Психоз.

День второй. — Я помню что я не договорил тебе кое-что. — Твои глаза совсем красные. Может ты болен? — Ты только сейчас это поняла? Конечно я болен. Я болен тобою. И я хочу продлить эту болезнь на всю свою жизнь. Оставшуюся жизнь. — Ты не находишь в этом ничего странного? Он усмехнулся. Прижав её руку к своему сердцу, оно стало биться ещё сильнее, хоть где-то он чувствует её рядом. Не на несколько сантиметров от него, а прямо у него в сердце. Будто бы она ткала его вязанное сердце и никак не могла сделать последний штрих чтобы закончить эту трудоёмкую работу. Будто бы она спицами тычет и укалывает его сердце, каждый раз все сильнее и больнее. — Ты не находишь ничего странного в своей привязанности ко мне? — Переспросила она. — Твоею ладонью ты бы могла согреть все живое и оживить все неживое на этой планете. Я хотел бы предложить тебе кое-что, кое-что самое волнительное для меня. Ты..будешь моею.. Рёв. Омрачение. Словно сто ударов молотком об перепонки и стократное звучание трубы, может быть тромбона. Он проснулся в ужасе от такого переполоха. Вместе с ним встали другие заключенные психиатрической больницы. Санитары давно включили свет, пригрозили всем застилать одеяния. Он не застил. — Ещё бы чего! Станут мне диктовать бестактные недотёпы, которые не смогли себе найти нормальную работу! Он выбежал из комнаты, в глаза лезет свет. Он ничего не видит из-за таких ярких освещений в коридоре, он видит окно, а через окно его видит решётка. Неужели он и впрямь очутился в неволе? Он ощутил себя диким зверем, которого заперли браконьеры, моря его голодом и жестоким обращением. Два уже знакомых санитара повели его в процедурный кабинет. Он шипит на них и пытается выбраться подальше от света, но всё это приводит в безуспешность. Привязав его к кровати, какой-то видно не молодой но и не больно старый доктор, лет сорока с лишним, с кучерявыми волосами и с вечно накрашенными дешевой помадой губами, приближает к столу капельницу и осторожно впускает в его невинные вены иглу. Он пролежал так примерно два с половиной часа. В окне ему все мерещился её не менее красивый как она сама силуэт. Пролетели часы, он лежит в своей палате совсем один. Порой некоторые заключенные хотели с ним поговорить, но он карал их молчанием, самодовольным молчанием. Санитары ворвались к нему в комнату и насильно напоили двумя таблетками, очень быстро, буквально молниеносно. Позже они ускакали ловить других инакомыслящих бабочек, инакомыслящих заключенных. Но их мысли нельзя назвать мыслями, они больше были нелепы и очень детскими, что даже не походили на мысли. — Ну что толкового может быть в их головах? Что может быть там? — Задавал он сам себе же вопрос, но сразу же у него после этого начинались припадки, припадки агрессии и паранойи. Дабы избавиться от этого, он занимался тем, что стучал по стене. Можно сказать, избиением стены. Он просто колотил гипсокартон, рыча на него, и уходя этими бессмысленными действиями далеко и подальше от паранойи и прочих бед. Под кроватью своей постели он нашёл довольно пыльные листки бумаги. Проскользнув по коридору, он подошел к регистратуре и украл со стола одну пишущую ручку. «Как я без ума от одного лишь звука Твоих бледных талых рук Твоих легких, словно пух, ресниц И помираю в неистовой скуки, в пучине печали твоих томных глазниц» Он сложил листок с написанным стихотворением пополам, и втиснул внутрь своих карманов как можно глубже. Пролетели часы, и наступало время отбоя. За все время он написал кучу стихотворений, успел поесть наготовленной дешевой стряпни, и отполоскал руки точно шесть или восемь раз подряд. День третий. — А знаешь, ведь я тогда только купил их, не успев даже мокнуть кисти в краски и пройтись по холсту, я даже не одной картины не нарисовал, ты представляешь? И меня уже попросту забрали, они меня увезли и сейчас, черт знает, высохли ли они или нет. — Я думаю с ними всё в порядке, ты ведь не оставлял их открытыми на подоконнике. Он стоял, держа разрисованную палитру в одной руке и одну красноватую щетину в другой. Пред ним виднелась картина, точнее, портрет. Он сумел описать в нём все её прелестные и милейшие очертания лица. — Ну, как тебе? Тебе нравится или это была пустая трата времени, ибо никто из живых и уже разложившихся художников не сможет нарисовать такое красивейшее лицо. — Да, мне нравится. даже очень, ты большой молодец. — Она прижалась к его плечу, руками обхватив весь его бок, она очень спокойно дышала, слышав скоропостижное сердцебиение всего его тела, в такт её дыханию. Он поцеловал её розовый нос, от чего он стал ещё краснее. Он никогда не жил так, как жил здесь. На полках комнаты лежала свадебная подушечка и в ней обнимались два обручальных кольца. В углу ближе к комоду находилась ваза наполненная розами и другими благоухающими цветами. На кровати виднелись фотографии и старинный полароид. Фотографии счастливых людей, в костюмах и в платьях, довольно старые и довольно молодые. Объединяло их лишь одно — общая радость. Знаете, я был как-то раз на свадьбе в довольно юношеском возрасте и , можно сказать, что я был доволен ибо мой двоюродный брат выходил замуж. Казалось бы, какое мне дело? Но мне так нравилось видеть нашу столицу в детстве, особенно моим дыхательным путям нравился запах заводов и выхлопов машин. Как помню, что моя голова то и дело при каждой поездки болела. Но я видел много красивых зданий, так много, что голова начинала грузиться все сильнее и сильнее от мыслей. Как печально что тогда голова была переполнена при всем том ещё и стеснительностью, застенчивостью, скромностью и прочими атрибутами присущими глупому мне из далекого детства. Ну что было то прошло и плохо! Хотелось бы вернуться туда и вновь посмотреть те места. — Ты бы хотела взять ребенка из детского дома? — Что? — Что? Это ранняя и плохая идея? — Ну, я думаю для нынешнего времени очень даже. — Что ж, ладно, извини что взволновал тебя. — он обнял её так крепко, будто бы находились они возле самого длинного и глубокого обрыва, будто бы он боялся отпустить её. — Раздавишь. — сетовала она. — Да? Господи, правда, я не хотел. — Всё хорошо, просто продумывай дважды свои действия, и ещё дважды после того как уже совершил. Если ты, конечно, не безошибочен. — Я не знаю..я.. Рёв. Свет. Молоток. Перепонки. Тромбон. Он не знает куда убежать и в итоге убегает в коридор с правой стороны, забегая прямо под лестницу. Вся голова полна страхом, а тело трясется вперёд-назад, будто бы все внутренности хотят выбежать и сломать то заточение в котором они находятся. Начинаются утренние процедуры. Излюбленные огроменные шкафы-санитары вытаскивают его оттуда, словно замученную кошку из-под кровати, его ведут прямиком в душевую. Сначала, он подумал, что его хотят топить, долго зудел он своими зубами, упираясь обеими руками в пол, не давая себя погружать на дно, наполненное водою. Но его погрузили, возможно раза пять и держали там десять секунд, потом встряхивали его лицо и ждали полминуты. Он успел укусить санитара в руку, вызвав приход крови в том месте, где тот его укусил. Прошло пятнадцать минут и он убежал в палату, глубоко запрятавшись под кровать, долго раздумывая о том, что с ним приключилось. Он ничего не мог понять, ничего. Зашагав по скрипучему коридору, он ушёл обедать в столовую. На него многие косили взглядом, впрочем он сам долго рассматривал их своими больными очами. Он не мог понять разницы между теми кого он видел будучи на свободе и между ними. Какая выгода запирать тех кто болеет тем же, чем болеет весь город, а может и вся планета? Он не находил разницы и просто называл их безобразными индивидами. Он взял с обеденного стола одну серебряную вилку и не тронув взглядом те химикаты, что были положены ему в тарелку, он убежал. Один санитар окинул его взглядом и попытался быстро задержать. Что ж, безуспешно. Он вонзил взятый столовый предмет глубоко ему в глаз, возможно делая того на один глаз слепым. Все его действия были мгновенны, как зарница, словно быстротечная гроза. После преступления против санитарного глаза, он был вновь помещён в душевую ради полоскания. «День Второй. Нужно пережить всё Нужно пережить всё Нужно пережить всё Нужно пережить всё Всё нужно пережить Пережить всё нужно Пережить нужно всё»; На самом деле у него было намного больше страниц, намного больше записок, настолько много что зачитывать их нету смысла, ибо все они были однообразного содержания. Вечер переливался в ночь и утихали чьи-то крики, утихали вопли других постояльцев этого дурдома. Бледный свет луны напоминал ему её прекрасное лицо, на которое он никогда не налюбуется. С одними лишь мыслями о ней, он хочет убежать в её объятия и скрыться от своей паранойи, от всей вакханалии и психоделии этого места. — Помнишь какой сегодня день? — Да, дорогой. Годовщина нашего брака. — Это так чудесно, я так долго ждал этого дня, я, честно, вчера даже уснуть не сумел из-за волнений. — Не стоит так себя перегружать. — она погладила его наклонившуюся голову и поцеловала его щёку. — Оу. — на его лице виднелась застенчивость и будто бы заразившись её теплотой, на его лице показались румянцы, хотя её руки и все тело не было теплым, оно было нежно холодным, но каждое её прикосновение для него было теплым. Он прижался к её хрупкому телу и поцеловал эту миловидную шею. — Как насчёт того чтобы поужинать сегодня в каком-нибудь ресторане? Попить кофе, походить по переулкам и фотографировать фасады зданий? Может быть посидеть на крышах старых построек и погадать о том, что мы видим на небе? — Порой складывается впечатление что тебе все ещё семнадцать лет. Пойдем же. — она обняла его и медленно улыбнулась, стащив с вешалки свою джинсовую куртку и уйдя за порог, дожидаясь его в подъезде — Тот ресторан скоро закроется, поспеши одеваться! — Хорошо, дорогая. Рёв. Заглушение. Тишина. Рёв. И снова. Он проснулся посреди ночи от храпа доносящегося из соседней палаты. Он был в безудержной ярости. Стащив из-под подушки холодное оружие, он ползком поскрёбся к палате. — И ты, свинья, смеешь прерывать наши встречи с моею женой? Это достойно того чтобы не просыпаться вовсе. — Как отдаляют самураи сначала ввысь свои руки, когда хотят сделать обряд харакири, так и он отдалил ввысь свои длани и молниеносно остановил храп, уколов постояльца в сонную артерию. Ни храпа, ни дыхания не было слышно. — Довольно здесь находится. Это место пожирает меня изнутри. Надо бежать напрочь отсюда. Он дождался когда сидевший санитар вышел из кабины в регистратуре и лёг спать. Стащив ключи со стола, он быстро побежал к запасному выходу. Дверь отпорота. Молниеносные ноги бегут по периметру и прыгают через забор. Поле одуванчиков. Свобода.