На кончиках пальцев

Лави волновался, правда, очень волновался за него. Хрупкий, тощий, зашуганный, запуганный до смерти… С изломанным телом и растоптанной душой, Аллен был не в себе. Не понимал, что происходит. Когда он проснулся в поезде, уже по дороге в башню Черного Ордена, первое, что увидели экзорцисты, — шок. Он пробовал избавиться от длинного, сухого, в отличие от одежды всех остальных, плаща Канды — на вокзале пришлось сидеть долго, поезд отходил глубокой ночью, а козырьков, что могли бы защитить путешественников от дождя, не было — был только зонтик Линали, под которым-то и сидел мечник, держащий на руках то и дело вздрагивавшего, но все же спавшего пленника Ноев. Лави слишком устал — да, Уолкер был легким, но долго нести его все же было тяжело, и поэтому пришлось передавать подростка из рук в руки. Аллен не смог снять плащ, хоть и очень старался, — но с простой молнией не справился. Кто знает — может, потому что его руки дрожали, а может, понял, что замерзнет без верхней одежды. А потом он забился в угол купе и заплакал. Он был слаб и беспомощен, не способен дать отпор никому — и поэтому боялся. Боялся даже своих друзей, тех, которые вытащили его из того кошмара, — успокоить его смогла только Линали, и, как понял ученик Книгочея, именно потому, что была девчонкой. Но избавить проклятого от страха она не смогла: он понимал, кивал — нет, не улыбался, у него просто не было сил на улыбку, - соглашался, но все равно дергался от любого неосторожного движения юношей даже не в его сторону. Таким Аллен и был доставлен в лазарет: нервным, испуганным, все еще плохо понимающим, что происходит. Сам по себе он даже ходил с трудом: у него было несколько неправильно сросшихся переломов, в том числе и на ноге, а организм был обезвожен и опустошен — похоже, настоящей еды у приспешников Тысячелетнего Графа было совсем мало, а на иллюзорной пище организм человека долго не протягивает. Медсестра пообещала позаботиться о нем — и Лави ей верил: все-таки в Черном Ордене были лучшие врачи, а ученик Кросса нуждался просто в качественном медицинском обслуживании. Но вот только оставлять вновь задремавшего мальчишку совсем не хотелось — уже на следующее утро Историку пришлось уйти на задание, а он так и не повидался с седым. А потом вернулся через одиннадцать дней. Веселый, радостный — он успел соскучиться за этот короткий промежуток времени и поэтому больше всего хотел увидеть Аллена. Он и так потерял почти год, но тогда не было этого треклятого ощущения несправедливости… Потому что все смогли повидаться, а Лави — нет. Именно поэтому эти полторы недели были такими мучительными и долгими. Он ожидал увидеть почти выздоровевшего, улыбающегося, жизнерадостного, как всегда, ученика Кросса. Но… Черт, как наивно было думать, что Уолкер отойдет так быстро. Так просто не бывает. Лави понял свою ошибку сейчас, стоя около его кровати со знаменитыми баварскими кренделями в пакете. Так просто все не пройдет. — Ты смотришь на меня, как на умирающего. «А ты и есть умирающий. Тогда ты был почти мертвый», подумал про себя Лави, не зная, что ответить. И вроде бы есть воздух в легких, а сказать тяжело. Сложно. Так сложно подобрать такие простые вроде бы слова. А ведь он столько мечтал об этом моменте за последние месяцы: как они встретятся, как обнимутся и пожмут друг другу руки, — ведь так обычно делают друзья. Как будут долго разговаривать… — Я так рад тебя видеть. Вот так вот. Вырвалось. Лави не хотел, не собирался это говорить, но… Ничего лучше просто не пришло в голову. — Правда рад, очень рад, Аллен. Ну вот, всего один медленный выдох, и уже проще. И слова сами рождаются на языке. Лави осторожно поставил пакет с гостинцем на пол, а потом быстро пододвинул к себе больничный треножный табурет, садясь на него и нетерпеливо сжимая деревянные панели кровати, на которой лежал перебинтованный Аллен — не с ног до головы, но бинтов на его теле было немало. А ведь Лави видел совсем чуть-чуть: сам седой был укрыт одеялом — похоже, его холодило. И он не ответил. — Аллен… Я… Я принес тебе кренделей. Ты как-то говорил, что хотел бы попробовать их… Знаешь, они правда очень вкусные… — Черт, какая-то чушь. Но зато Аллен хоть слегка, хоть краешком губ улыбнулся, и это греет сердце. — Ты был на задании, да? Голос у него был болезненный, не пустой, не серый - живой, самый настоящий, но тихий и с хрипотцой, что все же лучше, чем долгое, изнуряющее молчание. — Да, в Баварии, — облегченно вздохнув, кивнул Лави и наконец услышал то, что так давно хотел: — Я очень скучал по тебе, Лави. Все же, какой он… больной. Полнедели в больнице не излечили его - конечно же, Уолкер уже не выглядел стеклянным, но по-прежнему казался хрупким, словно одно касание могло положить конец его существованию. — Ну, я не знаю, — тихо засмеялся Книжник, чуть привставая и пододвигая стул ближе к больничной кушетке. — Может, обнимемся? Аллен вздрогнул, испуганно приподнимаясь и вжимаясь в подушку в изголовье кровати, когда друг медленно наклонился к нему, привычно протягивая руки, чтобы по-дружески обнять; мелко задрожал. Не проронил ни слова, но до того момента, как Лави приблизился, упираясь в мягкий матрас руками, — тогда в его глазах вновь мелькнул страх, и парень тихо прошептал себе что-то под нос, а потом повторил: — Не надо. Пожалуйста, не надо… Он боялся. Опять боялся, боялся так, как юноше бояться не положено, — ученик Книгочея заметил это, понял это, но не отстранился, вновь допуская столь грубую ошибку. — Не надо… - Теплые, чуть мозолистые пальцы Историка ласково потянулись к лицу друга, но тот, резко дернувшись, Ударил Лави по руке, заставляя того удивленно отшатнуться, а потом, услышав, как Аллен срывающимся голосом бормочет: «Не прикасайся ко мне», — увидев, что он почти плачет, и вовсе покорно сесть обратно на стул. Дождаться, пока проклятый чуть успокоится, вытерев редкие слезы, и обнимет себя руками, будто замерзая. — Не прикасайся ко мне. — Аллен… — Не прикасайся, мне больно, — даже не дал другу договорить тот, резко прерывая его, и вздрогнул, похоже, почувствовав боль между ребер, — он схватился за бок, но не дал Лави всполошиться, прерывисто вздохнув и откинувшись на больничную койку. — Я чувствую боль, когда меня касаются мужчины. Это странно, правда странно, а звучит просто невероятно. Это… — Это психологическое? — задрожал голос самого Книжника, и он нервно сглотнул. Это... Это просто нечестно… — Да, это фобия, — устало кивнул Аллен, соглашаясь, и, увидев, как помрачнел Лави, как изменилось его лицо, виновато отвел взгляд. — Не трогай меня, пожалуйста. Мне правда больно. — Аллен… — Я не хочу об этом говорить, — прикрикнул Уолкер, срываясь. И вцепился пальцами в казенное одеяло, сминая его. Костяшки побелели, и, кажется, из серых глаз снова полились слезы... Нет, из-за длинных волос не видно, но всхлипы слышны. — Пожалуйста, давай не будем об этом. И Лави оставалось только покорно согласиться. — Хорошо, не будем. Потому что он не был дураком. Все, что нужно сейчас им - это ждать, и, жаль, слишком хорошо это Лави понимал. Ждать, пока Аллен опять успокоится, когда вытрет рукавом больничной рубашки нос, вздохнув, и подсядет чуть ближе к гостю, на край кровати. Не дотрагиваясь, не близко, но и уже не так далеко. Доверяя, наверное. Лави знал, точно знал, что в этой ситуации хуже всего. Раньше все было по-другому. Ученик Кросса любил его, а Книжник не понимал, не знал, просто не догадывался, что это была последняя ночь, последнее мгновение наедине, последний шанс… Последние слова. Аллен и правда любил его, любил всем сердцем. Лави чувствовал это в каждом слове, жесте, прикосновении… Из этого мальчишки просто струилось счастье, когда они даже просто встречались в коридоре - что уж говорить об объятиях… А потом его не стало. И полюбил уже сам Лави. Полюбил за все: за ту милую улыбку, которую сейчас, наверное, уже почти невозможно увидеть; за стремление к справедливости, чего недоставало многим экзорцистам и, чего греха таить, самому ученику Книгочея. За чистый, веселый смех, за наивную невинность и на редкость прозорливый, взрослый взгляд на жизнь… В нем сочеталось несочетаемое, и это… Это был Аллен. Хотя любят не за что-то, наверное. Любят за… Да… Просто любят. За то, что ты есть. Но было поздно. Сейчас Аллен вернулся. Живой, здоровый – он ведь выздоровеет, переломанные снова кости срастутся уже правильно — под надзором-то хороших врачей. Неважно, что он стал мрачным и печальным, это пройдет. Лави сделает все возможное, чтобы поскорее увидеть его счастливую улыбку. Но… Поздно не было, наверное. Поздно уже, поздно еще… Как бы глупо это ни звучало. Он мог и разлюбить. Он мог и позабыть. Мог даже возненавидеть. Нужно было тогда прислушаться к себе, еще в ту ночь. Лави никогда не относил себя к любителям мальчиков. Но, наверное, просто потому, что никогда не пробовал - в этой, сорок девятой жизни. Среди его предыдущих личностей были… «неправильные». Но сейчас Лави был Лави, а не те… Как их звали? Джеймс, Альтор, Сириус? Неважно. Эта личность, «Лави», никогда не ухлестывала за мужчинами, предпочитая длинноногих красоток по понятным причинам… Но, наверное, не стоило забывать и про предыдущие… лица. Они все-таки накладывают отпечаток, и Аллен нравился Историку еще тогда. Еще не был тем самым, единственным, которого воспевают девочки в своих романах, но уже тогда Лави был готов защищать друга до последнего вздоха. Нужно было дать слабину. Позволить приблизиться… Всего один раз. Черт, сколько можно об этом думать. Это банальное «Если бы я знал…» А теперь… Ни обнять, ни поцеловать, ни прикоснуться. Ничего. Да еще и… Если Уолкер боится мужчин, все еще хуже. Он просто не позволит кому-то из юношей… быть рядом. Даже если в нем остались частицы тех чувств, что были давно, восемь месяцев назад. Даже если захочет, подсознание не даст ему этого сделать. Парни не ревут. А Аллен плачет. Не потому, что он хочет или у него так само выходит, — потому что это все чувствует его больное, истерзанное подсознание. То подсознание, что, наверное, было его защитой от Ноев, но… Оно смогло защитить душу. Не тело. Над телом надругались. Лави просто пот прошибал, когда он думал, что Нои могли сделать со слабым, лишенным защиты экзорцистом. Они — воплощение худших человеческих сущностей, и, какие бы добрые чувства ни обитали в них, хоть изредка, они все же оставались существами, наполненными грехами. Если они и правда не сдерживали себя, то… Боже, как одноглазому хотелось, чтобы все ограничилось избиениями. Очень хотелось. Он почти верил в это, настолько желал. Не об этом. Не говорить с Алленом об этом, не о плене — ни в коем случае. Но есть кое-что, что Лави просто обязан знать. Чтобы надеяться или захоронить болезненное, ноющее чувство в своем сердце. — Аллен… Нам нужно поговорить.