Te voy a amar

      Они собираются в комнате Рауля ближе к вечеру, когда Криштиану, извинившись, опять уходит, запирая дверь и обещая, что охранники, стоящие по ту сторону стены, придут по первому требованию и переживать им не о чем. Икер пристально всматривается в порозовевшее спокойное лицо Рауля, что-то отмечая про себя, запоминая новые детали, выискивая цепким взглядом важные изменения и прежние знакомые черты, а потом, кивнув, направляется к другой стороне кровати, на которой раскинулся, прижимаясь к тёплому боку Гонсалеса, сонный Гути. Касильяс раскладывает на тумбе рядом медицинские принадлежности из аптечки, отвоёванной у Роналду, забравшего все без исключения их вещи на проверку. Споро натягивает латексные одноразовые перчатки, набирает в шприц лекарство, щёлкает по игле, выдавливает поршнем воздух. — Хорошие новости, Чема, это последняя ампула, больше у нас нет, — Икер ухмыляется наискось, обрабатывая за отсутствием антисептика исколотый сгиб локтя любезно подставленной руки Гути спиртом, и быстро ставит укол отточенным жестом, почти не задумываясь, вводит под сероватую мраморную кожу лекарство и зажимает рану ватным диском. — Тебе бы, конечно, снова к своему лечащему врачу попасть, чтобы оценил, надо ли дальше колоть, но, я думаю, хер с ним, хотя бы один прокололи. — Кто ты и куда дел Икера Касильяса? — Гути смешливо хмыкает, сгибая руку и приваливаясь обратно к боку вперившегося в него тёмными большими глазами Рауля, ворчит тихо, пытаясь устроиться так, чтобы не тревожить многочисленные болезненные ожоги и раны на его теле, и выдыхает расслабленно, полностью игнорируя немой намёк, исходящий от Гонсалеса, как умеет только он. — Никуда не дел, но ты хочешь сейчас ехать в Мадрид к нашему хирургу, потом к физиотерапевту, потом к дерматологу, потом на анализы, потом на процедуры, потом в психдиспансер, потом к… — Всё, успокойся, я шучу, мы лежим и не дёргаемся, я только за, — Хосе посмеивается, шутливо вскидывая свободную руку, показывая, что сдаётся, и смотрит исподлобья хитрыми голубыми глазами, заставляя Икера незаметно перевести дыхание. Он так счастлив видеть эту яркую искристую жизнь в глазах практически заживо хоронившего себя Гути, что забывает даже о собственных проблемах. — Насколько… насколько серьёзно всё было? — Рауль обнимает Гути за плечи слабой рукой, ласково, но осторожно поглаживает острое отощавшее плечо, глядя попеременно то на Икера, то на пригревшего и ничуть не тронутого всеми этими разговорами Хосе. — Главное, что мы живы, — Икер пожимает плечами, отводя взгляд, боясь, что собственные эмоции подведут, и Рауль, привыкший читать людей по щелчку пальцев, заметит его лёгкую фальшь и дрогнувший голос. — Остальное не важно. Переломы срослись, зрение восстановилось, швы не разошлись, кожа заживает, мышцы восстанавливаются. Мы здесь, мы живы, мы почти в порядке. Остальное не важно. — Кому из вас делали операцию на зрение, а у кого были разорваны мышцы? — Рауль прищуривается, пытаясь как всегда увидеть чуть больше, чем это возможно. — Это не ва… — Икер практически ослеп после аварии, у меня была раздроблена голень и пострадали мышцы. Сану восстановили зрение, мне сшили ногу заново, допрос окончен, проехали, забыли, — Хосе нагло целует Рауля в уголок напряжённых губ, укладываясь обратно и лениво отмахиваясь усевшемуся на диван Икеру рукой. — Сан, включи телек, двести лет не смотрели, я даже соскучиться успел. — Соскучиться? — Икер хмыкает, но покорно тычет на кнопки пульта, находя новостной канал и включая без звука. — Напомнить тебе, что ты продал первым из нашего дома? — Не я виноват, что телевизор был самым дорогим, и мы потратили эту кучу сраных денег на то, чтобы вставить нам обратно зубы, — Гути ворчит, не глядя на Икера и Рауля, вперившихся в него взглядами, и делая вид, что ничего интереснее похожего на молчаливую рыбу ведущего он в жизни не видел. — Или ты хотел жить без зубов, но с телевизором? — Я про второй. — Технически, я его не продавал, — Рауль вскидывает бровь, переводя между ними взгляд и с интересом ожидая развязки дискуссии, будто вернувшей его в их самые счастливые времена. — Ну да, ты обменял его на наркоту, — Икер фыркает, согласно склоняя голову к плечу. — На наркотические обезболивающие, на которых мы, неблагодарный ты чурбан, жили ещё две практически недели, потому что нам нужны были деньги на процедуры. — Но если бы ты его реально продал, мы могли… — Мальчики, хватит ссориться, — Сара вносит в комнату, закрывая за собой дверь, поднос с ароматно дымящимися тарелками, быстро ставя его на свободную тумбу рядом с Раулем. — За обезболивающие Хосе тогда отдал не телевизор, а свой старый ноутбук, а телевизор мы выкинули, потому что в нём сломалась лампа, а чинить это старьё было бы дороже, чем купить новый. — А… — Гути перебирается на вторую половину постели, усаживаясь у его бёдер и аккуратно ставя на колени горячую тарелку, полную супа. — А ноутбук мы потом выкупили обратно за несколько рисунков Икера, пока ты был в больнице, — Сара устраивается рядом с Касильясом на диване, раздавая им обоим по порции — в кои-то веки — свежей, почти домашней еды и с наслаждением втягивая пряный запах куриного бульона. — Ешьте, Криштиану принёс, там ещё по порции второго и, кажется, даже десерт, но вам бы это сначала после голодовки осилить. Приятного аппетита.       Икер и рад бы приступить к еде — мягкий заманчивый аромат горячего супа заставляет рот наполняться слюной, в животе неприятно урчит, а желудок сводит болезненным спазмом, — но он, застыв с ложкой в руке, не может отказать себе в удовольствии понаблюдать, как Гути норовит кормить Рауля с ложечки, не позволяя ему встать, а сам Гонсалес вспыхивает смущённо-возмущённо, пытаясь тщетно убедить Чему в том, что поесть он вполне в состоянии самостоятельно.       Гути никогда не отличался особенной заботой и демонстрируемой нежностью, и то, что происходит сейчас, для Икера обещанное ощущение родного дома, давно отобранного, забытого, погребённого под кучей искорёженного металла, забытого в череде бесконечных операций и процедур, постоянных врачей и допросов. Икер улыбается, стараясь не думать о том, как трясутся слишком напряжённые пальцы, а где-то внутри копошится едкий противный страх — ожидание грядущей встречи, о которой он перестал молить всех богов и святых апостолов давным-давно, сводит с ума. Что будет, когда они встретятся? Они расставались абсолютно другими людьми — наивными, влюблёнными, счастливыми, живыми. Тот, кто придёт к ним скоро, тот человек, который устроил это всё, уже давно не Серхио Рамос… Но в нём самом едва ли осталось от Икера Касильяса что-то, кроме безликой строки имени в паспорте. — Сара, — Гути вдруг закашливается, проскочившую мимолётную ухмылку пряча в кулаке, кивает ей на оставленный без внимания телевизор, в котором беззвучно шевелящего губами ведущего в студии сменяют сюжеты корреспондентов, и с экрана на них смотрит через камеру своего оператора едва ли не разъярённая Пилар, сжимающая в тонких побледневших пальцах микрофон. — Черт, Криштиану же забрал телефоны… Она наверняка звонила, — Сара щёлкает кнопками пульта в тишине, прибавляя звук, чуть недовольно хмурясь и поджимая губы, отставляет свою тарелку супа, вцепляясь пальцами в подлокотник дивана.       Икер приобнимает её осторожно одной рукой, безмолвно пытаясь вернуть хоть малую толику всей её огромной поддержки и невыразимого понимания, которые он, они с Гути оба, задолжали ей. Она улыбается ему нервно, эфемерно легко, так невесомо, что можно принять за обман зрения, за блик света на её лице, но Икер сжимает крепче ладонь на круглом маленьком плече, прижимая к себе, обещая, что всё будет хорошо.       У неё — будет.       У них всех — будет. — Сегодня в столице Португалии Лиссабоне произошла трагедия в одной из частных медицинских клиник, — голос Пилар привлекает их внимание к мелькающим на экране маленького телевизора тёмных замыленных цензурой кадрам из больницы, откуда они с таким трудом сбежали не так давно, и Икер прячет взгляд беспомощно, когда речь заходит о жертвах нападения.       Молодая женщина в полицейской форме зачитывает сухую сводку о пострадавших и погибших, передаёт дозволенные детали заведённого протокола, а перед его глазами отчаянно цепляющаяся за него слабеющими дрожащими пальцами Милагреш умоляет о помощи, о спасении, пока он оставляет её, ни в чём неповинную, испуганную, умирающую из-за их ошибок, за их грехи, отдающую свою единственную жизнь в размен на их последний шанс. — Мне жаль, — Рауль говорит тихо, и Икер поначалу всерьёз полагает, что ему послышалось, но тот, вздохнув тяжело и отчаянно, повторяет, прикрыв обречённо наполняющиеся слезами глаза. — Мне жаль. Всё это время, с тех пор, как я пришёл в себя, я только… я хотел сказать вам, что это моя вина. В том, что с вами это случилось, и я очень… я так виноват перед вами… — Заткнись, — Икер вскидывается, нервно сжимая пальцы на плече Сары, кажется, до боли, но они оба смотрят, не веря, на стиснувшего кулаки Гути, опустившего голову так, чтобы бледное измождённое лицо скрывали сухие белые пряди. — Заткнись немедленно, и мы сделаем вид, что ты никогда не говорил этой неебической ахинеи, Рауль Гонсалес, — он дышит прерывисто, судорожно, но они не верят, никто, что этот человек способен на слёзы, пока ладонь Рауля, зажатую между напряжённых пальцев Хосе, не обжигает единственная соскользнувшая с впалой щеки небрежная капля. — Никто не виноват, кроме тех, кто это сделал. Закрыли тему. — Чема… — Рау тянет руку к его лицу, отводя ласково пряди и касаясь ласково пальцами виска, — ты не понимаешь. Я ждал вас всё это время, но я не был уверен, в безопасности ли вы, я даже не знал, живы ли вы, всё ли с вами…хотя бы в порядке, и я так виноват перед вами за то, что вам пришлось пережить после. — И ты всё ещё не виноват в этом. Я сказал, закрыли тему, Рау, — Гути коротко потирается о его шершавую слабую ладонь домашним доверчивым жестом, целует легко, чуть повернувшись, выгнутое основание кисти, и отстраняется, перехватывая руку Рауля своей. — Я не понимаю того, что ты пережил, но я всё ещё понимаю тебя, и я всё ещё знаю, что ты загоняешься по поводу абсолютно всего дерьма, которое ты не проконтролировал. Но ты не мог. Никто не мог. И никто не должен был. — Мы живы, Рау. Все мы. Сейчас имеет значение только это, — Икер улыбается ему ободрительно, не рискуя нарушать их интимный хрупкий уют, выстроенный касанием тёплых рук и мягких взглядов замутнённых слезами глаз.

***

      Их общий апокалипсис назначен на утро, и Икер уже знает, когда полыхнёт молниевое электрическое зарево, стирающее их неустойчивый шаткий мирок артиллерийским грохотом безжалостных зарядов.       Он заваривает на кухне кофе в найденной турке на четверых, глядя слепыми глазами в чернильную кляксу кипящей тёмной жидкости в узкой горловине потёртой посуды, не замечая происходящего вокруг. За его спиной Сара спорит с пришедшим ночью Криштиану, требуя вернуть ей её телефон или хотя бы выдать безопасный, чтобы вызвонить наверняка сходящую с ума от тревоги Пилар, для которой не составило бы труда сопоставить, куда направлялись из Порту они, и с чем связано нападение на частную клинику в тихих глубинках Лиссабона.       Рауль всё ещё не может вставать, и ему нужно довольно много лекарств, которых у них попросту нет, так что Гути не отходит от него практически ни на шаг, и Икер только надеется, что хотя бы убедить поспать этого легендарного упрямца у Рау получилось. Он разливает готовый горячий напиток по кружкам, всматриваясь в оставшуюся на дне турки шипящую угольную взвесь, не пытаясь разглядеть в разводах перемолотой зерновой гущи суеверно лживые картины будущего. Сегодня ему проще убедить самого себя в том, что ему всё равно. — Кофе готов, — Икер отвлекает спорящую неожиданно о методах прослушки парочку, передавая каждому в руки по кружке, и подхватывает две оставшиеся пальцами. — Сахар и сливки сами найдёте, если надо, я отнесу Гути.       Он выходит из кухни, позорно, на самом деле, сбегая от их навязчивого шума, и толкает соседнюю дверь бедром, не удосужившись постучать (да ему, собственно, и нечем). В любом случае, даже если они занимаются чем-то неприличным, что в состоянии Рауля практически — Икер делает поправку на фактор непредсказуемости Чемы — невозможно, успеют отлипнуть друг от друга, прежде чем Касильяс закроет дверь и развернётся. — Сара всё утро спорит с Криштиану, требует от него свой мобильный, чтобы позвонить Пилар, — он ставит кофе на прикроватную тумбу, похлопывая благодарно улыбнувшегося Гути, полусидящего на постели, по плечу, и опускается в изножье постели, пристраиваясь удобнее к невысокой спинке. — Я не могу их больше слушать, они уже по пятому кругу одно и то же мусолят, а всё не договорятся. Я посижу с вами? — Конечно, Сан, — Рауль неловко пожимает плечами — в его положении это делать максимально неудобно, но он не согласен поднять голову с бёдер Гути, где так удобно устроился, накрыв ладонью острую коленную чашечку, выглядывающую из-под сбитого одеяла. — Устраивайся удобнее. — Везде, где не приходится сидеть на сырой палубе и спать на сиденье машины, мне удобно, — Икер улыбается, и Гути согласно посмеивается, зарываясь ладонью в длинные кудри непонимающе нахмурившегося Рауля. Они испытывают сейчас одинаковое облегчение — прошедшие равно неизмеримый путь, пережившие то, что невозможно объяснить никому другому, прикипевшие друг к другу ради собственного спасения, ради спасения другого сросшиеся так плотно, что только диву даёшься, как жил без этого раньше. Они оба выжившие. Спасённые. Спасшиеся.       Они улыбаются друг другу, чокаясь кружками с терпким домашним кофе, Чема поглаживает ласково притихшего Рауля по голове, перебирая чуть влажные пряди, а Икер едва касается его голеностопа ладонью, привыкая заново к его присутствию в их жизни, испытывая запоздалый иррациональный страх от того, что их с Хосе заставили забыть о том, насколько чужеродно им самим вынужденно-добровольное одиночество. — Сан, скажи мне, я когда-нибудь забывал, что должен тебе? — начинает Гути с ухмылкой, и Икер заранее знает, что разговор ему не понравится, но тот даже не даёт ответить, а кривая фальшивая игривость на его лице превращается в серьёзное раздражение. — Вот именно, никогда, и сейчас не забыл, что должен вытянуть из тебя, какого хрена в твоей сумке делала смертельная инъекция. — Блять, Чема, ну не сейчас же, — Касильяс кидает всего секундный взгляд на Рауля, но им обоим хватает и этого, чтобы понять. — Нет-нет, чёртов ты суицидник, я собираюсь сделать это прямо здесь и заставить тебя объясняться ещё и перед Раулем, какого хрена ты собирался покончить с собой, когда мы уже почти пережили этот ад, — Рауль и Хосе смотрят на него одинаково проникновенными тяжёлыми взглядами, потроша душу, выворачивая наизнанку, и Икер зло стискивает челюсти, стискивая в руке обжигающе горячую кружку. — Когда вы почти пережили этот ад, Чема, — он смотрит в ответ, не отрываясь, трусливой скрытности предпочитая обезоруживающую грубую искренность. — Но ты не смог смириться со смертью Рауля до того, как мы нашли его, и я не мог смириться со смертью Чехо. Уж ты-то должен меня понимать.       Они смотрят друг на друга в напряжённой тишине несколько неловко долгих секунд, прожигая взглядами, гипнотизируя, пытаясь убедить в своей правоте без вынесения приговоров, навязать истину без извлечения аргументов. — Почему ты просто не подумал, что Серхио может быть жив? Почему сразу решил, что твоя смерть что-то облегчит, — Гути сердито всплёскивает руками, отрываясь от своего медитативного занятия, и Икер только сейчас понимает, что Хосе тоже страшно. Страшно представить, насколько близко они были к тому, чтобы разрушить всё. Страшно осознавать, как легко они могли всё потерять. Страшно понимать — он мог остаться совершенно один в этом мире. — Прости, — Икер сдаётся первым, отступает, качая головой и опуская взгляд, признавая поражение, не желая ранить друга сильнее. — Но ты знаешь правило. Мне нельзя было надеяться. — Да, — тон Хосе смягчается, и в глазах больше нет непримиримого пламени, ведущего их всех вперёд. — Да, знаю, но ты мог… — Оставьте это, — Рауль тянет к Икеру руку, позволяя сжать свои чуть дрожащие слабые пальцы, подставляясь одновременно под лёгшую на его шею ладонь Гути. — Что бы ни было в нашем прошлом, мы должны оставить это там, иначе из этого гнилого болота мы никогда не выберемся. Мы живы и почти здоровы, и мы все здесь, так или иначе. Теперь всё уже в прошлом. — Ты прав, Рау, — Икер пожимает его ладонь, почти расслабленно пристраиваясь к их удобному гнезду из одеял и накиданных подушек, стараясь не пролить кофе. — Впрочем, всё как всегда, — они начинают смеяться одновременно, и это так похоже на их прежнюю, ушедшую жизнь, что Икер почти готов отпустить все свои надуманные страхи и опасения.       Ничего плохого больше не может случиться, не тогда, когда за его спиной есть Чема и Рауль, не тогда, когда он сам стоит с ними плечом к плечу. Ничего плохого, только не после их воссоединения.

***

      Ближе к полудню один из их охранников приносит увесистый пакет медикаментов по списку Криштиану из больницы и тому, что смогли по памяти накидать совместными усилиями Гути, Икер и Сара, с горем пополам отвоевавшая у Роналду свободный (правда, не ясно, чей) сотовый и всё время до обеда проводящая за бессмысленными попытками успокоить Пилар и уверить её, что с ней всё в полнейшем порядке.       Криш передаёт Хосе лекарства, и тот, не размениваясь на пустой трёп, утаскивает весь пакет в спальню, на ходу бросая, что он позовёт, если потребуется помощь. Икер только пожимает молча плечами и уходит на кухню, пока больше заинтересованный вторым пакетом с контейнерами еды, чем таблетками, принимать которые придётся так и так. Он почти не паникует больше — хочет убедить себя в этом, — вслушивается краем уха в звучащий на фоне монолог Сары, прерывающийся на выслушивание вопросов, претензий и пререканий с той стороны, и тихо играющую из телевизора музыку. Икер запихивает в микроволновку две тарелки, примерно прикидывая, сколько ещё всего ему нужно поставить греться, чтобы прокормить всю толпу людей в их относительно небольшом убежище. — Икер, — Криштиану заглядывает в кухню из-за угла, — идём со мной.       Что-то в его тоне подсказывает Касильясу не задавать лишних вопросов и не сопротивляться, поэтому он только вытирает чуть влажные от воды руки о джинсы и, решив, что еда из печки от них никуда не денется, следует за Роналду по коридору к дальней комнате, которую занимал сам Криш. — Он там, — Криштиану смотрит на него пристально, внимательный взгляд чёрных глаз бегает по взволнованному лицу Икера, не способного сейчас контролировать свои эмоции, выискивает что-то, выясняет, но Икер только пялится тупо на простую деревянную дверь за его спиной, боясь пошевелиться. — Ты готов? — Я не могу быть к этому готовым, — он выдыхает судорожно, понимая прекрасно, что ничего во всём чёртовом свете не способно сейчас успокоить его и утихомирить ритм взбеленившегося сердца. — Пусти меня. — Удачи, — Криш шепчет едва слышно, мнётся доли секунды, но всё же сжимает решительно его плечо пальцами, прежде чем отойти от двери, за которой его ждёт только сплошная пугающая неизвестность, напоминая, что они все здесь — заложники одного горя. — Я буду снаружи, чтобы вам… никто не помешал. — Спасибо, — шепчет Икер и толкает дверь решительно, не давая себе времени передумать, отстранённо слыша оглушительный хлопок за своей спиной. — Привет.       Внутри темно, и единственное окно под потолком плотно прикрыто жалюзи, но маленькой комнате хватает неяркого света напольного торшера. — Привет.       Узкий диван — как только на нём помещался Криштиану? — тихо скрипит от движения, дорогая тёмная трость стучит металлическим набалдашником о паркет, древко бликует тёмно-бардовым в электрическом отсвете.       Икер выдыхает.       На три… два… один… дыши.       Сердце отчаянной дробью перемалывает костную хрупкую клетку в труху, разрываясь без необходимого воздуха.       На три… два… один… дыши.       Электрический разряд дефибриллятора в грудь, безжалостные тысячи вольт напряжения в его раздробленную грудь, склонившиеся низко над ним профессионально спокойные медики в машине спасателей.       На три… два… один… дыши.       Абсолютная слепота в его глазах, страх, пустота, одиночество, белоснежный потолок палаты, писк приборов, беспокойный шёпот Чемы, крик, сковывающая боль во всех конечностях, исколотые иглами капельниц вены, бессонница, признаки шизофрении, голодание, нищета, последние сигареты в его пачке…       Дыши. Дыши. Дыши. Дыши…       Он делает шаг навстречу первый — неровно, дёргано, хромая на левую ногу и помогая себе тростью, — но Икер бросается навстречу быстрее, обхватывая руками за пояс и прижимая к себе так отчаянно крепко, что становится больно, чужие пальцы вплавляются в его раскрошенные рёбра, не позволяя дышать, и они оба только жмутся теснее, обжигая горячими дыханиями кожу. — Сесе, — Икер обнимает его так сильно, что руки сводит спазмами, но не согласится ослабить хватку даже если к его виску сейчас приставят дуло пистолета. — Сесе, Дева Мария… — он тихо всхлипывает, не выдерживая, утыкается носом в изгиб его плеча и чувствует, как прижимается к нему в ответном отчаянном жесте Серхио. Живой, почти здоровый Серхио, ничуть не изменившийся, вернувшийся к нему, и по-прежнему его… — Господи, Сан, — Серхио выпускает свою трость, переступая осторожно на здоровую ногу, отстраняется на секунду только чтобы обхватить его лицо дрожащими руками и прижаться боязливо лбом к его лбу. Икер давит пальцами на его поясницу, заставляя чуть прогнуться, и целует его, плюнув на все условности, на свои опасения, на то, что может произойти после.       Их разговор может разрушить абсолютно всё, но сейчас он хочет урвать хотя бы один поцелуй, прежде чем, затаив дыхание, рухнуть добровольно в бездну. Но этот разделённый ими отчаянный крепкий поцелуй — только их, и они никому не позволили бы забрать у них это. Серхио, кажется, плачет — Икер чувствует влагу на своих щеках, но не может сказать уверенно, потерянный во всех этих безумных бушующих чувствах, сводящих его с ума, и единственное, что он знает точно — что сам не может сдерживать слёз. — Почему, Сесе? — Икер отстраняется первый, пока не станет слишком больно, пока не станет непоправимо поздно, делает то, что должен ради себя самого, ради Чемы и Рауля, ради Сары, Пепе, Пилар, Милагреш. Ради всех, чьи жизни были затронуты произошедшей трагедией. — Почему ты сделал это? — Икер… — Серхио опускает руки, и Икер вынужден выпустить его с сожалением, скользя упрямо пальцами вдоль его тёплого бока. Теперь он замечает то, что не заметил раньше, что не мог увидеть: седину не по возрасту в зачёсанных русых волосах, прозрачную сетку бледных шрамов на его левой щеке и взгляд — затравленный, болезненный, но такой же по-прежнему упёртый на грани с непробиваемым упрямством. Рамос подбирает свою трость, чтобы стоять нормально, и у Икера щемит болезненно что-то за рёбрами от того, сколько горя и ужасов принесли им те люди, изуродовавшие их жизни. — Потому что они бы убили вас. Они бы вернулись и довели до конца то, что не смогли тогда, и на этот раз уже никто бы не ушёл живым, — Серхио тянет к нему руку в таком отчаянном, таком бесхитростно доверчивом жесте, что Икер не может не вцепиться в него ответ, будто прощая ему заочно все принесённые несчастья уже за одну эту теплоту, разлившуюся в сердце. — Я так боялся этого, что просто… я хотел сделать всё, что только мог, чтобы они никогда не добрались до вас и Рауля. — Но почему ты даже не дал нам знать, что вы живы? — Икер хочет простить его, хочет обнять снова, прижать к себе, назвать его снова своим Серхио и прийти, взявшись за руку, к Раулю и Гути, чтобы закончить это… Всё это. Но он не может забыть всё, что пережили они с Хосе, считая Рауля и Серхио погибшими. — Хотя бы намёк, хоть что-то?! — Икер, они следили за вами, я ничего не мог, чтобы не подвергнуть вас опасности…       Серхио будто борется с собой, но всё же кладёт осторожно руку на его щёку, поглаживая пальцами влажную кожу, стирая горькие отчаянные слёзы. Он шепчет, умоляя поверить, понять его, смотрит своими невозможно огромными тёмными глазами, и Икеру практически больно от того, что он сомневается в своём Чехо. После того, как едва не сошёл с ума от мысли, что его больше нет, после того, как чуть не решился на самоубийство, не в силах смириться с тем, что ему придётся прожить целую пустую жизнь без человека, которого он любил больше целого мира. Человека, который любил его. — Я очень долго восстанавливался, и мне пришлось закончить лечение раньше, чем нужно, — они тянутся друг к другу, кажется, вне зависимости от своего желания, сплетаются в объятьях, прижимаясь бессильно плотно, отказываясь быть вдали друг от друга теперь, когда они могут стереть всё это проклятое время трепетными прикосновениями с израненной кожи. — И нога… ну ты видишь. — Почему ты хромаешь? — плевать на все недопонимания и разногласия, плевать на всё, они пережили слишком многое, чтобы понимать ценность здоровья и заботы, и они оба принимают это, как должное, не делая исключения даже сейчас, когда их общая судьба висит на волоске. — Нога была раздроблена почти в мясо, срослась неправильно, но там… — у него вырывается нервный смешок, Икер сжимает руки крепче, не позволяя Серхио такое наплевательское отношение к себе, как всегда прежде делал для него это сам Рамос. — Там практически и нечему было срастаться, поэтому теперь могу только с тростью ходить. И к тому же внутренние органы… В общем, всё, что я смог в своём состоянии, чтобы не привлечь их внимания — это найти Криштиану и уже он… — Серхио переводит дыхание, собираясь с мыслями. — Когда я остался один, я вдруг понял, что, даже если мы никогда больше не встретимся, я просто не могу допустить, чтобы с вами случилось что-то ещё. Рау бы вышел из больницы рано или поздно, нашёл бы вас с Чемой, и я думал… — Икер жмурится, мотая головой отрицательно, отказываясь верить в его слова, отказываясь слышать то, что за ними стоит. — Но почему ты решил за нас, Сесе, почему?       Голос надламывается, дрожит, и он точно не может это контролировать, у него просто нет на это сил. Он проделал весь этот путь, он совершил невозможное, оправившись от трагедии, после которой не выживают, он заставил себя жить, несмотря ни на что, он отнял жизнь человека, он пережил столько всего, чтобы в конце узнать, что все их выстраданные, вымученные свершения, все те месяцы, когда они могли только существовать, но не жить, всё это — цена чужого самонадеянного выбора. — Дева Мария, ты не представляешь, в каком аду мы были, считая вас с Раулем погибшими, через что мы прошли, чтобы доказать, что есть хотя бы шанс найти вас, чтобы хотя бы тела ваши найти! — он срывается на крик, и это настоящая истерика — истрёпанные нервы сдают, бесконечное напряжение последних дней, недель, месяцев накрывает его с головой, и Икер падает на диван, зарываясь пальцами в волосы, пряча в ладонях лицо от Серхио. — Мы хоронили ваши пустые гробы за гроши, потому что у нас не было денег даже на еду, мы бросали землю в ваши могилы, хотя даже не могли стоять нормально! Господи, Сесе, я не… не могу… — Касильяс задыхается в своих бессильных слезах, вздрагивая всем телом, когда Серхио, хромая, опускается рядом, роняет голову на его плечо, упираясь лбом в ткань футболки и втягивая носом воздух так же дробно. — Послушай меня, пожалуйста, — рука Рамоса находит его, отнятую от головы, они переплетают пальцы, стискивая ладони, как раньше. — Ты должен понять, что так было нужно. Мы выжили по нелепой случайности, и в следующий раз охотились бы не только за одним Раулем, а за нами всеми, потому что им не нужны лишние свидетели. Вы были живы только потому, что были безопасны для них, никто никогда не поверил бы вашим словам, не стал бы возбуждать дело. Для них версия несчастного случая тоже безопаснее всего, — Икер вспоминает невольно, сколько раз им с Сарой отказывали, сколько всего, даже бессмысленного, на первый взгляд, им пришлось сделать, сколько доказательств собрать, прежде чем их захотели хотя бы выслушать, чтобы потом услышать только смех… И соглашается с ним. — Вы привели их к Раулю, но даже мы… никто не смог бы остановить их, в этом нет вашей вины. И в том, что произошло в клинике, тоже, — Серхио сжимает его руку чуть крепче, акцентируя внимание, — слышишь? Вы не виноваты в этом. Никто не виноват, кроме этих людей, и они не остановятся, пока не доведут дело до конца. Либо мы, либо они, понимаешь? У нас с Кришем просто не было выбора… — Серхио, я убил человека, — Икер тяжело вздыхает, глядя строго на одну точку в полу, боясь, что, если отведёт взгляд, если задумается хоть на мгновение, уже не сможет рассказать о камнем лежащем на душе грехе. — В клинике. Он убил Милагреш на моих глазах, застрелил её из своего пистолета, я мог бы уйти, пока он меня не заметил, но я… Я свернул ему шею. Своими руками. Я отнял человеческую жизнь, Серхио, я представляю, что это такое. А ты говоришь сейчас так спокойно о том, что ведёшь настоящую охоту… Я не знаю, кто ты теперь, Серхио. Не представляю. — Я человек, который любит тебя ровно отсюда, — Рамос не колеблется и секунды, прежде чем притянуть его руку к своим губам и поцеловать трепетно оберегаемое Икером кольцо на безымянном пальце, — и досюда, — он накрывает их сплетённые пальцы второй ладонью так, чтобы его собственное кольцо оказалось рядом с кольцом Икера, повторяя ту клятву, которую они принесли друг другу под тихие сдержанные хлопки Рауля и Гути на берегу Средиземного моря. — Всё ещё. В моём сердце ничего не изменилось. — Я люблю тебя, — шепчет Икер, сдаваясь, признавая поражение истошно кричащего о недоверии разума перед глупым безрассудным сердцем. — Всё ещё, — он обнимает Серхио за плечи, прижимаясь губами к его виску и закрывая глаза, в первый раз за всё время вспоминая имена святых, вознося им молитву, чтобы весь их кошмар наяву закончился. — Я не могу простить то, что ты решил за нас всех, потому что не только я страдал от этого, но я могу тебя понять. И я понимаю, Сесе, — Рамос обнимает его в ответ, неловко пристраиваясь со своей пострадавшей ногой, сдвигается чуть выше, носом касаясь его носа — очаровательно нежно, непорочно чувственно, заменяя одним коротким жестом все слова и поцелуи. — Я не смог бы жить дальше, если бы действительно потерял тебя навсегда. — Как и я тебя, — Серхио всхлипывает абсолютно не по-мужски, но это всё так не важно, потому что он наконец улыбается слабо, и его улыбка отражается на влажных искусанных губах Икера.