Ты создал меня — я тебя уничтожу

                    Сперва Келебримбор замышлял Ост-ин-Эдиль как маленькое сообщество для таких же, как он, мастеров и строителей — и, может, для десятка-другого оставшихся ему верных еще с отцовских времен воинов: селение казалось ему устроенным в удобном проходном месте.       Но прошло время — и город разросся и возвысился, и сторожевые башни с горящими в них огнями стали видны издалека всем торговцам и путникам. Но всё же это была пока еще маленькая крепость с селением при ней. Городом в полном смысле этого слова Ост-ин-Эдиль стал для Тьелперинквара тогда, когда он понял, что его советчикам и помощникам в деле управления нужен если и не дворец, как у королей прошлого, то хотя бы парадный зал, который производил бы впечатление на купцов и путешественников, и где Мирдайн могли бы демонстрировать то, чем сам город мог гордиться — мастерство.       Кроме того, давно требовались несколько малых залов для встреч и бесед; быть может, башня с колоколом, который возвещал бы, что мастерам пора собраться и сообща принять решение о закупках руды, или об устройстве закрытых сточных канав, или других вопросов, что касались всех. Глав и старейшин среди мастеров было несколько, но их число росло, а при общих сборах ни один зал не вместил бы всех — и Бар Мирдайн возвели на площади, часть ее окружив полукольцом со скамьями, заглубленными в землю — на случай, если одному придется выступать перед многими. Дом Мастеров должен был выситься над площадью и над городом; Келебримбор сам рассматривал и отверг множество проектов и зарисовок. Его хотели богато украсить — но сам он видел Бар Мирдайн сдержанным и строгим, и там, где дворец должен был поражать богатством, Келебримбор искал не вычурности, а скромности и достоинства. Сложней всего это оказалось объяснить, как ни странно, не гномам, а сородичам-эльфам, но он все же преуспел. Правда, главным залом пришлось пожертвовать — но Тьелперинквар, размышляя над отделкой, ставил и себе, и зодчим условие: поражать воображение не богатством, но оригинальным и искусным замыслом, — и бесконечно оттягивал возведение башни, поскольку ему казалось, что время воплотить этот замысел в камне еще не настало. Она должна была стать легкой, видимой издалека и менее всего похожей на тяжелые массивные залы Нарготронда с их гигантскими колоннами и массивными контрфорсами. Помимо того, он ясно видел и желал, чтобы ратуша имела подземный ход к берегу реки и, может, несколько подземных ярусов — не как дань традиции, а, скорее, из-за некого предчувствия… Но до его воплощения было еще далеко.

***

      — Если только ты хочешь углубиться в землю, сверху ничего массивного не возведешь.       — Знаю, — досадливо ответил Тьелперинквар. — Но главный шпиль должен быть высоким.       И потом, он уже видел мысленно главную городскую площадь во время празднеств, расцвеченную огнями. Высокая башня белого камня приобретала бы в свете фосфорных и серных фейерверков голубой или оранжевый оттенок, она светилась бы — и была видна дальше, чем скромные сигнальные башни на городской стене…       — Белый камень возить далеко, — продолжил он.       Кхазад-Дум был близко — но не в часе пути; местный же известняк был не слишком крепок и разрушался под большой тяжестью — это он уже успел выяснить в своих мастерских.       — Если только мы добудем достаточно железной руды, — заметил Аннатар, — мы могли бы запастись металлом и укрепить им стены.       Тьелперинквар обернулся и посмотрел на него внимательно, широко раскрыв глаза. Молчание казалось напряженным из-за непонимания — но в действительности у него внутри все переворачивалось в этот миг: несколько простых слов привели к тому, что идея менялась в корне. В самом деле, металл, легкий и прочный, мог усилить стены, и тогда камня понадобилось бы меньше…       Обманчиво тонкие и ненадёжные стойки издалека покажутся невидимыми, окна из узких бойниц превратятся в высокие витражи, и для того, чтобы расцветить главный зал, не понадобятся драгоценные камни: яркие стекла бросят на стены разноцветные блики, сияя в солнечном свете. И на витраже главного зала будет изображен Аннатар, их просветитель и советчик. А над входом он изобразит их союз — они будут стоять, взявшись за руки, и Тьелперинквар чуть склонит голову в знак благодарности за ту помощь, что майа Аннатар оказал Мирдайн.       Он улыбнулся:       — В самом деле… Как я сам не сообразил?..       — Ты уже был близок к тому, чтобы произнести это… Я лишь угадал твою мысль, — и Аннатар накрыл его руку своей.       Тьелперинквар вновь чуть нахмурился и вскочил — его гнала вперёд жажда действия.       — Железо не так прочно. Оно гнется.       — Уверен, ты сможешь найти подходящий сплав — особенно если покрыть его сверху цинком, что защитит от влаги…       Тьелперинквар только махнул рукой — и уже унёсся стремительно в мастерские, что находились ниже, вблизи реки — огромные уродливые сараи, говоря откровенно. Что ж, майа Майрон, как он себя мысленно называл, не сомневался, что придет время — и он уговорит Куруфинвиона перестроить и их. А сейчас он встал, оглядевшись (маленький низкий зал оказался пуст), и подошёл к высокому, потемневшему от времени зеркалу.       Амальгама расползалась на части причудливыми косыми прямоугольниками, но смогла отразить исказившееся в один миг лицо: уже не благой и милостивый даритель, а выжидавший часа мести враг. Нет, в зеркальной глади не появилось клыков или хищных звериных глаз: скорее, просто выражение красивого умного лица вдруг стало озлобленным и усталым.       По правде говоря, Аннатар не мог сказать, что устал притворяться — это-то скорее как раз было в его натуре, и он сумел легко слиться с живым и творческим духом этого города; в чем-то Ост-ин-Эдиль стал ему даже ближе, чем черные стены Ангбанда или уединенный Тол-ин-Гаурхот. Нет, его изматывала неопределенность. В какой срок он сможет вернуть себе все, и вернёт ли, и сможет ли подчинить себе Мирдайн, и как именно сможет… Не было уверенности ни в чем: он искал, и поиск захватывал его, но и утомлял — тяжёлый, почти безнадежный. Аннатар вовсе не собирался самолично мстить этим вновь собравшимся вместе остаткам народа нолдор, хотя и было за что. Он не питал желания лично казнить их, а с Келебримбором так и вовсе успел — нет, не сдружиться; дружить и открыться полностью он не мог в принципе, наверное; но сблизиться с мастером и проникнуться мыслями этого неутомимого и талантливого нолдо успел вполне. Майа, конечно, и сейчас строил свои большие планы, и этот эльда был в них лишь инструментом; но Аннатар уже испытывал сдержанное, отстраненное сожаление при мысли о том, как все окончится однажды — когда всеми забытый Саурон Гортхаур вновь возьмёт верх над Дарителем. Что тогда скажет эльда, стоя пред его ликом?..       Только сожаление. Никакой печали, конечно. Просто так вышло. Просто ты, нолдо Тьелперинквар, мог сделать то, чего не могли другие, и мог воплотить мою волю к власти в металле и камнях…       Конечно, нельзя было сбрасывать со счетов и то, что оставался шанс уговорить Куруфинвиона послужить себе — но этот шанс был мал. Аннатар даже коротко качнул головой, но тут же легко развернулся — и через миг на тонких губах была прежняя умная улыбка. «Не стоит строить дворцы в своем разуме и заселять их раньше времени, — говорил он себе, — строй их на самом деле — на этом краю земли, в Эрегионе; делай, не мечтай попусту: чем больше ты успеешь, тем сложнее будет уничтожить все созданное тобой».       Его подгоняло именно это желание сделать как можно больше, утвердиться здесь; срастись с этим уголком Арды так, чтобы валар больше не смогли обернуть сделанное им против него самого. И потому он хотел сейчас творить, создавать Эрегион, помогать ему укрепиться, чтобы процветание одного было немыслимо без пребывания здесь другого: его самого, конечно же.       Келебримбор здесь был ему полезен, как никто, и Аннатар лишь отчасти ему льстил, а скорее, и сам верил, что тот сможет достичь мастерства Феанаро, — а однажды и превзойти деда. Для этого во внуке было все — дедовское упорство и способность идти до конца, не сворачивая; рассудочность, но одновременно с тем — одержимость. Он, Аннатар, открыл бы ему еще больше секретов и заклинаний, если бы не так опасался вызвать ненужные подозрения. Долгое время он вообще хотел себя выдавать за советника-эльда: поддерживать шаткую видимость физического тела квендо он умел, и Келебримбор пугал его не проницательностью, а ненужной и совершенно бескомпромиссной прямотой. Аннатару поневоле приходилось сдерживать его пыл, сидеть рядом во время долгих бесед с владыками гномов, изыскивать компромиссы и подбирать слова, от которых не вспылили бы ни бородачи, ни его талантливый ученик. Келебримбор не согласился бы с этим: он многое умел, а прочему способен был учиться и сам, и, надо думать, Ост-ин-Эдиль вырос бы и без помощи майа; но достиг ли бы город нынешнего расцвета?       Иногда Аннатар сам готов был отлучиться из города ради долгих переговоров, лишь бы не разрушить того, что намечалось — а намечалось многое. Постепенно Келебримбор пришел к тому же, к чему пришел и его дед: он захотел заключить в творениях рук своих нечто большее, чем природную красоту камня или прочность металла. Он хотел создать то, что сможет сохранить разрушающуюся гармонию этого мира и не дать ему угаснуть, как предсказали валар, и Майрон чувствовал его желание задолго до того, как оно воплотилось в словах. Келебримбору мало было творить или создавать, просто раскрывая суть вещей или придавая им иную форму; он хотел, чтобы сотворенное им меняло мир, чтобы оно могло жить, чтобы создавало и хранило связь между тем, что есть, и тем, о чем он мечтал. Аннатар в этот миг стоял за его спиной, незримо и неслышно творя заклинания ему в помощь.       — Я чувствую это. Что ты хочешь сделать?       Келебримбор не выказывал неудовольствия открыто, но бросал на него проницательный настороженный взгляд, словно спрашивая, что Аннатар замыслил. «Не надо. Я хочу проверить собственные силы», — будто говорил он, и Аннатар послушно оставлял его. Он был уверен в себе, своей власти и дружественном настрое этого нолдо, как и в том, что тот не обойдется без верного советника, когда станет нужно. А в том, что нужда возникнет наверняка, майа был уверен: Аннатар умел внести ясность в любой замысел — и подтолкнуть его к исполнению.       Ведь Келебримбор смотрел на него с дружбой и благодарностью куда чаще, чем настороженно, не уставая говорить о том, скольким обязан майа. Пожалуй, он был даже слишком уверен в привязанности Аннатара — а может, слишком отвлекался на дела управления Ост-ин-Эдилем, иначе не забывал бы проконтролировать многое.       Первое тревожное письмо встретилось майа случайно: само попало в руки, когда Аннатар поднялся однажды в кабинет Келебримбора; вернее, их общий кабинет, что помещался под самым шпилем башни Гвайт-и-Мирдайн.       Бумага была не местная, а желтоватая, обтрепавшаяся в углах за время долгих странствий по Эриадору. Аннатар бросил взгляд на печать и подпись. Галадриэль. Нэрвен. Артанис. Неважно, он ее помнил — и сразу заподозрил не лучшее для себя. Она оказалась проницательней, чем он рассчитывал.       «Радостно мне было получить весть от тебя, друг и родич мой. Ты мог бы встретиться со мной и увидеть край, давший нам приют — если твои обширные торговые дела позволят отвлечься. Пусть я увижу тебя не тем, что прежде, да и ты, зная о судьбе, что я избрала, можешь не захотеть встречи, но я все же прошу о ней в знак твоей дружбы и в память о чувствах, если они ещё есть у тебя (а я в том уверена). Мир стал свободен, но несвободны мы, и горько будет, если заботы и расстояния разлучат нас…»       Там было много еще в том же духе: и приглашение в Лоринанд, и краткое упоминание о некой давней встрече в Нарготронде, и сквозившая в строках невысказанная просьба; совершенно будничное, оно неприятно напомнило читающему его украдкой и о Линдоне, и о других поднимавших стяги и разраставшихся городах эльфов, что появились в Средиземье. С ними надо было что-то решать — и, помня о прошлой катастрофе, майа Майрон осознавал, что не решился бы взять их силой даже поодиночке. Именно потому, что на помощь одному пришел бы другой, а его собственной власти в Эрегионе еще явно не хватало.       — А, ты здесь? — за спиной раздались стремительные шаги. Аннатар едва успел отложить письмо в сторону и взять в руки перо, делая вид, что вертит его в пальцах.       — Да. Тебе пришли вести из Рованиона? — и он кивнул ему на злополучное письмо, не сводя с Тьелперинквара глаз. Тот взял его в руки и пробежал — строчку за строчкой. Впервые за много дней тон его был смущенным и неуверенным.       — Нет, это от госпожи Галадриэли, — начал он, помолчав. Потом добавил: — Да, она пишет о своем крае.       — Места дикие? Леса? Удалось благополучно обустроиться?       Келебримбор его не слышал, поглощённый чтением. Он жадно вглядывался в письмо — говоря откровенно, пробежавший послание бегло Аннатар не смог бы припомнить ни одной особо занимательной строки. О да, причина была другой, и для понимания ее требовалось проникнуть глубже и понять связь между адресатом строк и той, что их писала; Саурону даже не требовалось долго пытаться овладеть сознанием Тьелпе, и именно сейчас он мог сделать это незамеченным.       В самом деле, удивительно было для Аннатара проникнуть в чужие чувства так глубоко и открыть для себя, что и Келебримбор имел свои тайны и секреты, не только он сам. До сих пор Аннатара мало волновало прошлое его нолдо — но сейчас оно пробуждалось и явственно говорило словами Галадриэли. Какие-то чувства? По исказившемуся лицу Келебримбора было ясно, что это так. Оно словно расцвело надеждой, а потом погасло, стало почти мучительным: Аннатар уже видел такое и не хотел лицезреть вновь.       Это было так неловко, что майа захотелось отстраниться, что он и сделал, второпях исчезнув и предоставив Тьелпе самому разбираться с собственной памятью и чувствами. Очень жаль, что он не потянулся мыслями глубже и не прочёл все до конца; спустя пару дней желание нолдо уехать стало для Аннатара настоящим открытием. Майа не стал придавать ему особого значения: что ж, пусть эльф пройдет хребтами Хитаэглир, встретит отвергнувшую его деву, а по пути, надо думать, вдоволь намерзнется у отрогов Мглистых гор.       Что до Келебримбора, он не заметил бы, если бы Аннатар исчез на его глазах; он умел проделывать эти фокусы, и Тьелперинквар знал, что его советник не обычный нолдо, что он вообще не один из эльдар и что дары его проистекают из умения видеть больше, чем может видеть глаз человека или эльфа. Они часто беседовали, и нолдо находил Аннатара искушённым в любом искусстве и в любых знаниях, а ещё сильнее притягивало его то, что Аннатар открывал ему все без условий или упрёков, говорил прямо и не скрывал ничего — одним словом, был ровно таким же, как и он сам. Он не задумывался при этом, отчего Аннатар умеет найти ключ к помыслам любого, и почему он успешен там, где сам Тьелперинквар с его прямолинейностью терпел поражение. Может быть, майа умел отвести его мысли от тех опасных областей, где нолдо мог бы заметить фальшь.       Сейчас помыслами Тьелпе правили память и тоска по утраченному — он вспоминал Нарготронд с его низкими залами, где так рано садилось солнце, оставляя в пещерах лишь бледный рассеянный свет луны; вспоминал окрестные леса и вечерние сады, густые сумерки — и то, как он шел по аллеям вслед за высокой девой в светлом платье; и то, как часто она исчезала, скрытая от него завесой Дориата.       А потом он вспоминал, что нет давно тех садов, и Дориат пал, разрушенный; и не стало Нарготронда, места, которое он любил; и дева далеко, и если и ждёт, то не его. Но он все же гнался за этой тенью прошедших дней — не самозабвенно, а с грустью и доброй памятью. Поэтому дорога его лежала сейчас на восток, в Кхазад-дум и мимо него, а оттуда — к ступеням Димрилл, в долину рек и ручьев.       Встреча их не была омрачена скорбью по ушедшему, как Тьелпе того боялся; и во взгляде ее, и в том, как она протянула к нему свои руки, он видел все ту же светлую деву. И даже приветствие Келеборна не показалось ему неприятным: тот был сдержан, но спокоен и мягок, и умел смотреть так, словно просил поведать о неизвестном ему. У внука Эльмо было приятное ищущее выражение лица, которое располагало к нему невольно — и никакой отстраненной настороженности, которой Тьелпе опасался, в нем не было. Если Келеборн Лесной и мог показаться слабохарактерным, то лишь ненадолго, и только в сравнении с быстро мелькающим вихрем чувств своей жены — хотя Тьелпе никогда не назвал бы ее так и был уверен, что не привыкнет называть.       Длинная процессия эльдар растянулась вдоль тракта, но даже против сияющего на горизонте света их фигуры не казались темными: как золото, ярко блистали их волосы. Кажется, там было несколько воинов из дориатрим — может быть, из свиты Келеборна; остальных Келебримбор знал. А ещё он понял, что слишком напряжен и боится взглянуть Галадриэли в лицо, хотя улыбка тронула его губы даже против воли. Она выехала вперёд, отделившись от прочих и встречая его; Келеборн держался поодаль, но поклонился ещё издалека, бросив на него заинтересованный и открытый взгляд. А она — она смеялась. Келебримбор так завороженно оглядывал ее, что не расслышал даже и первых слов: быть может, его спрашивали о дороге или его делах.       — Благодарю за встречу. Дорога была лёгкой с мыслями о тебе, госпожа моя.       Он поклонился. Настал черед объятий — и они были такими такими же крепкими, как ещё тогда, давно, в чертогах Финрода, — и она так же долго держала руку его в своей. Так же длинные волосы рассыпались по ее плечам, и радость была та же, и стала, пожалуй, ярче и острее после долгого расставания.       Они развернули коней и начали спуск в долину. Вдалеке вырисовывался безбрежный зелёный лес, узким клином сходившийся к стрелке большой реки. Надо думать, взойди они на борт судна, вода несла бы их тихо и плавно, но в предгорьях встречались пороги, и встречавшие Тьелпе не решились выехать на ладье. Ну конечно же, они ждали его на тропе. И потом, скакать в шаге от Нэрвен было куда спокойнее, чем сидеть на расстоянии касания одной руки — и не соприкасаться пальцами при этом. Лошади несли их резво, и к вечеру они были на месте. Дом Артанис и ее лорда был прост, но показался тем уютнее, что и вести себя там можно было просто; вглядевшись внимательнее, он понял, сколько труда и заботы стоило вырастить здесь высокие меллирн, и оценил сплетенные стволы, что стали кровом дочери Арафинвэ.       — Кажется, этот край стал по-настоящему дорог твоему сердцу, госпожа?       — Ты прав. От лесов здесь веет спокойствием и счастьем, они стали родными мне. Теперь этот край дал нам приют, и здесь я хожу среди деревьев, зная, что процветание и богатство этих мест зависят и от меня.       Он кивнул, неотрывно глядя на нее. Много сил и любви было вложено ею в эти земли — Тьелпе видел это не столько глазами, сколько сердцем, и как наяву мог представить себе ее: дарящую свет, озаряющую улыбкой древние холмы и древа.       — Но и этот мир, как бы ни был он далек от полей сражений, подвержен увяданию и смерти.       Кажется, он почувствовал причину её беспокойства и попытался объяснить ее скорее себе, чем ей:       — Все живое… Ты знаешь замысел валар. Ничто не может остаться прежним и неизменным во веки веков.       — Но я могу дарить жизнь и процветание. Пусть не всей Арде, но хотя бы этому благословенному краю, давшему нам приют. Ты знаешь меня — и знаешь, что я хочу обернуть эту силу во благо.       О, он не сомневался по крайней мере в том, что никто тоньше, чем она, не чувствовал зло, исходившее от врага, и ту тонкую грань, что отделяла смелость от жестокости. Её хотелось слушать — и Тьелпе всматривался в черты, ставшие тем прекраснее, чем выше были её помыслы. Стоило прозвучать одному-единственному «Тьелпе…», тихому и проникновенному, — и стало ясно, что он все еще всецело принадлежит ей.       — Мне горько сознавать, что не вернуть прежней силы и прежнего сияния, что озаряло нашу жизнь. Я не стремлюсь в те места, что нам пришлось оставить, но света Амана мне не хватает. Если бы он пролился на этот край, я осталась бы здесь навечно.       О, разве он сам не остался бы, зная, что она здесь, и всегда будет рядом, в считанных днях пути, всегда готовая радостно приветствовать его! Он подумал, что слишком долго был затворником, пребывая заложником своих инструментов и мастерства, не позволявших не только отлучиться ни на миг, но более того — направить помыслы в иное русло. Но теперь его мастерство ему поможет. Правда, Тьелпе не торопился раскрыть свой замысел, но он ясно видел его и его цель — а это стоило многого.       — Ты сама сияешь, озаряя нас, госпожа, — он встал и поклонился.       И впрямь, чем дольше он пребывал в Лоринанде, любуясь золотистыми кистями соцветий и величием мэллирн, чем дольше смотрел на эту землю в лучах рассветного солнца, тем отчетливее понимал, чего он хочет для нее. Для Галадриэли. Он обязан был поднести ей этот дар и, может быть, сопроводить его письмом, выразив чуть складнее те чувства, что никак не мог облечь в слова.       Способность дарить радость и процветание, исцелять жизни и отводить беды. Способность, которая уже была у Галадриэли и усилилась бы многократно, если задуманное им удастся. Да, это был удачный замысел — отвечавший не только чувству, но и разуму; шептавший его честолюбию, что давно стоило попытаться создать камень, заключивший в себе ту истину и то знание, которые он имел. Оставалось только устроить здесь мастерскую и послать в Кхазад-Дум с просьбой прислать ему мифриловой руды.       Отчего-то он не хотел возвращаться в Ост-ин-Эдиль: там его захватили бы иные дела, и могло растаять это отчаянное, гибельно влекущее желание погрузиться в любимое действо. Кроме того, выбранный камень должен был сохранить память этого места и его дух. Это казалось важным, и он начал выбирать. Дни складывались в недели, пролетая незаметно. Он успел вернуться в Кхазад-Дум, перебрать с десяток-другой самоцветов и остановиться на одном, при виде которого понял: поиск завершен. Огромный чистый берилл казался в подземной тьме бледным и холодным в оранжевых бликах факелов, а при свете солнца сиял слабым ровным светом.       Он щедро заплатил гномам за него и вернулся в Лоринанд, готовый творить. Резец шел к нему в руки словно сам собой, легко и без дрожи, и грань за гранью берилл становился все прозрачнее и ярче. Чуть удлиненный, как капля, он преломлял каждый луч и усиливал его. Келебримбор вспоминал об Элессаре, камне, что получила в дар Идриль, и хотел сотворить свой по его подобию. Увы, свет Тельпериона и Лаурелина давно померк, и Эльдамар был сокрыт от взора эльдар Средиземья: всё, что оставалось им, была память, и прижав камень к себе во время пути, Келебримбор мучительно сомневался, сможет ли он возродить угасший свет, поймать хотя бы дальние его отголоски… Камень ждал его касаний — готовое вместилище силы, призванное оживить край, который госпожа Галадриэль избрала для себя.       Возвращение в Лоринанд, под сень деревьев, медленно покрывавшихся золотом в преддверии осени, было спешным; Келебримбор, казалось, был в раздражении, но оно было хорошего свойства: то было раздражение мастера, не терпящего отлагательств перед тем, чтобы взяться как следует за работу. Ни чересчур низкая и непривычно обставленная кузница, ни местные мастера, годившиеся ему в ученики с их расспросами; ни печь, что была слишком мала, чтобы прогреться до нужной температуры и расплавить серую пыль мифрила — ничему не позволял он стать препятствием на своем пути. Он походил на одержимого; ночной сон — и тот раздражал его, и слезящиеся от усталости глаза и тяжелая голова не доставляли неудобств. Тьелпе проходился резцом по поверхности берилла — точными жесткими движениями — и лучи солнца, озарявшие мастера, загорались в гранях; камень ловил в них свет лета, переходившего в осень, и впитывал звуки песен — Келебримбор сидел, работая среди поющих в дни своего последнего расцвета эльфов. Последний взмах — и камень засиял, поднятый к солнцу; загорелся яркой прозрачной зеленью, и золотые лучи исходили изнутри него самого.       Создать достойную его оправу оказалось едва ли не сложнее, чем огранить: печь переложили по его приказу, и в ее огне мифрил обрел мягкость, слушаясь рук мастера, готовый принять любую форму. Форма отливки была готова — он выбрал орла для нее, как символ надежды, символ вала Манвэ. Тьелпе улыбался, с виду едва заметно, в душе чувствуя самое глубокое удовлетворение; выслушай он сейчас от других, что этот камень плох, слабая копия того, что он помнил спустя много сотен лет, он не стал бы возражать, тратя силы. Он был доволен: сильнее прочих волновало его мнение той, кому он собирался поднести его.       — Прими этот дар, госпожа моя, в знак моих добрых чувств. Ты избрала другого, но я желаю, чтобы дни ваши были долгими и осиянными светом. Этот камень — Элессар, и в твоих руках он обретет силу.       Тьелпе поклонился. Его дар поднесли ей на темно-синем бархате: камень сверкал, мелко серебрилась цепь, обманчивой бледной синевой отливал мифрил.       Он не смотрел на творение рук своих, а ловил выражение ее лица. Оно не было ни добрым, ни восторженным — напряженное и оценивающее; но и сама она была скорее властной и благоволящей, нежели снисходительной; да и ему, Келебримбору, вовсе не нужны были сейчас простые слова благодарности. Галадриэль ясно ощущала власть, что исходила от щедрого дара, и видела, что если Тьелпе и не удалось заключить в камне свет Амана — но с ним была память: не лежащая мертвым грузом, а преображающая все вокруг сила. Сила, что давала надежду и вселяла веру.       — Это великий дар, — её руки протянулись к бархату, и через миг камень сиял на ее груди, отбрасывая отсвет на светлые одежды.       — Пока он с тобой, этот лес не увянет, а музыка в нем не умолкнет.       Галадриэль порывисто поднялась, сходя с места. Тьелпе шагнул вперед и замер, заключенный в ее объятия, крепкие и тёплые. Боль утраты и грусть по несбывшемуся прошли — а может, луч Элессара коснулся своего творца, сделав тише бурю, что грозила подняться в его груди.       — Береги ее, — были его последние слова лорду Келеборну.       Затем мастер Тьелперинквар покинул Лоринанд. Руки его были пусты, но он нес с собой нечто большее — уверенность в том, что может создавать вещи, что преображают мир.       В его груди уже теплился новый, куда больший замысел.