*
— Хочешь, расскажу тебе один анекдот? — Нет. — Одна еврейка прогуливалась по Беверли-драйв, а навстречу ей один из таких жиголо в своём пальто. Поровнявшись с ней, он вдруг резко распахивает его, она смотрит на то, что под ним, и говорит: "И вы называете это подкладкой?" Кайл смерил его долгим раздражённым взглядом, а Картман, увидев колкую озлобленность в зеленых глазах и сдвинутые к переносице темно-рыжие брови, прыснул и громко рассмеялся. Обычно Картман находил анекдоты проявлением дурного вкуса и, по его мнению, если человек рассказывает их, то он либо идиот, либо у него проблемы с юмором, либо все сразу, но, тем не менее, Эрик имел в своем арсенале пару таких сатирических историй — и все ради таких моментов. Точнее, ради Кайла, ведь Эрик знал анекдоты только про евреев, и знал он их специально для того, чтобы раззадорить юношу с рыжими кудрями и аккуратным носом с небольшой горбинкой, что сидел рядом с ним. — Ты придурок, Картман,— глухо произнёс Кайл, отвернувшись к окну и пробубнив ещё что-то, что Картман не разобрал. — Я знаю,— просипел Эрик, смахивая выступившие на глазах слезы. Он страшно скучал по этому выражению лица Кайла и не отрицал этого. Большой черный Порше, плавно двигаясь по серым улицам, увозил его в сторону Бриллиантовых углов, которые уже успели стать для него родными и чужими. Кайл сидел, склонив голову к стеклу, сложив руки на груди и отвернувшись от Эрика. Взглядом он провожал мелькавшие мимо дома, дороги, автобусы, автомобили и перекрестки, раздираемый гневным недовольством. Когда они остановились перед светофором, Кайл, уже дошедший до кипения, резко развернулся к Эрику. — Как это по-твоему: сначала ты без предупреждения исчезаешь на три, блять, сраных месяца, обрываешь со мной все концы, при этом прекрасно зная, как я буду переживать, а потом внезапно объявляешься и, вместо того, чтобы объясниться, рассказываешь мне какой-то ебаный анекдот! — он говорил быстро, задыхаясь в своем возмущении, — ты мне чуть жизнь не сломал! — Во-первых: кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывался? — Картман плавно повернул руль налево, — а во-вторых: не драматизируй. Кайл пропустил мимо ушей обидное «во-первых» и продолжил: — Что с тобой случилось? Куда ты пропал? — Я пытался спастись от твоего жидовского влияния. Но потом осознал, что не могу без него и все такое, поэтому вернулся. — Картман, я вообще-то серьезно. — Я тоже. Они переглянулись. Кайл поерзал на сидении и, мысленно произведя их последний диалог заново, едва заметно улыбнулся. — Ты мне сейчас в любви признался? — Понимай как хочешь. Пейзаж за окном менялся, неумолимо приближая автомобиль к дому Картмана и той самой двери, в которую месяц назад Кайл колотил до тех пор, пока руки не начинали несносно болеть. Теперь он вспоминал об этом с какой-то смущенной снисходительностью: так, как будто совершил что-то такое, за что ему было стыдно, но в то же время он не жалел, что это было. Все-таки, каждая ситуация чему-то учит, и если научиться делать грамотные выводы, то жить станет немного легче. Даже с Картманом.*
Картман сказал ему правду: он действительно уехал, чтобы спастись от «жидовского влияния» и своих чувств к тому, кто ими его терроризировал. С какой-то беспечной небрежностью Эрик подумал, что, вероятно, его отъезд будет лучшим вариантом решения проблемы.Он искренне считал, что дал возможность Кайлу на сто процентов сосредоточиться на учебе, потому что перестал маячить у него перед глазами. Единственное, чего он не учел, что было, конечно, непростительно для человека, который учитывал все и всегда — это то, что Брофловски будет постоянно думать о нем. Будет ворочаться по ночам в бесконечных попытках заснуть; не поменяет глупые заставки на телефоне, которые поставил ему Картман (две надписи: «положи еврейский айфон на место и больше никогда к нему не прикасайся» на экране блокировки и «кээээйл, ВЫТРЯСИ, НАКОНЕЦ, ПЕСОК ИЗ ВАГИНЫ!!!» на основном); начнет носить ту же одежду, которую носит Картман, и благодаря этой мелочи Кайл попытается восполнить его присутствие, в котором отчаянно нуждался. Переживая, вероятно, самый переломный момент в своей жизни, Эрик также не находил себе места. Три месяца ему, как и Кайлу, были даны для того, чтобы он смог с холодной головой разобраться в себе и своих чувствах. Ежедневно перемещаясь от стадии «я ненавижу этого жида» до «Господи, как мне его не хватает» и обратно, он, преодолев все свое промежуточное смятение, раздражение, страх, агрессию, отчаяние и так далее, пришел к одной единственной мысли: каким бы ни был Кайл, но он любит его, действительно и по-настоящему. Не его вина, что человек, вобравший в себя все самые страшные, по мнению Эрика, грехи человечества, в то же время стал для него центром всего его скромного существования. Можно сказать, что для Кайла он сделал исключение: первое и последнее, и больше ни у кого никогда не будет возможности воспользоваться этим шансом во второй раз. Об этом он поклялся себе, садясь в самолет по направлению в Лондон, и напомнил еще раз, нетерпеливо целуя Брофловски прямо сейчас на заднем сидении автомобиля. Эрик стягивал с плеч Кайла рыже-бежевую дубленку, крепко вцепившись в ее плотную матовую кожу. Свитер цвета топленого молока чудесно сочетался с мехом на ее воротнике и бледной кожей Кайла, но Картман не замечал это, собрав все внимание на своей изнывающей тоске, что обернулась нахлынувшим возбуждением. — Ты представить себе не можешь, как я скучал по твоей жидовской роже, — прошептал Картман, на миг оторвавшись от губ Брофловски и прижавшись к ним вновь. Пальцами он скользнул под плотную хлопковую ткань свитера и провел ими вдоль позвоночника Кайла, ощущая каждый округлый выступ. — Да что ты… Навалившись на Эрика, Брофловски оттянул ворот его свитера вниз и поцеловал горячую шею. Картман шумно выдохнул, накрыв ладонью кудрявый затылок, и, коснувшись мягких рыжих волос, вспомнил, как особенно они чудесны, чуть взъерошенные, после сна. Под напором губ Кайла, которыми он поднимался выше по шее Картмана к линии нижней челюсти, к левой щеке и виску, Эрик окончательно сдался в плен волшебству жидовских флюидов, от которых, как оказалось, покоя не будет, даже если ты окажешься на другом конце Вселенной. Кайл отстранился, стягивая с Картмана его черную дубленку, с чем он охотно ему помог; чуть подавшись вперед, Эрик вытянул руки так, чтобы Брофловски смог, наконец, покончить с этим неудобным действием и кинуть предмет одежды на пол. Обхватив длинными ладонями талию Кайла, Картман легко оттолкнул его, чтобы снять светлый свитер. Крепкими пальцами, обернутыми в черные перчатки, он медленно поднялся от плоского живота к неровно вздымающейся груди, к манящей линии ключиц, тонкой шее и острому подбородку. Эрик дотронулся до губ Брофловски, прекрасно зная, что он, как и Картман, неравнодушен к этому жесту, ставшему настолько личным для них. Прижавшись затылком к бежевому подголовнику водительского сидения, Кайл обхватил губами пальцы Картмана, скользнув языком вдоль плотной кожи его перчаток. Как сильно он скучал по Эрику? Картман не отрывал взгляд от похотливых темно-зеленых глаз, остервенело смотрящих на него, и думал о том, как этот рыжий еврей смог пережить такое сложное испытание, которое ему устроил Картман. Если он не думал о нем каждую минуту своей жизни, если он не вспоминал очерки его тела, его голос, его взгляд, как это делал Картман в случае с Кайлом, то он даже не имеет право впредь заводить разговор о его спонтанном отъезде и попрекать его в чем-либо. Однако, что-то подсказывало ему, что Брофловски действительно изводился, тоскуя по нему, и это безошибочно угадывалось даже в такой мелочи, как поворот влажного языка вокруг пальцев Эрика. Медленно отстраняя руку Картмана от себя, Кайл, чуть сжав челюсти, подцепил зубами черную перчатку, стягивая ее с пальцев Эрика и не сводя взгляд с его лица. Невероятно: эти глаза, требующие ласки; эти губы, чувственно сжимающие кожаный аксессуар; эти щеки с легким румянцем; аккуратные веснушчатые плечи; молочная шея, ключицы, торс; изящные красивые руки и длинные пальцы; почти невидимый белесый шрам на внешней стороне левого предплечья; другой шрам под правым ухом, обычно скрытым за этими темно-рыжими кудрями; упругие бедра, длинные ноги — все это принадлежало Картману вместе с тем неизведанным и манящим, что таилось за двенадцатью парами ребер. Сизое сумеречное небо над ними бережно укрывало их самые отъявленные пороки, а бледно-желтый свет уличного фонаря, косо падающий в салон, — так, что половина тела оставалась в полумраке — обещал сохранить самую большую тайну двух томящихся душ. — Ты зависишь от меня, — полушепотом произнес Картман, медленно проведя согнутым указательным пальцем вдоль веснушчатой щеки, — и жить без меня не можешь. Перчатка с коротким шорохом упала Кайлу на колени и соскользнула вниз. — Да… — А все это идет отсюда, — Картман опустил руку, по-прежнему сжатую в пальцах Брофловски, ему на грудь, — прямо из твоего жидовского сердца. Вот она: тайна твоих флю…вульгарных влияний на меня. Кайл провел кончиком пальца вдоль тыльной стороны правой ладони Картмана, двигаясь к его пальцам и задевая гладкое серебристое кольцо на среднем. Прижимая теплую руку к груди, Кайл улыбнулся: он чувствовал себя слишком хорошо, настолько, что даже было страшно поверить в происходящее здесь и сейчас. Три месяца разлуки, казавшиеся до этого бесконечным циклом девяти кругов ада, казались незначительной мелочью по сравнению с тем, что ждало их впереди. Кайла переполняли чувства — любовь, желание, нежность и остаточное раздражение, ведь, как ни крути, он по-прежнему обижался на Эрика за его выходку — и он ощущал себя свободным. Этим ли тешится влюбленный человек? Опустив ладонь Картмана к себе на талию, он сплел пальцы свободной руки с его пальцами, что уверенно лежали на бедре Брофловски, и крепко сжал. Эрик дернул его на себя и прижал замóк их рук к кожаной спинке сидения, подавшись вперед и целуя губы, воспоминания о которых никогда не оставляли его. Странное чувство: такое слащавое, ласково треплющее большое каменное сердце и вселяющее в него одновременно настороженность и трепет, ведь Эрик всю жизнь считал себя противником любых амурных дел. Вся его злоба, которой он отвечал на окружающий его мир, была его оружием, которым он оберегал — даже от самого себя — свою скрытую потребность в любви. Скрепя сердце, он осознал это, и последовавшее вслед замешательство раззадорило его, потому что он действительно не знал, что ему с этим делать. Брофловски был создан для того, чтобы выбить его, Картмана, из колеи, и Эрик постоянно держал эту мысль в голове. Даже сейчас, когда он, такой тяжелый, сидел на его коленях, опустившись к шее Эрика и руками забираясь под его одежду, Кайл особенно сильно выбивал Картмана из колеи, потому что делал это с отточенным мастерством. Эрик сжал кудрявые волосы, прижимая Кайла к себе, и запрокинул голову назад, слегка повернув ее набок. Левой рукой он скользнул вдоль спины Брофловски, спустившись к его ягодицам, и сжал их, ногтями вцепившись в плотную ткань джинс. Кайл небрежно прикусил основание шеи Картмана, и он прерывисто вздохнул, прикрыв глаза и сосредоточившись на ощущении влажных теплых губ на своей коже — в эту секунду это имело для Эрика жизненно важное значение. В голове вертелись ругательства и признания в любви на немецком, ведь все это время он провел в Германии, поэтому иностранные слова еще были свежи в памяти, и Картман, не сдержавшись, тихо прошептал: — Du machst mich verrückt, Ka-ahl. Кайл отстранился и вытянулся, возвысившись над Эриком. — Что? — Ты же исписал мне тогда руку своим ивритом, — голос Картмана тронуло легкое разочарование, — а я вот в школе немецкий учил… Он подался вперед, прошептав Брофловски в шею: — Я сказал, что ты сводишь меня с ума, — тут же коснулся губами и прикусил тонкую кожу, — и ты, рыжий кудрявый жид, должен постоянно об этом помнить. Жаркое дыхание щекотнуло ухо, и Кайл вздрогнул, ощутив пробежавший по телу холодок. Прижавшись спиной к прохладной спинке сидения позади себя, Брофловски тихо простонал, когда Эрик, расстегнув ему ширинку, крепко сжал ладонью напряженный пах. Кончиками пальцев он потрепал края его джинс. — Снимай это. Кайл быстро слез с него, стягивая мешающую одежду с бедер, пока Картман дрожащими пальцами возился со своим ремнем — тем самым, которым он однажды чуть не надломил Брофловски трахею. С силой вцепившись в тонкое запястье Кайла, Эрик резко притянул его к себе и, схватив за талию, вновь усадил на колени, скользнув ладонями вдоль теплых бедер. Холодная пряжка впилась Брофловски в кожу, и он поерзал, сбрасывая покалывающее ощущение. На мгновение он заглянул Картману в глаза, казавшиеся почти черными в тумане их сумеречной автомобильной полутьмы, и приблизился к нему. Прижавшись горячим языком к шее Эрика, Кайл медленно поднялся по ней выше, огибая уголок челюсти под мягкой оливковой кожей, и легко прикусил мочку уха. — Что же… Картман сдавленно простонал и накрыл ладонью руку Кайла, которой тот едва поглаживал его щеку; чуть повернув голову, он прижался губами к бледным пальцам Брофловски. В один момент кровь как будто перестала поступать к его конечностям, окатив Картмана взволнованным импульсом, и он, ощущая, как невесомый морозец кольнул только что оставленную Брофловски влажную дорожку на шее, готов был молиться кому угодно за возможность находиться здесь и чувствовать на своей коже эти нетерпеливые поцелуи. Казалось, будто бы вся жизнь вела его к этому моменту, когда он, сжимая мягкие ягодицы Кайла и ощущая томительное возбуждение, в то же время познал свою любовь к тому, кого изначально возненавидел. Наконец, он смог себе признаться в этом. — Кайл, я… — Тихо. Рукой Брофловски накрыл губы Картмана и быстро поцеловал тыльную сторону своей ладони. Голова не соображала, а все похотливые потребности, в реализации которых они так отчаянно нуждались, велись на чистом энтузиазме. Оставалось лишь отключить сознание и абстрагироваться от всего, что волновало: переживания и влюбленность, школьная повседневность и экзамены, пугающее влечение и стыд за свою нездоровую похоть, туманные перспективы будущего и извечный вопрос «А что дальше-то?». Кайл оставил все это позади, за дверьми своего сердца и черного Порше, за ворохом монотонных месяцев тоски и ожидания, за давно прошедшими обидами на Картмана и многим другим. Прямо сейчас важное значение имела интимная сторона вопроса их невыносимых отношений: невидимые, чуть влажные дорожки поцелуев на плечах и шее, легкий поворот кудрявой головы набок, порозовевшие от прилившей крови губы, изучающие движения дрожащих от возбуждения ладоней, скользящие вдоль кожи ногти, невнятный шепот на ухо и горячее дыхание за ним. Мягкие темно-рыжие локоны под хваткой крепких пальцев и густые каштановые пряди — под тонкими. Ощущение тяжелого еврейского тела на своих коленях и плотных ляжек под голой задницей. Напряжение стало мучительным. Кайл слегка приподнялся, склонившись над Эриком, когда он, бегло и добротно смочив слюной член, сильно схватился за бедра Брофловски и аккуратно проник. Вцепившись в широкие плечи Картмана, Кайл громко простонал и, закусив губу, медленно повел бедрами, опускаясь вниз. Картман крепко прижал его к себе, правой рукой скользнул по горячей бледной спине и, поднявшись ею к линии плеч, к шее и к бронзовым волосам, зарылся в них пальцами. Ускоряясь под прерывистые вздохи и спонтанное желание поцеловаться, Картман ударился кончиком носа о веснушчатую щеку и слабо прикусил ее — лишь на мгновение, — после чего смазано скользнул губами к левому уголку губ Кайла и наклонил голову, уткнувшись макушкой Брофловски в шею. Как же он хорош! Картман по-прежнему держал Кайла за волосы, оттягивая их назад, от чего он задрал голову. Левой рукой Эрик поднялся от бедра Брофловски к груди и, чуть опустившись, грубо сжал пальцы на очерке ребер, обхватив крепкий бок ладонью. Кайл вздрогнул, и его оборвавшийся стон сменился вскриком: это было действительно больно. Картман вцепился ногтями в кожу и отстранился, приоткрыв губы, как будто желал что-то сказать, но не смог собраться с мыслями, поэтому и застыл так. Смотреть на Кайла в этот момент было сродни обладать непозволительной роскошью, доступной лишь одному Картману: чуть приподнятое лицо, приоткрытые губы, взгляд, преисполненный пряной истомой, щеки цвета кровь с молоком. Все принадлежало ему и было ему предназначено, что приятно щекотало похотливое нутро. Подрагивающими ладонями Брофловски обхватил лицо Эрика и поцеловал его, прохладным языком скользнув меж приоткрытых губ. Прижимаясь к Картману, он едва задрожал в его теплых объятиях, ощущая скорейшую развязку, а когда лениво сползал с его коленей, то в очередной раз удивился тому, насколько же все-таки безумны их отношения, постоянно граничащие между страстью и раздражением.*
Свое громоздкое архитектурное уродство Бриллиантовые углы компенсировали изумительным видом, открывающимся на северо-западный Лондон. Над протянувшимся вдаль каналом проходил автомобильный мост, который, огибая широкую полосу воды с жавшимися к берегу белыми баржами, мчал дальше, теряясь в сгущающейся вечерней темноте. По двум сторонам от канала выстроились дома: где-то они, подобно гигантским ступеням, возвышались друг над другом, а где-то образовывали неровные прямоугольники, скрывая от посторонних глаз то, что происходит за этим бежево-серым ограждением с небольшими белыми окнами и темно-красной крышей. Выросшие вдали высотки сейчас можно было узнать лишь по крохотным теплым отсветам в окнах квартир, ровно как и мчащиеся автомобили — по свету фар и мост — по его подсветке. Так Лондон провожал очередной день. Кайл вдохнул прохладный вечерний воздух и перегнулся через балконные перила, с которого Картман когда-то обещал прострелить кому-то его задницу за долг в пятьсот фунтов. Вглядываясь в черный асфальт и крыши припаркованных у дороги автомобилей, тускло поблескивавших под светом фонаря, Брофловски наслаждался отсутствием тревожных мыслей, которые впервые за долгое время отпустили его. Удовлетворение и легкость переполняли тело, будто Кайл вырвался из длительного заточения, в которое сам себя заключил, и смог, наконец, ощутить свободу от этого спонтанного ментального рабства, вдыхая ее полной грудью. Кайл был рад вновь оказаться здесь: в месте, ставшим для него побегом от привычной жизни и где он чувствовал, что действительно живет: со своими мечтами, надеждами и тем, чем обычно занимается юная душа. Отстранившись от перил, Брофловски развернулся и зашел на кухню, приятно освещенную теплым желтым светом. Усевшись за прямоугольный черно-коричневый стол, он с негромким шуршанием распаковал бумажный пакет из Макдоналдса; рядом стояло розовое ведерко со сливочным мороженым. Сидящий напротив Эрик поднял взгляд на Кайла. — Хорошо, жид, раз мы не можем друг без друга, то попробуем прийти к компромиссу, — Картман отложил айфон в сторону, — ты учишься и не путаешься у меня под ногами, а я…я…короче, ты меня понял. Мы четко пришли к согласию? — Ага. Кайл обмакнул кончик картофеля фри в мороженое — он имел эту странную гастрономическую привычку с детства — и отправил его в рот. Картман поперхнулся и вскрикнул, демонстративно скривившись. — Блять, Кайл! Это отвратительно! — Я то же самое думаю о твоих ананасах в стаканчике, — равнодушно произнес Брофловски, кивнув на левую руку Картмана, в которой тот держал черную пластиковую вилку с нанизанным на ней кусочком. — Вот я всегда знал, что у вас, евреев, все не как у людей! — Картман тыкнул в его сторону вилкой, — а от моих ананасов хотя бы польза есть. Брофловски пожал плечами, опуская очередной продолговатый золотистый кусок в мороженое: теперь наполовину. Исподлобья он посмотрел на Эрика, а губы его растянулись в таинственной ухмылке; не спуская глаз с исказившегося лица Картмана, он откусил часть картофеля с мороженым и остался довольным собой. Эрик закатил глаза и хрипло откашлялся, как будто к его горлу подступила тошнота. — Чем портить мне настроение со своими извращениями, — Картман прожевал дольку ананаса и продолжил, — лучше расскажи мне: как у тебя идет с подготовкой к экзаменам? Настала очередь возмущаться Брофловски: Боже, ему, наверное, нигде не спрятаться от этого вопроса. Картман сейчас напоминал Кайлу его мать, только без назидательного тона, жеста грозящего пальца, которым она сопровождала какое-нибудь предостережение, и недовольного выражения лица, когда Кайл отказывался что-либо рассказывать ей о своих школьных буднях. Кайл подпер щеку кулаком и раздраженно посмотрел на Эрика. — Нет, только не сейчас. — Сейчас. Кайл выдохнул, запустив пальцы в красную картонную упаковку с картофелем. — Что ты будешь сдавать дополнительно? — Искусство и дизайн, — Кайл оттопырил большой палец, начиная отсчет, — кино, медиа и экономику с бизнесом*. Эрик поджал губы, чуть опустив их уголки, и вскинул брови, как делает человек, когда он чем-то впечатлен. Выбранные Кайлом предметы прекрасно отражали ту суть, которую видел Картман, и если в этот момент он почувствовал не гордость, то хотя бы то, что было на нее очень похоже. Вместе с этим он осознавал свою ответственность за благополучие и успехи Кайла, поэтому они были для него едва ли не важнее, чем для самого Брофловски. — Я хочу сказать тебе одну очень важную вещь сейчас, — Эрик понизил голос, как делал, когда собирался с мыслями, — поэтому слушай внимательно, потому что это касается нас. Кайл отстранил от себя жестяную банку с колой и облизнул губы, посмотрев на Картмана; взгляд его сделался напряженным. — Твое жид…твое влияние на меня огромно, и я не знаю, как ты это делаешь, но это факт, — он остановился, достав из пачки сигарету, — но это еще полбеды. Что меня действительно пугает, так это то, что это не похоже на что-то обычное, потому что я знаю, как это самое обычное чувствуется. Это другое, и я не знаю, как это объяснить. Картман разволновался: впервые за двадцать два года своего существования. Откинув крышку зажигалки, он щелкнул ею и поднес к кончику зажатой в губах сигареты. — И я хочу, чтобы ты знал, что мне нравится это чувствовать. Более того: я готов чувствовать это всю жизнь, как бы ни паршиво это звучало. Уяснил? Эрик смотрел на Брофловски через бледную завесу сигаретного дыма, нахмурившись. Никогда до этой минуты ему не приходилось объясняться кому-либо в своих сердечных изысканиях, а уж тем более не приходилось признаваться в этом парню. Еврею. Рыжему и кудрявому. Тому, кого Эрик, исходя из своих мировоззрений, должен был ненавидеть больше всех, но судьба здорово пошутила над ним, сделав сосредоточение всего того, что раздражало Картмана в людях, предметом его любви. — Эрик, я чувствую то же самое. При упоминании своего имени, которое он, казалось, уже забыл, ведь все, включая Кайла, называли его Картманом, внутри все похолодело. Брофловски произнес это неожиданно ласково, и мягкий голос его прозвучал так, как звучит голос человека, который, наконец, смог произнести вслух то, о чем ранее боялся даже подумать. Организованная Эриком разлука закалила их двоих, раздвинула границы их сознания, развернула их жизненные ориентиры на триста шестьдесят градусов, здорово при это встряхнув. Казавшееся до этого расплывчатым обрело ясность, а то, что тяготило, наполняло тело приятной возвышенной удовлетворенностью. Пройдя каждый свой тернистый путь через бесчисленные километры сомнений, отчаяния, страха, неуверенности, злости и внутренних противоречий, они, Кайл и Картман, смогли познать себя и привыкнуть к новому порядку чувств и мыслей. Разлука повлияла на них, заставив осознать их влияние друг на друга. — Ну вот и прекрасно, — Картман улыбнулся и попытался вернуть привычный ироничный тон, но вышло на удивление неубедительно, — а теперь расскажи мне, что произошло у тебя за все то время, что меня не было.