По-человечески и лучше

— Говори. Мягко и просто, как опытный лекарь у постели пациента. Как всегда. Как будто её сейчас не захлёстывает изнутри ледяная затхлая лавина. Как будто он действительно испытывает ту тревогу за неё, — за них, — которую она была так счастлива увидеть. — Я вижу, что что-то неправильно. Скажи мне. — Утром я спущусь и уйду, — говорит она и чувствует, как от самих этих слов губы словно мертвеют. — Когда… будешь готов, когда соберёшься сотворить, что задумал — просто пошли за мной. Я сделаю всё, что нужно. А до тех пор — живи, как тебе по нраву. Я… не буду мешать больше. — Сама придумала или трупы подсказали? Рейстлин тоже говорит тихо — но за этой тишиной сквозь зубы чувствуется рокот готовой расколоться горы. Крисания словно со стороны наблюдает за игрой его интонаций; искренность или мастерство лицедейства — ей уже всё равно. Скоро станет всё равно. Должно стать. — Просто… — чашка с водой оказывается в её руке раньше, чем она успевает попросить, и жрица пьёт, поспешно подбирая слова, — мы ведь не связаны ничем, кроме… твоего плана. Тебе нравится своё, мне — своё; да, они пересекаются, и мне безумно хорошо с тобой — сейчас, да, но… Как я могу быть уверена, что это останется так же? Что Небеса не повелят мне самой стать… кем-то другой? — Ну, я же почему-то могу. Как же хочется снова тянуться к нему, такому насмешливому и уверенному. Как же пусто и страшно от того, что это уже не нужно… — Я… не хочу обременять этим тебя. Не хочу ограничивать твою свободу быть с теми… с кем тебе захочется, — даже слово «нравится», а не то что «любишь», кажется сейчас мучительно неподъёмным. — Эту. Свободу. Я. Реализую. Прямо. Сейчас. Ударение на каждое из слов падает размеренно, как вбивающая сваи гномья баба, как песчинки в часах рока, и маг осекается в самом конце, чтобы последним из этих слов не стало «дура». На языке вертится туча слов — и все тщетные, ломкие, фальшивые, а других способов передать, что ничто из его прошлого и настоящего не грозит той части его души, которой владеет она, и что если бы её любовь тяготила его, он ушёл бы первым — маг не знает. Его, для которого изреченное слово — это кров и пища, инструмент и оружие, ничто не бесит так, как те моменты, когда оно бессильно. Жрица смотрит волком, словно на незнакомца, щетинится всеми иглами — но хотя бы не отстраняется, хотя бы позволяет Рейстлину молча пододвинуться ближе и накрыть вздрагивающие плечи тяжёлым рукавом. Сосущее молчание кажется жаднее Бездны, каждое мгновение подобно безвозвратной потере. И когда от прорвавшихся наконец рыданий Крисании у мага на груди промокает мантия, когда она без слов, одними судорожными объятиями пытается сказать, что хочет верить, что готова хотя бы действовать так, как будто верит, когда под горячечным жаром его рук мертвенный ледяной барьер трескается и проламывается — он сам не может сдержать слёз от облегчения и способен только прятать лицо у неё на плече. Всё время мира снова принадлежит им двоим. Найти слова они успеют.