Гончая

— Радость моя, ты готов? — ласково обращается к Николаю Гуро, когда они вдвоем поднимаются по ступеням крыльца. Николай, хоть и бледен, но кивает решительно, тем самым удостаиваясь нежной улыбки Якова. В дом их пропускают без лишних вопросов — Владимир Алексеевич, брат покойного офицера Сергея Заболоцкого, выполняет ранее услышанную просьбу следователя со всей точностью. — Барин у себя в спальне, — негромко предупреждает их слуга. — Хорошо, — кивает Яков, — останься здесь и не поднимайся, пока тебя не позовут. Крепостной отвешивает вежливый поклон, и следователь со своим протеже на цыпочках поднимаются по лестнице на второй этаж и притаиваются неподалеку от двери в спальню гипотетической жертвы банши. Первые десять минут Николай ничего не чувствует, а затем Тёмное чутье начинает присылать первые предостерегающие сигналы о приближении нечисти. — Она скоро будет здесь, — шепотом предупреждает Гоголь, и Яков кивает, сжав длинными пальцами тонкое запястье юноши, давая знак, что готов ко всему. Николай тихой мышкой замирает, прикрыв глаза ладонью и чутко прислушиваясь к любым звукам. Сперва ему показалось, что приведение вдруг что-то остановило, возможно, оно почувствовало близость Тёмного, но затем резко увеличило скорость, и Николай внезапно вскакивает на ноги, и в эту же секунду погруженный доселе в полную тишину дом пронзает оглушительный вой. — Она здесь! — кричит Гоголь, первым подбегая к запертой двери и хватаясь за ручку. Яков отстает буквально на долю секунды и решительно толкает дверь. Открывшаяся им картина вызывает оторопь даже у видавшего виды Гуро. Их подопечный полулежит на полу возле кровати, отчаянно закрывая окровавленными ладонями уши, из носа у него уже течет струйка крови. — Николай! — кричит Яков, одновременно с этим выхватывая заряженный револьвер, отдавая должное привычке — и все-таки приведение пулей не убьешь. А банши, почуяв угрозу, резко разворачивается, показывая новоприбывшим себя во всей красе: внешне это даже привлекательная девушка с растрепанными волосами, окутывающими всю её фигуру. В отличие от обычных приведений она не прозрачная. Стоит ей едва лишь открыть рот, и комнату вновь пронзает совершенно непереносимый звук ее крика. Словно пригвожденный к полу, Николай стоит, широко раскрыв глаза и опустив безвольные руки. — Николай! Коля! — отчаянно зовет его Гуро, но его голос совершенно теряется в смертоносном вое кельтского приведения. Яков тянется к мальчишке, чтобы встряхнуть его, но от резкой боли перед глазами у него внезапно всё плывет, а на пол падают несколько крупных капель крови. Гоголь с огромным трудом стряхивает оцепенение и делает шаг навстречу приведению. Банши замирает, нелепо раскрыв рот и воздев к небу костлявые руки. — Уходи во Тьму, из который вышла! — гулко звучит голос Николая. Яков с трудом фокусирует на нём взгляд и вздрагивает — перед ним стоит вовсе не тот хрупкий юноша, которого следователь так хорошо знает, а полностью черная фигура, из-за спины которой выступают дымчатые многочисленные щупальца-отростки. На миг они замирают, а затем резко выбрасываются вперед, пронзая банши. Чудовищный крик гаснет так же внезапно, как начался, а через секунду в комнате одновременно трескаются и разлетаются на мельчайшие осколки оконные стекла и большое зеркало у стены. Яков, почти теряя сознание, разлепляет веки и видит медленно оседающую на пол худую фигуру юноши. Встать на ноги у Гуро не получается, поэтому он буквально ползком добирается до неподвижно лежащего тела и переворачивает Николая лицом вверх. — Николай! Ники… Лицо Тёмного белое, под глазами залегли темные круги. Тонкие губы покрывают мелкие кровоточащие трещинки, а несколько черных локонов слиплись от крови. — Давай же, Николай… Очнись, — слабеющим голом зовет следователь, чувствуя приближающийся обморок. Внезапно лежащее ничком тело словно прошибает разряд молнии, а самого Якова слегка относит в сторону ударной волной. Николай, по-прежнему не открывая глаз, взлетает над полом и опускается на прямые ноги. За его спиной словно взбухают отростки угольно-черного дыма. Пугающие щупальца тянутся к единственным в комнате источникам энергии — к лежащему без признаков жизни Владимиру и балансирующему на грани обморока Якову. — Николай… Не надо, слышишь! Но Гоголь не видит, не слышит и никак не реагирует на просьбы. Это уже не совсем он, это сущность, жадно захватившая своей властью хрупкое тело, требующая немедленной подпитки после уничтожения банши. Щупальца тянутся к людям, уже почти касаясь их. Когда дымчатый отросток только касается края верхней одежды, у Якова словно вышибает почву из-под ног. Сердце вмиг начинает колотиться как бешеное, а перед глазами встает пелена. — Так вот… что ты делаешь… Пьёшь… жизнь… — задыхаясь, выдавливает Гуро и медленно заваливается набок, чувствуя всё большее жжение в районе сердца. Это конец.

***

— Я вас предупреждал. Спокойный, четкий и до боли знакомый голос доносится словно из глубокого колодца. Сознание возвращается медленно, а боль чувствуется пока что отдаленно, но уже дает понять, что дальше станет только хуже. Яков медленно разлепляет глаза и видит перед собой белое пятно, которое с каждой секундой приобретает всё больше очертаний. — Ал-лександр… Хри-стофорович… — с трудом ворочая онемевшим языком, произносит Гуро. — Я, Яков Петрович. Еле успели. И ведь если бы я не приставил к вам слежку, увидел бы вас только в гробу. — Где… где Николай? — Николай? Вы имеете в виду это существо? Тварь, что едва вас не убила? — Не смейте… — Нет, это вы послушайте. Резкий голос словно гвоздями впивается в уши, боль накатывает внезапно и вызывает приступ дурноты. Яков опирается руками о мягкий матрас кровати и с трудом принимает вертикальное положение. Бенкендорф дает ему ровно две минуты, чтобы прийти в себя, и протягивает стакан воды: — Выпейте и выслушайте наконец. Яков Петрович, я глубоко ценю вас, блистательного сотрудника и удивительного человека. Вы столь умны, что к вашим словам я неизменно прислушивался всегда. Но сейчас… Сейчас я не знаю, как это чудовище смогло настолько замутить ваш разум. Вы на себя не похожи. Неужели вы действительно повелись на эту чудовищную ложь о несчастном узнике, которого заставляют работать против воли. И тот, кого вы приютили, кого старались облагородить, убил бы вас, не подоспей мы так скоро. Тёмный высасывал жизненные силы из вас. И просто чудо, что вы стали вторым блюдом. — Что значит вторым? — скривившись от боли, Яков прикрывает глаза ладонью и на несколько секунд сожалеет, что не умер. — Тот юноша, в чьем доме вы ловили призрака, мертв. — Что? В комнате повисает долгая, мучительная тишина. — Нет… Не может быть… — хрипами вырывается из груди Гуро, — я не верю… мы успели вовремя… — Успели, — жестко повторяет Бенкендорф, — да только спасать его нужно было не от банши, а от Тёмного! — Николай? Вы хотите сказать, что это Николай убил его?! Помилуйте, Александр Христофорович, да Николай спас его, когда банши уже почти расправилась с ним! — вскидывается Яков, по-прежнему пытаясь уложить в голове мысль о гибели несчастного юноши. Бенкендорф поджимает тонкие губы и слегка качает головой. — Вы столького не знаете… Начальник Третьего отделения обходит письменный стол и снимает с полки позади стоящего шкафа толстую папку. — Возьмите. Прочтите, как будете готовы. Сдается мне, что моим словам вы не поверите в любом случае. Яков с огромным трудом поднимается на ноги и подходит к столу. Пальцы немного дрожат, когда он берет со стола папку и на негнущихся ногах выходит из кабинета.

***

Гоголь, Николай Васильевич… Тёмный дар от рождения… Степень опасности: высшая… Неконтролируемая сила… При появлении темных клубов дыма немедленно покинуть территорию… Чрезвычайно опасен… Жертвы: Владимир Алексеевич Заболоцкий, 16 лет, дворянин; Осипов Степан Кузьмич, 47 лет, крепостной; Велецкая Софья Николаевна, 32 года, дворянка… В списке обнаруживается еще с десяток имён, погибших от рук Тёмного. Яков внимательно вчитывается в каждую бумажку, а после долго сидит в любимом кресле перед камином с бокалом портвейна в руке. Если о первых жертвах Гуро ничего не знает, кроме этих самых досье, то последнее имя ему знакомо даже слишком хорошо, ведь он лично общался с несчастным юношей. — Он не мог этого сделать… — почти не отдавая себе отчета, снова и снова произносит он вслух, словно пытается убедить себя в этом. Ведь Яков видел всё своими собственными глазами, видел привидение, видел, как Николай уничтожил банши, тогда почему же… Почему… Нужно его увидеть. Немедленно. Страшно представить, во что его превратили за то короткое время, как они не виделись. Яков хорошо знает возможности Третьего отделения… Слишком хорошо. Николая он тоже изучил уже достаточно, чтобы при встрече действительно застыть в ужасе на пороге допросной. Некогда озаренное надеждой худое лицо юноши теперь было обескровлено и застыло, словно посмертная маска. В кожу тонких запястий и лодыжек врезываются толстые кожаные ремни, пристегивающие Николая к стулу. На шее уже знакомый ошейник. Из одежды — арестантские лохмотья. — Недолго, — предупреждает на входе жандарм. Но Яков смеривает его таким взглядом, что служивый невольно сглатывает. — Не вам, милейший, указывать мне, сколько находиться с заключенным. Жандарму остается только согласно кивнуть и поспешить оставить следователя с арестованным наедине. Едва тяжелая металлическая дверь поворачивается на ржавых петлях, Яков бросается к Николаю и буквально падает перед ним на колени: — Коля! Коленька, посмотри на меня! Посмотри, это я, мой хороший! — теплыми ладонями обхватывает белое, как бумага, лицо, отмечая про себя мертвенную холодность кожи. Николай никак не реагирует на появление следователя, неподвижно застыв в кресле словно восковая фигура. — Сейчас я тебя развяжу, родной, потерпи… — пальцы с трудом открывают сложный замок, Яков стягивает с рук и ног Николая ремни, мысленно покрывая охранников отборными ругательствами, ведь они так перетянули конечности, что даже нарушился кровоток. Гуро осторожно растирает ноги и руки юноши, одновременно пытаясь дозваться до него: — Николай, ты меня слышишь? Что тебе дали? Что с тобой сделали? Николай молчит, а в прозрачных глазах застыла такая пустота, словно жизнь вытекла из этих хрустальных голубых озер и осталась только выжженная пустыня. — Я заберу тебя… Прости, что позволил… Что не помог… Ты ни в чем не виноват, и я не верю тому, что про тебя говорят. Ты не убийца и никогда им не был. Ты хороший человек, слышишь? Коленька… Гоголь медленно, словно управляемая марионетка, поворачивает голову к Якову, потрескавшиеся губы слегка размыкаются, словно он хочет что-то сказать, но не может. — Ты пить наверно хочешь! Сейчас, тебе принесут… Гуро бросается к двери и рявкает: — Немедленно принесите воды! Когда металлическую флягу подносят к губам Николая, он даже не поднимает глаз, словно сил в нем не осталось ни капли, даже ради спасения собственной жизни. Якову приходится придерживать его голову, а воду лить из фляги медленно, чтобы Гоголь не поперхнулся. Вода действительно слегка приободряет его. По крайней мере, когда они снова остаются одни, и Яков берет его холодные руки в свои, Николай слегка подается вперед. Гуро прижимается губами к бледному лбу, заодно проверяя температуру. Он пока не может точно сказать, что делали с юношей, но тот явно не в себе. Ему нужен толковый врач. И его срочно нужно увозить из Петербурга. Куда угодно, но в столице его точно убьют. Яков снимает с себя сюртук, одевает Николая, затем снова вызывает жандармов. — Этого заключенного необходимо перевести в лазарет. Он нужен нам живым, а в его нынешнем состоянии я не дам за его жизнь ни гроша. Что с ним делали, пока меня не было? Мундирные только переминаются с ноги на ногу и бросают друг на друга хмурые взгляды. — Господа, долго я буду ждать ответа? Это допросная, к вашему сведению. — Яков Петрович… Мы сами толком не знаем… Нам привели его только несколько часов назад… Уже в таком состоянии, — признается один. Гуро пронзает обоих полным с трудом сдерживаемого бешенства взглядом, пока наконец второй неохотно добавляет: — Кажется, сразу после приезда его… в общую камеру отвели… — Что? Яков всегда гордился своей выдержкой, но от такой правды земля буквально ушла из-под ног. Если он правильно всё понял, то сразу после того, как Бенкендорф и его люди ворвались в дом Заболоцкого, Николая заперли в той самой камере, где остальные заключенные могли делать с ним всё, что хотели. Всё, что могло взбрести им в голову...