Te voy a amar

— Икерито, надо опять колоть. Только не перепутай с сигаретой шприц, будь добр, — Гути без особого настроения валяется на кровати, раскинув руки звездой и едва не падая с постели в кучу беспорядочно разбросанных по полу рисунков. Об этих набросках и эскизах Хосе Мария не беспокоится от слова совсем, отмахиваясь от пытающегося их собирать Касильяса скучающим «да похрен, кому важно». — Ике-е-е-ер! — Его в комнате нет уже минут сорок, не ори, — женский голос вызывает удивление, заставляет вскинуться — весьма условно, только оторвав от подушки голову. Их дом живёт почти по правилам общежития, где вместо узких комнат — квартиры для тех, кто может себе это позволить, а потому особенно никто никогда не загружал себя проблемами посещения гостей по первому желанию. Но к Икеру и Гути заходить перестали давным-давно все, кроме самых преданных друзей, которые не оставили их после пережитой Касильясом и Гутьерресом аварии и последующих… проблем. — Где он и кто ты? — Хосе откидывается обратно, быстро потеряв интерес к находящейся в комнате девушке. Воровать у них всё равно давно нечего, живут они настолько бедно и аскетично, что хоть сейчас уходи в монашество, своей жизнью и здоровьем Гути не дорожит примерно с того же времени, с какого они живут бедно и аскетично, а Икер, раз его нет уже сорок минут, точно в безопасности. И похер тогда. — Чема, тебе же, твою мать, даже пить нельзя, ты накуриться что ли умудрился? — старый матрас просаживается где-то сбоку под весом второго тела, что Гути отмечает почти без интереса, просто как очередной ненужный факт — свистящий на улице в кронах тополей ветер, громкие разговоры в общих коридорах и на лестничных клетках, прерываемые смехом, моргающая лампа на столе, заваленном, как и прочие рабочие поверхности в их студии, эскизами и почти готовыми работами, чужая мягкая тонкая рука, лежащая на его животе. — Нет, — он не считает нужным даже плечами пожать, не находя для это ни сил, ни желания. Апатия становится привычной, и Гути не вполне понимает, не помнит, как жил несколько десятков лет собственной недолгой жизни до этого без неё. Это удобно, в каком-то роде, никаких эмоций, никаких чувств и ощущений, даже потребности организма ощущаются чем-то чужеродным, навязанным не то заботливым Икером, который, в отличии от него, на антибиотиках и антидепрессантах не сидит, но и то только потому, что им нужен хотя бы один не-овощ, не то треклятым обществом, что никак не может оставить их в покое. — Икер просил напомнить тебе, что сегодня должны быть готовы эскизы в салон и колледж, — Хосе кряхтит что-то нечленораздельное, раздумывая, как встать, чтобы не потревожить скрытые бинтами ожоги, заживающие слишком медленно, и не пнуть сидящую девушку, чья личность им всё ещё не установлена, да и не особо интересует. — Чема. — Что? — она вздыхает, похлопывая его осторожно ровно между повязками — значит, точно знает, где расположены раньше раздражавшие Гути пластыри и бинты. — Эль Санто, я ему сказала, но он только на тебя реагирует, — это почти правда, говоря откровенно. Гутьеррес не считает нужным обременять себя социальными условностями и приличиями взаимодействия с людьми, чаще всего просто успешно делая вид, что их не существует и создавая впечатление немного аутичного молодого человека с тараканами в голове. — Спасибо, Сара, — а, так это она. Что ж, возможно, ради неё тоже стоило утрудить себя хоть какими-то приличиями и хотя бы сказать, что сегодня он абсолютно не способен на передвижения. Касильяс закрывает их дверь — старые петли скрипят, щёлкает сломанный замок, который с он запирает с особым остервенением, упрямо не желая смиряться с фактом его поломки, — проходит к их кроватям, что-то скидывая на свою, а потом подходя и к его, целуя, как родную сестру, Карбонеро в подставленную щеку. — Чема сегодня не шевелится. Он спал, когда я уходил, и я не успел заметить его состояние. Не обижайся на то, что он тебя игнорирует. — Если бы я обижалась на то, что Чема не общается с людьми, меня бы тут давно не было, — Сара хмыкает, не убирая своей тёплой ладошки с расслабленного живота Хосе, изредка поглаживая пальцами грубую ткань дешёвой футболки. — Он говорил, чтобы ты вколол ему лекарства и не перепутал шприц с сигаретой. — А так хотелось, — беззлобно язвит Икер, уже затянувшись табаком у распахнутого настежь окна. Каждый из них справлялся с их общей бедой по разному, не желая выдавать друг другу терзающую изнутри изничтожающую их боль. Разделить её на двоих, удержать от падения было бы куда разумнее и проще, чем-то, что делали они, но тогда каждому казалось, будто сваливание на чужие понурые плечи груз ещё и своих страданий приведёт только к тому, что они оба сдадутся быстрее, не выдержав так много, — либо на тот свет, либо в психиатрическую лечебницу на постоянное место жительства. Хотя не сказать, что сейчас они проводят там меньше времени.       Икер выкуривает сигарету, досадливо щёлкает пальцами, выбрасывая в окно маленький окурок (вообще это запрещено, но им с Гути подобные маленькие грехи прощают — что взять с сумасшедших?), и тут же из полупустой пачки выхватывает следующую, зажимая сухими белыми губами. Комната, несмотря на открытые ставни, наполняется запахом табачного дыма — едкого, горького, крепкого: Касильяс не курит лёгкие. — Сан, потуши, — дым пробуждает воспоминания, запертые таблетками и терапиями глубоко внутри, заставляет вновь почувствовать себя выброшенным на мокрый асфальт искалеченным куском мяса с въевшимися в лёгкие смрадом горелой плоти и пеплом пожарища. Чема помнит какие-то отрывки, мучившие по началу кошмарами, от которых он просыпался в истерике, успокаиваемый Икером, не желавшим спать вовсе и отключавшимся от переутомления, стрессов и боли на ходу. И сейчас этот запах вновь терзает разум картинами прошлого. — Икер! — Прости, — Касильяс выкидывает, едва затушив, хватает со стола что-то из своих рисунков и, размахивая им, помогает выветриться из помещения дыму. — Думай о музыке. Включить что-нибудь? — Нет. Нормально. Уже отпустило, не дёргайся. И вколи чёртов антибиотик, раз уж накурился, — голос теряет последние краски и полутона, становясь пустым и бесцветным до отчаяния, до сдавленного ощущения глухой безнадёжной тоски в груди непривыкшей к такому Сары. — Эль Санто, я пойду, мне в редакцию надо возвращаться, уже обед кончается, не хочу опаздывать, — Карбонеро несколько неловко целует в любезно подставленную щёку Гути, а затем, более радушно, Икера, напоследок обняв его за плечи. — Я скину тебе то, о чём ты просил, ближе к вечеру, хорошо? Там много информации, и я… Ладно, сам увидишь. До встречи!       Сара справляется с их замком куда быстрее, вылетая за дверь и резво цокая по лестнице своими маленькими удобными каблуками. С журналисткой Сарой Карбонеро они познакомились почти сразу после аварии, когда она, делая сюжет про произошедшую на трассе катастрофу, единственная смогла подтвердить параноидальные мысли Хосе и едва пришедшего в себя Икера о том, что их авария была подстроена с самого начала. И единственная, кто решился помочь им разобраться окончательно, когда полиция отказала сразу.       Но Гути успел смириться — не принять, но смириться — с тем, что их любимых людей больше нет, что им приходится жить дальше, хоть и не ясно зачем, а Икер всё продолжает мучить себя и мучить Чему бессмысленными надеждами и метаниями. — Икерито, ты опять за старое? — Касильяс молчит упрямо, вгоняя привычным отточенным движением иглу под бледную кожу Хосе. — Икер, они мертвы. Смирись с этим, — Икер поджимает губы, не отвечая на эти грубые прямолинейные слова. Гутьеррес не подбирает выражений — не заботился об этом раньше и уж тем более не собирается сейчас, растеряв всякую мотивацию и смысл в жизни. — Икер, смотри на меня! — он впервые, кажется, повышает голос, выдавая хоть какую-то эмоцию, но Касильяс знает, что это, на самом деле, только напускное — стремление достучаться до упёртого друга. — Оставь это. Или эти люди отправят тебя вслед за Сесе и Раулем.       Он видит, как вздрагивает, услышав родные имена, Икер, и сам с трудом сдерживает боль, схватившую сердце. Гути не возьмётся утверждать, как давно произошла уничтожившая их жизни трагедия, но знает точно — слишком мало времени прошло, чтобы они оба забыли людей, которых любили, кажется, больше целого мира. И Хосе всё ещё видит в собственных рисунках, заполненных античными статуями и стилизованных прекрасных рук, знакомые силуэты изученного им до мелочей тела Рауля, а в эскизах Икера — ожившие фантазии их малыша Серхио. Чема не уверен, что их призраки отпустят их хоть когда-нибудь. Или смогут ли они отпустить их. — Чема, я тебя не трогаю, что ты как бледный баклажан лежишь и мне тебя с ложечки кормить приходится, и ты меня не трогай, — его твёрдый низкий голос, из-за которого Гонсалес шутил всегда, что с таким только на радио выступать, дрожит, и Гути уже знает, что это значит. Икер не отступится, не сейчас, когда он так свято верит, что может что-то найти, когда уверен, что может успокоить свою душу, хотя бы вернув и похоронив по-человечески тела Серхио и Рауля. Чема не хочет, чтобы последний его близкий человек страдал, но ничего не может поделать с этим, если сам Икер так рвётся в очередной ад. — Я отнесу наши работы и вернусь вечером, — Касильяс пристально разглядывает его, что-то находя в этом, и кивает сам себе. — Постарайся поспать, опять с таблетками перебрал. — Ага, знаю, — меланхолично подтверждает Гути, и его голова безвольно падает по подушке в сторону, отворачиваясь от Икера. — Не задерживайся. — Постараюсь, Чема, — Касильяс ласково целует его в лоб, и он проваливается в поверхностный беспокойный сон, теряясь среди водой размытых пастельных серо-чёрных картин, расчерченных их углём и огнями.       Рауль улыбается ему — нежно, понимающе, как умел только он, треплет остриженные светлые волосы, тянет к себе в объятья. Хосе знает, что поддаваться нельзя, нельзя вестись, как бы ни хотелось снова почувствовать тепло сильных рук, прижимающих к крепкой груди, снова быть любимым и нужным, снова быть, блять, целым человеком, а не грёбаным бесполезным овощем, как справедливо сказал Икер. Нельзя. Нельзя.       Это обман, они проходили это оба, видели много раз, и Гути помнит прекрасно лицо Касильяса — белее мертвеца, с красными глазами, полными слёз, которые он запрещал себе проливать, как тот, запинаясь, рассказывал о Серхио, звавшем его с собой, о его обманчиво тёплых руках, о трепетных осторожных поцелуях в висок. Нельзя идти с ними. Нельзя соглашаться.       Смерть — не панацея, им хватило времени понять, и иногда приходится жить «вопреки», ненавидя каждое мгновение своего существования, проклиная собственное творчество, которому раньше был предан всей душой, каждое мгновение, когда разум не замутнён принятыми горстями таблетками, мечтая только об избавлении. Не о смерти — об облегчении.       Но сейчас он уже так близок к тому, чтобы сдаться, опустить руки и наконец-то не отходить, глотая невыплаканные слёзы, а податься к ним навстречу — к ним обоим. К любимому человеку и лучшему другу, что зовут неприкаянными беспокойными душами по ту сторону границы, отделяющей жизнь от смерти.       Сейчас он ничего не желает больше, чем вернуться в те времена, когда на его теле не было незаживающих ожогов и ему не надо было пить по пачке успокоительного в день, только чтобы существовать относительно безопасно для себя самого же. Когда его друг, почти что брат, не был похож на ходячий скелет, истлевший до костей, обтянутых пепельной бледной кожей с чёрными точками родинок, а в его ярких карих глазах не отражался призрак бесконечной скорби. Когда его Рауль, обнимая его каждую свободную секунду, устраивался рядом с ним так удобно и быстро, будто они оба были рождены, только чтобы встретиться, сойтись рано или поздно. И когда Серхио, ярчайшая душа их маленькой семьи и всей их компании, смеясь, подкрадывался к Икеру сзади, чтобы укусить его за ухо и смеяться его лёгкому испугу, а потом получить свой законный поцелуй в мягкие пухлые губы, растянутые в светлой по-детски улыбке.       Он ничего не желает так сильно, как уйти, и ничто не отвращает его сильнее, чем мысль бросить Касильяса в этом мире одного, даже без той слабой бессильной поддержке, что даёт ему Хосе.       Картины воспоминаний сменяются одна за другой заевшей сепией киноплёнки, счастливые совместные годы и единственный вечер, алой краской прочертивший однотипную ленту с фотографиями их жизней.       Нежно-голубой мягкий диван в их гостиной, облюбованный Икером, и следы от его кружек с кофе на чайном столике. Гранатовые смятые бока их винтажной машины, превращённой в консервную банку столкновением.       Мятные обои на кухне, которые ненавидел Гути и обожал Рауль, освещённые неярким рассветным солнцем, и их сплетённые зелёные тени на стенах. Чёрный дым вспыхнувшего в баке бензина, резью вгрызающийся в закрывающиеся непроизвольно стекленеющие глаза.       Персиковая пастель на огромных шикарных полотнах Икера, которые тот представлял со смущённой улыбкой и никогда не признавал, что они стоят ровно столько, за сколько они их продают. Антрацитовый влажный асфальт, лужами отражающий низкое облачное небо, с угольными следами стёртых шин.       Тонкие линии эскизов Гути, переносимых трепетно со всем мастерством машинкой с бумаги на кожу пожелавшего человека. Рваные линии изломанных конечностей Касильяса, отброшенного на обочину бессознательной тряпичной игрушкой.       Белая бумага подписываемых Раулем одним за другим контрактов.       Чёрная пустота под его веками и между костяных пальцев рёбер. — Чема, просыпайся, — шепчет Гонсалес не своим голосом, голосом Касильяса умоляя не то остаться, не то вернуться. — Чема, это опять кошмар, Чема!       Он не хочет, пожалуйста, у него просто нет сил бороться. Больше ни за кого. — Хосе! — Серхио кричит, присоединяясь к гомону в его голове, зовёт, зовёт, не давая опомниться. — Хосе Мария, не смей меня оставлять! — они выиграли сражение за собственные жизни, но войну проиграли подчистую, и единственный вопрос, что интересует его сейчас, — а есть ли смысл идти дальше вовсе? — Хосе, блять, Мария Гутьеррес, открывай свои блядские глаза! — звонкая пощёчина приводит в сознание, заставляя выдохнуть застоявшийся в лёгких душных прогорклый воздух, вскидываясь на развороченной кровати и натыкаясь на почти истеричный взгляд Икера. — Порядок. Порядок, Икерчито… — по крайней мере, Гути хочется в это верить. — Ещё нет, Чема, но скоро будет, — Касильяс обнимает его, доверчиво упираясь лбом в плечо, и позволяя Гути сжать ладонью его короткие волосы на затылке в знаке поддержки, улыбается как-то отчаянно, — мы нашли его. Рауль жив.