Мне положена желчь, так подай же и мёд

― Ты снова отвернулся. Брезгуешь моим агентством? Если хочешь победить ― не смотри на неё. Не смотри, не-смотри, несмотри. ― Я сейчас чихну от пыли. Вергилий отворачивается в другой угол ― как раз туда, где чудом цел и не украден музыкальный автомат. В горле клекочет ни за что не сказанное «опять эти пластинки слушал твой любовник». Дело даже не в том, что здесь что-то неправильное, нет. Сказать о таком ― проиграть, показать, дать поддеть корочки на старых ранках. А его ранки поддевать Данте любит. Даже те, быстро заживающие, настоящие. В глубине души Вергилию нравится подобная дотошность: с таким же усердием она могла бы его и приласкать, например. До синяков, засосов ― как он подслушивал откровения в ресторане, сестра любит такое. ― Метелка где-то наверху, возле спальни, ― Данте издаёт короткий смешок, ― Можешь проверить, на моей кровати сегодня было не пыльно. Было? «Сегодня мне было с кем покувыркаться, а ты никого не зовешь на свидание». Снова насмешка. Выказать раздражение ― значит, продолжить перепалку. А в перепалке он будет, будет на неё смотреть. Посмотрев ― снова представит. Представив её этой ночью ― снова проиграет. ― Я лучше оплачу тебе уборщика чем буду копаться в грязи, которую ты снова притаскиваешь ко мне в комнату. Она явно прознала о его слабости. Как ― вопрос не первой важности. Может, она вспомнила юность и что он о чём-то проговорился после выпивки на спор. Может, дело в том, что она лет восемь назад не смогла рассчитать на своё получеловеческое тело травки и спутала его тогда с кем-то, а он (было сложно отказываться) попытался её оттолкнуть, а значит, Данте это всё же запомнила. Может, она давно подозревала и сейчас готова рассмеяться ему в лицо от правильности (если вообще можно так назвать верный ответ) свой догадки. А может, просто прожила достаточно среди смертных, раз легко понимает даже его. Особенно его. Или может... Да, скорее всего поэтому. ― Ах вот как? А может, мне притащить к тебе персонального уборщика, а, братец-транжира? Данте знает его, как облупленного. Его слабости, его пристрастия, его недовольство собственными чувствами. Для неё это ― лишь как щель между пластинами доспеха, слабое место в триггере, не больше. Ткнуть острым, рассмеяться, посмотреть, как быстро затянется. ― Обойдусь. Вергилий сглатывает. ― А может, и штат прачек? А то я чувствую, ты недоволен белизной своей очередной рубашки. Если она смотрит на его уязвлённую гордость ― значит, это не конец. Значит, ей если не лестно, то хотя бы не всё равно. ― Свою кучу в стирку отдай. Данте, конечно же, не выдерживает: с чего это вдруг она должна уступать? А потому легко находится с ответом: ― Не беспокойся, в кучку этих вещей я запихиваю тех, кто плохо старались. Вергилий не выдерживает. Как именно они не постарались? Что не сделали ей, таскающей к себе явно очередного парня помоложе? Где (по глупости, но неважно, неважно, хватит думать о таком!) они могли сплоховать, если сестра решила над ними насмехаться и чуть что спихнуть с кровати прямо в кучу грязного белья? Это уже близко к катастрофе ― Вергилий почти оборачивается. Фырканьем ситуацию уже не исправить. Обозвать Данте ― значит, подставить самого себя. Так нельзя. Смотрится жалко, жалко-жалко-жалко. Вергилий смотрит в сторону пыли по углам настенных панелей. С таким настроем недалеко и до «Я бы смог лучше». Непозволительно. Данте явно что-то заметила. Иначе бы не встала, потягиваясь так сильно, словно хочет показать всю длину продавленного диванчика размахом своих крепких рук. Иначе бы Вергилий не слышал этого шлёпанья босых ног и шуршания плохо застёгнутой (не думать, как бы он это проверил!) рубашки. Иначе бы он не видел ухмылку Данте в отражении музыкального автомата, тонкогубую и широкую. Он знает, как она будет улыбаться, если он обернётся. Как рассмеётся ему в лицо. Как станет видно, что это подобие майки на бретельках она стянула ещё вечером. Как в её глазах отразится знание. Знание того, что прячется за этим презрением. Вергилий не боится её удивления. И знания, горького хмыканья, даже (ненужная надежда, избавиться и побыстрей!) иронии от того, что она всё давно поняла. Больше всего Вергилий боится, что Данте этим знанием воспользуется. А потому ― не оборачиваться. ― Ну что же, не нравится представлять кого-нибудь в куче грязного белья? ― Данте издаёт глубокий, грудной смешок и Вергилий задирает подбородок. Нет. Нет. Он не вспомнит, как она под травкой дышала ему на ухо, слишком невыносимо, нет. ― Ну и ладно, проклятый чистюля, ― откуда, нет, он же слышал, почему Данте стоит так близко за его плечом? ― Излишки из твоих дорогих вещичек будешь платить сам. Не забудь только позвонить Моррисону, чтобы достал и тебе пару заказов, я сегодня щедрая. «Я сегодня нашла кого-нибудь получше тебя и отсыпаюсь после того что мы вытворяли! А ещё он явно моложе!», ― слышит Вергилий и старается не скрипнуть зубами от досады. Не поддаваться, не оборачиваться, стоять на месте. И потому Вергилий (разве у него так мало сил на это?) лишь буднично отвечает: ― Угу. Ему страшно не это. Пускай она близко. Пускай подразнит. Пускай разок посмеётся, пока он собирается с силами и выдержит этот бой без единой царапины. Хорошо. Только бы потом она ушла, отвернулась. Только бы он вздохнул с притворным возмущением. Только тогда он может позволить себе представить её без рубашки. Только тогда можно поддаться лишь одной из мыслей, ради которой он так не вовремя пришёл. А запах... Запах он узнал и раньше, этим запахом он займётся позже ― притащит домой вещи якобы строго для химчистки, утянет в душ одну из её рубашек, закроет рот рукой и будет стонать только «Данте, прекрати!», представляя, как бы зажала рот сестра. Вот тогда её запах, запах возбуждения и сна, пота и той, кто ни о чём не вправе узнать, больше не будет столь сильно его пугать. Сейчас же он должен не поддаться. Данте, судя по звуку, чешет макушку и шлёпает наверх. Мешок Вергилий ловит не глядя. Она вытащила его из Ада, буквально вырвала за шкирку, сделала их сильными, терпела его «приступы вечной уборки», но даже после всего одну тайну он ей ни за что не отдаст. Сейчас он обернётся. К счастью для него, Данте копается за диваном, ноя что-то про потерявшийся носок. ― Потом найдёшь, я опаздываю, ― быстро находится с ответом Вергилий и спешит к двери. Данте нагоняет его уже на крыльце и в отражении его блестящей даже после ночного дождя машине видно лишь её чуть растерянное лицо. Как хорошо, что только на миг! С него уже хватило! Вергилий почти готов назвать эту встречу удачной. А потом сначала слышит, а следом только чувствует хлопок. Беда не в том, что она явно что-то знает, думает Вергилий, глядя на ладонь, с силой хлопнувшую его по плечу. Ладонь похожа на ужалившую змею или ему так вечно кажется? — Заходи давай вечером, ― лениво зевает Данте за спиной. Вергилий умоляет себя не обернуться снова. Нет, она явно что-то знает. Но вся беда в том, что эту слабость, этот жалящий, поистине змеиный комок чувств в груди он не желает показывать даже ей. Эту слабость он искоренит в себе сам.