По-человечески и лучше

Богатый и весёлый трактир у самых торговых рядов. Никакой грязи и луж у порога, никаких отсыпающихся пьяниц или свиней, — упаси Паладайн, здесь гуляют уважаемые люди! Оркестрик на помосте недаром ест свой хлеб — пляшущая круговерть гостей бурлит, словно вспыхнувший над океаном по воле мага шторм. Лица, причёски, усы, шляпы, хлопки, объятья — буруны и волны, пёстрыми чайками над ними — расторопные подавальщицы. Даже те, кто не пляшет сам, а пирует за столиками — рифами и утёсами, — склоняют ухо с одобрением, вслушиваясь в лихой моряцкий наигрыш. Все, кроме неё. Крисания сидит, надвинув на глаза капюшон, глядя невидящими глазами сквозь набалдашник посоха Магиуса. Полумрак свеж, дым и угар из-под потолка как будто тряпкой вымели наружу — но от этого почему-то дышится ничуть не легче. Впервые за последние годы Посвящённая чувствует себя — утром сама рассмеялась бы, скажи кто! — покинутой. Одинокой. Маджере сейчас где-то там, на краю орды плясунов. Он оставил жрицу почти сразу по входе — когда маленькая фигурка, ловко лавируя меж почтенных телес, вынырнула прямо перед носом и рёбра натужно скрипнули от могучих не по росту объятий. — Красивый Рейстлин приходи! — Бупу удивительно залихватски утирает нос рукавом новой (чьей-то старой и, разумеется, не по размеру) блузки. — Моя скучай! Идём плясать! — Я тоже скучал, малышка! Идём! Сейчас маг уже не с ней, но гномка не унывает. В волнующемся море танца не смотрят на чины и народности — кто по нраву, того и хватай! Она и хватает; и он хватает, или его хватают, а Крисания в холодной ярости стискивает медальон, отрезвляя себя болью от впивающихся острых граней. Это лучше, чем тот склизкий пятицветный кулак, который сдавливает горло изнутри от вида того, как Рейстлину хорошо с пухлой купеческой дочкой… с чёрной волшебницей с экзотическими чертами чуть надменного лица… с невысокой эльфийкой, невзрачной на первый взгляд, но трепещущей в руках мага, словно бегучий огонёк… Он звал и её туда. Она так не умеет. — Я тоже не умею. Когда это мне мешало? — скажет он в ответ, когда весёлый шум за спиной канет в палантасские проулки. Скажет, уже зная, что что-то не так, зная с того самого момента, как жрица встретит его, вывернувшегося из пляшущей кутерьмы, отдёрнутой рукой и безропотно вернёт посох. Когда всё хорошо, она никогда не отдаёт его без борьбы. Путь домой — не встречаясь взглядами, не держась за руки — холоден и тошен, словно Шойканова Роща услужливо вызвалась сопроводить хозяина от порога до порога. Но стократ тошнее и холоднее — говорить потом, чувствуя ту мертвенно-тяжёлую необходимость подбирать слова, которой они никогда раньше не испытывали друг с другом. Страшно сделать неверный шаг, после которого что-то хрустнет — и останутся он и она, а их не будет.