не видел, а Яков, не отрываясь, смотрит на него. Интересная получается картина. — Стало быть, юноша, вы натурой предлагаете расплатиться? — Я не в вашем вкусе, должно быть, но если… — Если? — Яков вскидывает брови и впивается взглядом в зардевшегося мальчишку. Николай этот взгляд не выдерживает, опускает голову, а руками медленно начинает развязывать шнурок рубашки у горла. Поникшие плечи, дрожащие пальцы и абсолютная безнадежность в позе — всё это производит впечатление даже на видавшего виды Гуро. Он резко перехватывает руки мальчика и разводит их в стороны: — Николай, не нужно. — Я могу… — Нет, не можете. Николай рискует поднять лицо, но тут же отворачивается, губы у него начинают дрожать, а глаза застилает пелена. Не сразу он чувствует чужие руки, обнимающие его за плечи. Яков притягивает мальчика к себе, даёт возможность совладать с эмоциями. Наконец дыхание Гоголя становится более ровным, и поэтому следователь решается задать вопрос: — Николай, это не первый раз, когда ты предлагаешь таким образом расплатиться за услугу? Гоголь только кивает головой, и руки Якова непроизвольно сжимаются в кулаки. — Н-ничего не было, Яков П-петрович, клянусь… Но я видел… Не один раз… — Не сомневаюсь, — ледяным тоном отзывается Гуро. — Д-другие з-заключенные… Женщин там не было… Они… — Не надо, яхонтовый, не продолжай. Я прекрасно знаю, что именно там могло быть. Хрупкие плечи вновь сотрясает дрожь. — Яков Петрович… Я, правда, мог бы… — Нет. Не думай об этом, голубчик. Я никогда не попрошу тебя делать что-то против твоей воли. Я забрал тебя вовсе не из-за того, что мне что-то от тебя нужно. Я просто хочу тебе помочь. — Помочь? Мне? Господи, до чего прозрачные глаза! Словно ключевая вода в тени. Николай не обнимает его в ответ, но и не пытается оттолкнуть. Без сопротивления позволяет обнять себя, не спорит. Вот что значит прожить с юных лет за решеткой. Это убивает всё желание сопротивляться. — Николай, ты помнишь что-нибудь о своём детстве? Своих родителей? Вообще о том, что у тебя было до того, как тебя похитили? — немного погодя спрашивает Гуро. В дверь негромко стучит Фёдор, отчего Николай пугливо втягивает голову в плечи. — Барин… Обед, как приказывали. — Спасибо, — кивает ему Яков Петрович. Слуга ставит на колени Гоголя поднос и уходит. Юноша втягивает носом непривычно вкусные запахи, глаза его расширяются от удивления и восторга: — Мясной бульон! — Правильно, голубчик. Тебя ведь не такой едой там кормили? — Нет, — почему-то шепотом отвечает он, — щи с капустой без мяса, черный хлеб и вода. На ужин иногда была каша. — Ясно, — Яков мысленно ставит в голове галочку приказать повару к вечеру приготовить что-нибудь мясное. Он знает, что Николаю с непривычки нужно давать что-нибудь сытное и в то же время легкое. А так хочется его накормить по-человечески, тем более, что Гуро никогда не жаловался на собственный аппетит. Николай съедает всё до последней крошки: бульон, овощи, пирожок с вареньем. Потом в изнеможении опускается на подушку, на губах расцветает робкая улыбка. Яков убирает поднос в сторону, любуясь юношей краем глаза. — Помню, — неожиданно отвечает он на прежде заданный Яковом вопрос о родителях, — помню… Маменька всегда была такой доброй… Я был единственным ребенком, до меня у них с папенькой умерли пятеро мальчиков… Моё рождение было для них подарком… Они так думали… А теперь… Я даже не знаю, живы ли они еще… — Я могу навести справки, — предлагает Яков, и Николай резко садится, распахнув глаза. — Яков Петрович, клянусь, сделаю для вас всё что угодно! — Голубчик, мы же с вами уже это проходили, — усмехается Гуро, — мне ничего не нужно. А про родителей разузнать нетрудно, особенно для меня. — Спасибо, — шепчет Гоголь. — Пока не за что благодарить. Доктор завтра опять придет, посмотрит тебя. Вот встанешь на ноги, поедем тебе одежду подберем нормальную. Больше ты те обноски не наденешь. Николай ничего не отвечает. Он смотрит на Гуро как на божество, глаза снова блестят от слез. «Несчастное дитя», — мелькает в голове Якова. Надо поскорее официально освободить его от той тюрьмы, чтобы больше никто не посмел мальчика и пальцем тронуть. Несколько дней пролетают незаметно, один похож на другой. Николаю становится всё лучше, и доктор разрешает встать с постели. Гоголь все еще держится неуверенно, на резкие движения Якова дергается, словно от удара уклониться хочет. В глазах еще сидит затаенный страх, и часто ловит на себе Гуро пристальный взгляд, в котором читается немой вопрос: «Что же вы всё-таки за человек, Яков Петрович?»

***

— Друг мой, у меня для тебя есть новости, — как-то вместо утреннего приветствия говорит Яков. Николай поворачивается к нему, смотрит растерянными ласковыми глазами, как подобранный с улицы щенок. — Какие новости, Яков Петрович? — Выяснил я, что в Полтавской губернии, в Сорочинцах близ реки Псёл, живут Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский и супруга его Мария Ивановна. В комнате повисает тишина. Николай каменеет, словно посмотрел в глаза Медузы Горгоны, и бледнеет так, что за него становится страшно. — Николай… — Яков делает шаг к нему, — Коленька… — Живы, — выдыхает Гоголь и закрывает лицо дрожащими руками, — живы, Господи… — Я завтра же отправляюсь к Александру Христофоровичу Бенкендорфу и буду просить его немедленно освободить тебя и передать под мою опеку, если ты не против. Николай сползает со стула и опускается на колени. — Яков Петрович… Я вам обязан всем… — Полно, голубчик, встань, нехорошо это, — протестует Гуро, бросаясь к юноше и беря его под локти, помогая встать, — говорю же, для меня это никаких трудностей не составляет вовсе. — Но без вас я бы до сих пор сидел бы в темнице и работал бы на Третье отделение… — Кстати, о Третьем отделении. Ответь-ка мне, голубчик, когда именно тебя начали привлекать к поимке нечисти? Николай кусает губы, нервно вцепившись в сюртук Якова Петровича и не решаясь его отпустить. Гуро чувствует неуверенность и страх в каждом движении мальчика, поэтому нежно обнимает его за пояс и ласково гладит по затылку, на котором начинают пробиваться волосы: — Не бойся ничего. Ты можешь рассказать мне всё как есть, ничего не утаивая. Я никогда не осужу тебя. Но если ты еще не готов… — Готов, — наконец произносит Николай, — ради вас я расскажу всё, как оно было, Яков Петрович. Когда меня привезли в Петербург, я был уверен, что люди, которые были со мной, пекутся о моём благополучии. Они сказали, что привезли меня учиться, а за это я должен им иногда помогать, но каким именно образом, не сказали. Пару месяцев я жил на квартире одного из следователей. Мне нельзя было выходить на улицу. Я не знал, зачем я нахожусь в чужом доме и всё время спрашивал, как скоро начнется мое учение. Но однажды я случайно услышал разговор этих людей. Они говорили, что всё устроено. Тогда я не знал, а теперь уверен — они скрывали следы моего похищения, подстраивали это как несчастный случай, иначе маменька с отцом наверняка бы бросились меня искать. Возможно, даже местная полиция была подкуплена. Я так рассердился, что выскочил к следователям и обвинил их. Они бросились на меня… А потом один из них вдруг закричал от боли… Больше я ничего не помню о том дне. Очнулся уже в камере с ошейником на шее. С тех пор меня выводили оттуда только на места преступления. — Значит, ошейник, который сковывает силу, тебе надели только тогда, когда ты ее применил, хоть сам этого и не помнишь… Я попытаюсь узнать, что же произошло в тот день. Возможно, Третье отделение и не планировало изначально запирать тебя в темнице. Есть много способов завербовать человека. А ты был совсем еще ребенком. Только когда увидели твои истинные способности Тёмного, тебя начали воспринимать как угрозу. Ошейник с тебя ведь больше не снимали?  — Снимали только когда привозили обратно в тюрьму, — тихо отвечает Николай, — я не хотел никому причинять зла… — Конечно, не хотел, — ласково подтверждает Яков, — ты просто сильно расстроился, когда узнал правду. Силы обычно просыпаются именно в ситуациях, когда человеку грозит опасность. — Значит, я опасен? — еле слышно спрашивает Гоголь, и в глазах его Яков видит настоящий ужас. — Ну-ну, голубчик, пока не будем делать поспешных выводов. Расскажи лучше, как именно ты работал на местах преступления? Николай долго молчит, словно обдумывая слова. Потом неуверенно протягивает Якову руку, и тот осторожно берет ее между своими ладонями. Эта простая ласка вызывает на расстроенном лице робкую улыбку. Гуро улыбается в ответ, чувствуя, как успел уже привязаться к этому несчастному мальчику. — Я не могу объяснить, как это происходит… Но когда я вхожу в то помещение, где совершилось преступление, у меня возникают… видения. Часто они смазанные, образные, уловить в них суть очень сложно. Несколько раз я так и не смог понять, кто же на самом деле был убийцей. Тогда меня избили… Но я все равно ничего не увидел. А в ту нашу встречу… Яков Петрович, я знаю, кто убил того офицера. — Кто же, яхонтовый мой? — тихо спрашивает Яков. — Банши. — Кто? — Банши. Это… — Нет-нет, голубчик, я переспросил не поэтому. Я знаю, кто такие банши, просто… в Российской Империи ирландское приведение? Можно подумать, у нас своих духов не хватает, — усмехается Гуро. — Может, потому что этот человек… имел ирландские корни? — неуверенно предполагает Николай. — Интересно… Английские еще возможно… Эту версию надо проверить, мой хороший. Ты молодец. А следователям успел сказать? — Нет, Яков Петрович. Им я солгал, сказал, что ничего не увидел. — Но ведь… — Яков вспоминает слова Гоголя о том, что если он не находил убийцу, его самого подвергали истязаниям, — покажи. — Всё в порядке, Яков Петрович. Вам не стоит беспокоиться, — мягко возражает Николай, но Гуро решительно смотрит на него своими бездонными черными глазами, и Гоголь с тяжелым вздохом задирает рубаху, обнажая впалый живот и дуги ребер, на которых явственно виден большой синяк. — Уже почти не болит… — успокаивающе говорит Николай, но Яков вдруг резко вскакивает на ноги и идет к двери, — Яков Петрович! Гуро он ловит уже в прихожей, где следователь надевает пальто. — Яков Петрович, прошу вас, не уезжайте! У меня уже не болит, пожалуйста, останьтесь со мной! — умоляет Николай. — Я разберусь с теми, кто это делал с тобой, — отрезает Яков, но Николай неожиданно бросается ему на шею, шепчет сбивчиво: — Прошу, Яков Петрович… Не надо, не уезжайте… Это в прошлом… Чувствую, что нельзя вам сейчас ехать… Если с вами что-нибудь случится, что станется тогда со мной? Кому я нужен? Родители даже не знают, что я жив… А если меня найдут, Яков Петрович? Я ведь больше не выдержу ни дня в этой тюрьме! После того, как я узнал вас, я не переживу больше ни дня взаперти… Голос его дрожит, срывается, и Николай, всхлипывая, прижимается всем юным гибким телом к Гуро, удерживая его тонкими своими руками. И Яков сдается. — Хорошо, голубчик, не поеду сегодня. Отпусти меня, пальто сниму… — Нет… Нет, не пущу… Никуда, Яков Петрович… Чувствую, что если руки разомкну, вы исчезнете… как будто вас и не было никогда. А я снова окажусь в темнице с толстой решеткой и крысами… — Полно, мой хороший, куда я денусь? Я же не воздух, а вполне живой человек. Успокойся, душа моя, что ты, — Яков осторожно поглаживает мальчика по голове, чувствуя под пальцами еще не зажившие порезы от лезвия. Вот бы Николаше отрастить волосы… Интересно, как бы он тогда выглядел?