Несвятой Валентин

Я сидел, вжавшись спиной в стену, и перебирал все возможные варианты отмазок. Мама стояла передо мной, опираясь обеими ладонями о кухонный стол, бледная и всклокоченная. Мне в голову ничего не шло, а она всё смотрела и требовала ответа. Я хотел отмотать время или назад, или вперёд, лишь бы не принимать сейчас никаких решений. – Ну? Я жду. Где ты пропадал? – спрашивала строго. Не любил я этот её учительский тон. Она казалась мне совсем чужой в такие моменты. Бесполезно. Любая отмазка бесполезна, нет смысла врать, я расскажу ей, и будь что будет. Не знаю, почему именно я на это решился. Я знал, что Валентин Валентинович не святой и вполне может ошибаться, и что у него самого опыт вышел так себе. Но он так уверенно твердил, что она поймёт, что ему хотелось верить. Мне не хотелось прятаться всю жизнь, внутри меня и так слишком много секретов, и ориентация – меньший из них. Она должна понять. Тревога отступила, внутри всё похолодело, заледенело, оставило только холодную решимость. – Мам, я гей. Ночевал у парня, – сказал я наконец так ровно, как мог. Кажется, получилось, голос не дрогнул. – Давай без вот этих твоих шуточек! – Она всплеснула рукой, и мне казалось, что сейчас она меня ударит. Я смотрел на неё прямо, понимая, что сейчас будет скандал. All hell is about to break loose. – Я не шучу, мам. – Ну придумал тоже! И чего у вас, у молодежи, в головах нынче, придурь какая-то очередная! Где был-то?! – она кричала так, как я никогда не слышал. Даже в школе не слышал, а её доводили иногда особо придурочные классы. – У парня был, мам, у мужчины! Ночевал у него! Нравится он мне! – я повысил голос в ответ. – Не неси чушь! Это этот, что ли, Виталик из десятого, с которым ты в тот раз за школой курил?! Чего вы делаете там ночами?! Что-то другое курите?! Где нашли?! – Мам. – Я встал, положил руки ей на плечи, посмотрел на неё сверху вниз. У неё уже слёзы стояли в глазах, и я понимал, что её отказ мне верить – самая настоящая защитная реакция психики. Она бы охотнее поверила в то, что я наркоман, нежели в то, что я гей. – Ничего я не курю и не употребляю. Просто люблю другого человека. Так получилось, что этот человек мужского пола. – Господи, кто тебе так мозги засрал?! – Она положила руку на моё плечо, сжала сильно. Но мне было больно не от этого. – Кто тебе сказал, что мужчина может мужчину любить?! Глупый, мужчины женщин любить должны! Всегда так было и всегда так будет! Дурачок! Она отпустила меня, села на стул, засмеялась как-то не по-настоящему, глухо и натянуто. Истерика. У неё, блин, истерика. – В мире всегда были геи. Всегда были мужчины, которые любили других мужчин. Это нормально абсолютно, просто редкое явление. Но так бывает. – Ну ты же понимаешь, что эти мужчины дефектные, больные, которые с женщинами не могут? Психически больные извращенцы. Ты же у меня нормальный, Юрочка, всегда нормальный был. – Она всё ещё улыбалась, как будто думала, что я сейчас возьму свои слова обратно. Обидно было так, что хотелось расплакаться вот прям сейчас. Но слёз не было. – Нормальный, да, нормальный. Просто гей. Таких, как я, мало, но это не болезнь. – У тебя точно не болезнь, дурость просто какая-то подростковая. Давай-ка не выдумывай и не говори больше при мне таких слов. Не можешь ты быть педерастом, я тебя таким не растила. Прекращай общаться с этими своими дружками, как раз на новогодних каникулах отойдёшь, отдохнешь, поймёшь, что глупости говоришь, как всегда. Что вы там делаете, порно извращенское вместе смотрите, что ли? Или ещё какие-то гадости? Она как бы собралась, встала, поставила чайник. Говорила с придыханием, с усмешкой. Переводила всё, что я только что сказал, в шутку. А мне вдруг захотелось рассказать ей все подробности, лишь бы она не улыбалась больше так приторно-сладенько, называя дурачком. Хотелось сказать, что это не просто мужчина, а нанятый ею Валюша, что он меня целует, обнимает, бьёт ремнём по заднице, а потом имеет меня своим огромным членом в рот и в задний проход. Что я – вот такой вот, мерзкий больной извращенец. И пусть делает, что хочет, с этой информацией, а я пошёл заниматься любимым делом. Еле сдержался. – Не смотрим мы порно. Мы сексом занимаемся. Я и он. – Так, ты как с матерью разговариваешь?! Это что за слова такие?! – Она резко поставила кружку на стол и расплескала ещё не заварившийся пакетированный чай. Про секс она со мной последний раз говорила лет в тринадцать, назвала это «соитием» и подарила тоненькую брошюрку, основная мысль которой сводилась к «оберни свой хуй в латекс, а то хуже будет». У меня к тому времени был скоростной интернет, аккаунты на нескольких БДСМ-форумах и любимый подсайт на Кинке. – Какие слова? Про секс между мужчинами? – Соитие – это между мужчиной и женщиной, по любви, когда они создают семью! Когда это ячейка общества! А всё остальное – мерзость и извращение! – Она выговаривала слова чётко, как диктор по телевизору. – Ну, значит, я у тебя – мерзкий извращенец! Спасибо, мам, за понимание! Я так на тебя надеялся, решился рассказать, а ты…! Ярость клокотала внутри. Я же чувствовал, что будет так, я же знал. И всё равно послушал этого придурка Валентиныча, всё похерил всего лишь двумя словами. Я вскочил и рванул в свою комнату, хлопнул дверью. Ничего она не понимает и не поймёт. Проще сейчас пообещать, что такого больше не повторится, и убедить её, что это была подростковая блажь. Что я натурал, просто с девушками мне «не везёт». И не будет везти всю жизнь, буду до старости «завидный жених». Переживёт как-нибудь. Но как же было обидно оттого, что она мне прямо сказала, что я – ненормальный. И это она ещё не знает, какой я предпочитаю секс. Мама вошла, влетела в комнату следом. Тушь у неё уже чуть размазалась. – Я тебя таким не воспитывала! Нахватался где-то этих извращенских идей, кошмар! Никуда больше не пойдёшь! – Не воспитывала, конечно, это же генетика, я всю жизнь знал! А ты просто… – я сжимал ладони в кулаки, тоже кричал в ответ: – Ты зашоренная, необразованная, тупая! Весь мир, блин, знает, что это нормально, и только у нас… Пощёчина от Валентина Валентиновича, какой бы сильной она ни была, никогда не сравнится по уровню боли с пощёчиной от мамы. Она никогда в жизни не поднимала на меня руку. – Как с матерью разговариваешь! Я тебя, засранца, родила, выкормила, с десяти лет одна тащу, а ты вон как со мной?! И был в её голосе тот надрыв, который я последний раз слышал на похоронах отца – давно, в прошлой жизни, после которой началась другая. Я подумал, что в этот раз я могу потерять и мать, а всё из-за своего длинного языка. Возьми себя в руки, блять, ты же мужчина в этом доме – теперь уже единственный. – Извини, мам, – я взял её за руку, потянул присесть рядом. Она плакала, без всхлипов, но плакала. Обидел. – Извини, бога ради, ляпнул, как всегда. Беру всё обратно, правда, не хотел, извини… – Принято, – кивнула она, не глядя на меня. Подбородок дёрнулся нервно. Она смотрела в пол куда-то, постепенно осознавая, что я на самом деле ей сказал. – И дурость эту свою прекращай. Я тебя растила нормальным, я внуков хочу. Сейчас можно было бы согласиться, и инцидент был бы исчерпан. И трахался бы я с мужиками спокойно остаток жизни, пряча свою настоящую жизнь от мамы. В конце концов, ей же совсем не обязательно знать про меня всё? Но перед глазами стоял Валентин Валентинович, убеждающий сказать правду и сделать это спокойно и корректно. Быть мужчиной, быть честным, не делать трусливых шагов назад. Раз уж сказал – будь собой до конца. – Ну, что тебе сказать… – Я думал, как бы обернуть её слова красиво. Она любит правильные слова. Меня качало туда-сюда, из крика в спокойствие и обратно. Я старался не сорваться. Я выигрываю, если я спокоен, а она истерит. Я в этой схватке адекватнее. – Получается, ты вырастила мужчину, который тебе доверяет настолько, что не боится признаться. – Я никогда это не пойму и не одобрю, не надейся. Никогда. В моём доме педерастов не было и не будет. Вот теперь кольнуло сильно и глубоко. Как минимум были, мам, были. – Я пойду тогда. Я поднялся, надел свитер, нащупал в кармане джинсов ключи от квартиры Валентина. Голова была тяжёлая, гудела. Сил не было никаких, но я продолжал двигаться. – Никуда не пойдёшь! – она снова повысила голос. – Дома будешь сидеть, нечего шастать! – Маменька, ну вы уж определитесь – у вас или пидорасов в доме нет, или сын есть. – Я завязывал шнурки. Не смог остановить едкое замечание. – Мой сын – не такой! – заявила она категорично и встала перед дверью, преграждая мне дорогу. – Снимай куртку, никуда не пойдёшь! Ты ребёнок ещё, я за тебя ответственность несу! Не позволю! – Хорошо. Уйду через три недели, мне как раз восемнадцать будет. Буду взрослый, не ребёнок. – Всё, давай, не дерзи матери, устала я от тебя! – Она тоже говорила из последних сил, измученная нашим разговором. – В комнату, марш! Я вздохнул, повесил куртку, скинул ботинки, наступая носками на пятки, и прошёл в комнату. Снова сел на кровать. Слёзы не шли, было какое-то одеревенение, потрясение. Валентин ведь не факт, что будет первым и последним… Будут мужчины ещё, будет целая жизнь. Может, у меня и получилось бы скрывать до последнего. Зачем только я его послушал… Но теперь – всё. Мама не поняла, не примет, я больше ей не сын, а всё из-за того, что я, видите ли, извращенец и сплю с мужиками. Куда вот идти через три недели? К Валентинычу? Соблазнительная идея, только вот вытерпит ли он меня? Да и не навсегда же эти с ним отношения, если смотреть реалистично – не принц же он из сказки, чтобы с ним было долго и счастливо, хоть и похож. Может, в универе общагу дадут. Ага, с московской-то пропиской… Если только во Владивосток какой-нибудь поступить. Но и там посмотрят, наверное, в деканате, как на тупого московского мажора, ещё и общагу зажмут. Мама готовила что-то на кухне, а у меня появилась прекрасная идея. Я вышел к ней. – Как мне будет восемнадцать, я хочу разменять квартиру. У меня же половина в собственности. Одна комната моя, одна комната твоя. Купим себе по однушке, будем жить долго и счастливо, но отдельно. Я буду мужиков водить, ты себе ещё ребёнка родишь – может, в этот раз натурал получится. – Это моя квартира. Мы с твоим папой на неё заработали. – Ответила она холодно, продолжая резать овощи. Запрокинула голову, закатила глаза: – Ох, видел бы ты, Лёша, как намучалась я с твоим сыном. Чёрт знает, что воспитала, не хватило ему мужского воспитания… Бог знает, старалась я, но что-то не так пошло. Если ты видишь, прости меня, глупую… – Софья Сергеевна, заканчивай концерт. Не захочешь продавать – продам свою часть, вот эту комнату. Потеряю, конечно, на продаже, но хоть какие-то деньги для начала самостоятельной жизни у меня будут. – Чушь-то не неси! Хочешь так, значит?! Хочешь имущество поделить с матерью?! Ну смотри, квартиру я покупала, ремонтировала, обставляла, да каждый винтик в комоде на мои деньги купленный. Из твоего здесь – только стены, неблагодарный! – Она кинула нож на стол. Казалось, скандал пойдёт по второму кругу. – Выноси тогда всё из комнаты, живо! – Тебе надо – ты и выноси. Я решение принял, – ответил я флегматично, скрываясь за дверью. Она вошла следом за мной. Вся в пятнах, неряшливая: на фартуке пятно, под глазами пятна туши, на щеках красные пятна, руки мокрые. Схватила мой телефон, планшет, ноутбук и вышла, не говоря ни слова. Закрыла за собой дверь. Только тогда я смог дать волю слезам. Разделся, лёг, периодически трогал больную задницу и думал, как же я загнал себя в такую ситуацию. Может, я и правда больной. Мазохизм – точно отклонение. Быть геем тоже не вполне нормально. Но ведь не было в том, как я рос, никаких проблем, не было детских травм, ничего не было. Разве что я головой ударился и не помню теперь момент, давший начало всем перверсиям. Может, я и правда выродок и тупиковая ветвь эволюции. Настолько генетически кривой и неправильный, что природа даже ориентацию дала мне такую, чтобы я не размножался. Придурок. Мерзкий педераст и извращенец, любитель всего жёсткого и мразотного, больной на голову. А она – дура, коза, ничего не понимающая сука, тупая баба, которая дальше семьи, каторжной работы и внуков ничего не видит. В отсутствие ноутбука я взялся писать что-то в блокноте. Выписывал всё, что думал, подряд, все ругательства и несвязные предложения на двух языках, все планы и мысли, все идеи. Почерк был кривой, страницы в блокноте мятые и заляпанные чем-то – чёрт ногу сломит. Теперь вся жизнь такая будет, наперекосяк. В одиннадцать мама легла спать и, подождав ещё час, я оделся. Собрался в коридоре тихо, не включая свет, и вышел в ночь. Блуждал по слабо освещённым дворам, бежал по заметённым снегом дорожках, шёл вдоль шоссе. Хотелось быть пьяным, курить, материться и целоваться, разгуливая по ночным улицам. Проклинать всё на свете, пить что-нибудь крепкое, горланить вслух песни, обнимать кого-нибудь за плечи и предвкушать вместе разгульную, интересную жизнь – назло всем, всему миру, назло маме и придурку Валентину. А вместо этого я шёл и держал всё это в себе, только изредка скрывал непрошеные слёзы от случайных прохожих. Я сам не помню, как оказался у его двери. Открыл своим ключом, но Валентин уже был в коридоре, почти одетый. Говорил по телефону. – Отбой, Софья Сергеевна, у меня ваш оболтус, – выдохнул он. – Подай голос. – Тут я, мам, – ответил я устало. Валентин Валентинович кивнул мне и ушёл на кухню, продолжая разговор. Я слышал его из коридора. Он говорил спокойно, примирительно, и если бы я не видел его ошалелый взгляд минуту назад, я подумал бы, что ситуация полностью под контролем. – Да ладно вам, не нужно приезжать, переночует у меня. Чай, не первый раз у меня остаётся. Да и вы отдохнёте от него немного, подумаете. Я вам слово даю, завтра привезу в школу живым-здоровым, там и переговорим все втроём. Нам всем сегодня надо выспаться. Учебники только соберите ему. Он наворачивал круги по кухне, комкал свободной рукой ворот футболки с логотипом переводческого форума. Голос не дрогнул. – Да. Да. Я и не прячусь, Софья Сергеевна, весь на ладони – адрес мой знаете, место работы тоже. Давайте мы с вами завтра поговорим. И Юра вам всё объяснит. Хорошо. Не беспокойтесь за него. До свидания, спокойной ночи. Он положил трубку, выдохнул шумно через рот, присел на стул. – И что, она на тебя даже не орала? – спросил я. – Чудеса дипломатии. – Попыталась, но я – не ты, она сдержалась. Ты как? – Он осмотрел мою заплаканную физиономию. – Совсем всё плохо? – Поругались. Сильно. – Нормально всё будет, она поймёт. Вот увидишь. У моих-то два брата было запасных, а ты у неё единственный сын. Да и Софья Сергеевна нормальная тётка, продвинутая. – Он обнял меня крепко-крепко, и я снова готов был разреветься. – Ну не знаю, она мне такого наговорила… – Мне тоже успела сказануть, – усмехнулся он мне в макушку. Зарылся пальцами в волосы. – Она как ты: сначала говорит, потом думает. Вернее, ты как она. Всё будет хорошо, вот увидишь. Пойдём спать, мой хороший. Он обнимал меня всю ночь, прижимал к себе, успокаивал, твердил, что всё понимает и всё будет хорошо. Давал инструкции, как действовать дальше. Он, зараза, всегда понимал всё лучше меня. Утром он три раза выключал будильник и продолжил бы это делать, если бы я не встал первым. Только вот в то утро я тоже был как зомби. Мы с Валентином кое-как привели себя в порядок и, не позавтракав, вышли на улицу. Валил снег, выл ветер, стояла пронизывающая зимняя темень, и Валентин Валентинович психанул и стянул зубами кожаную перчатку, другой рукой доставая телефон: – Нахер, не хочу в автобусе толкаться. Не сегодня. В такси я успел поспать ещё минут десять, положив голову на его колени. Он, кажется, тоже задремал, потому что пальцы в какой-то момент перестали перебирать мои волосы и замерли. В школе мы оказались за сорок минут до начала занятий. – А чего так рано? – ныл я, поднимаясь на третий этаж с курткой в руках – раздевалки-то ещё не открыты. – Твоя мама приходит без двадцати. Пойдём, у меня посидишь. Но едва мы оказались в его кабинете, он закрыл дверь на ключ, выхватил у меня куртку и прижал к стене, целуя. Волосы у него были ещё влажные от снега, а руки – холодные. – Ну вот вообще не вовремя, Валентин Валентинович, – протянул я, чуть отталкивая его руками. Только что был сонный, куда всё подевалось? – А ты думал, всегда будет только тогда, когда ты хочешь? У меня вот в такие адреналиновые моменты желание, наоборот, сильнее. А ты вон уже нарушаешь школьный устав, без формы пришёл. Он резким движением схватил мой пах через джинсы, и у меня сразу же встал. Его возбуждение передалось и мне, но как же, блин, невовремя – голова ведь забита совсем другим. – Да я не хочу сейчас… – соврал. – Ну чего вы, ну не надо… Я вяло сопротивлялся, а он уже повалил меня на свой учительский стол лицом вниз. – Думаешь, меня ебёт? – спросил он. Я знал, что это игра, конечно. Но игра такая, что хоть Оскар вручай. – Я буду тебя трахать, когда я хочу. Твоя мать считает меня чуть ли не насильником и растлителем. И это она ещё не знает, насколько жёстко я с тобой обращаюсь на самом деле. – Он расстегнул мои джинсы и стянул их до колен. Я не мог сопротивляться, не ему. А ещё меня всё это слишком заводило. – Когда я ещё смогу так войти в роль, а? Дай почувствовать себя садистом и извращенцем. – Мастер, ну вы что-то слишком вошли в роль, – говорил я, а сам уже подставлялся под руку, ласково оглаживающую следы от порки. Меня трясло сразу и от волнения, и от возбуждения. Валентин завёл мне руки за спину и лёг сверху. Поцеловал под ухом и сказал уже совсем другим тоном: – Юра, всё хорошо будет. У меня есть козырь в рукаве. Это просто для того, чтобы ты расслабился чуть-чуть. А ещё, возможно, мы какое-то время не будем видеться, пока это всё не уляжется. А там уже и новогодние каникулы. Так что хочу тебя в последний… – нет, хочу тебя крайний раз. Trust me. Придерживая меня за подбородок, он продолжал целовать в шею. Пальцы обхватили щёки, лицо, а потом указательный залез мне в рот. Сумасшедшая тревога чуть отступила, и весь адреналин работал теперь на поддержание бешеного возбуждения. Я и правда просто ему доверился – и тело ему доверил, и душу, и в семейные дела позволил влезть. Я был уверен, что он знает что-то, чего не знаю я. Он – взрослый, старший, верхний. Мой верхний. Влажный палец уже скользил у меня в заднице, преодолевая сопротивление, а другой рукой Валентин Валентинович уже не оглаживал, а откровенно лапал мои ягодицы. – Давай, little slut, кончи для меня. Все же так представляют учителя-гея. Думают, что он поёбывает маленьких скулящих учеников у себя на учительском столе, удерживает их против воли, пользуется узкими дырочками. Вот я и подумал – а почему бы и нет? Особенно когда под рукой такой сучонок, которого из дома выгнали. Знаешь, я бы тебя с радостью оставил у себя. Драл бы во все щели, когда захочу, загрузил бы домашней работой, контролировал бы каждый шаг. Да ты и так уже мой. Come for me, давай. И я знал, что он несёт чушь, что он не всерьёз, и что это всё чисто фантазия, но его слова и интенсивное давление на простату подталкивали меня всё ближе и ближе к оргазму. Меня ебал на столе учитель, который и подтолкнул меня на всю эту заваруху с каминг-аутом, а я… А я чувствовал, что с ним я в полной безопасности, и он обо всём позаботится. Он даже зажал мне рот, когда я кончал, чтобы я не вскрикнул случайно. Потом столкнул со стола резко, поставил на колени и потёрся пахом о моё лицо, как-то даже по-животному. Запах был потрясающий, и я сразу же обхватил губами проступающий через ткань твёрдый член. Он втянул воздух через сжатые зубы, останавливая себя: – Нет времени, одевайся. Сейчас салфетки найду. Тебе хоть полегчало, проснулся? – Ага. – Я и сам удивился, дышать стало легче. – Какой-то зажим ушёл. Вот откуда вы знаете, как надо? Но он проигнорировал мой вопрос, переходя сразу к задаче дня: – С матерью тогда общаешься так, как вчера договорились: спокойно, без провокаций, настаивай на своём и слова обратно не бери. Какое-то время она поморозится, что-нибудь позапрещает, это нормально. Потом отойдёт. Про меня говоришь, что всё серьёзно, но без лишних деталей. Я с ней ещё наедине беседу проведу. – А вы правда думаете, что не увидимся с вами какое-то время? – это было всё, что меня волновало в тот момент. – Думаю, она пока запретит нам видеться. А на новогодние каникулы я уеду дней на десять, вернусь как раз к твоему Дню рождения. Отпразднуем. – Он поцеловал меня ласково, провёл по плечам. – Пора идти, сдам тебя родительнице. Let’s go. В учительской уже было пусто, и мама нервно поглядывала на часы. Я сразу увидел, что она не выспалась. Но одета была с иголочки, в свой любимый бархатный бордовый костюм – и помада в тон. Она сразу схватила меня за плечо и подтянула к себе. – Что ты с ним сделал? – Она смотрела на Валентина строго, как иногда смотрела на одиннадцатиклассников-придурков. Тот не стушевался ни на секунду, даже улыбнулся вежливо: – Ничего такого, о чём он сам меня не просил. – Не дерзи мне! Как ты смеешь, ты про сына моего говоришь, Валя! – Я знал, что ей хотелось кричать, но она сдерживалась, не повышала голос. Говорила громким возмущенным шёпотом. – Софья Сергеевна, вам ли не знать, что вашего ребёнка сложно заставить что-то сделать, если он сам этого не хочет. – Вот именно, он ребёнок! Он сам ещё не знает, что он хочет, а что не хочет! Мне хотелось встать перед Валентином Валентиновичем и закрыть его собой от её слов, как от пули. Сейчас и его назовёт извращенцем. Но мы с ним условились, что в их разговор я не вмешиваюсь. Он посерьёзнел: – Знает. В таком возрасте уже знают, как знал я. И у него это не точно не подростковая глупость. Это не пройдёт. – Не приближайся больше к моему сыну! – Мама грозно выставила указательный палец. – Мам, ну что ты такое говоришь, не надо, – начал было я, но она взяла меня за руку и потянула прочь из учительской, мимо Валентина Валентиновича. Он сказал тихо, но твёрдо: – Софья Сергеевна, не будьте, как мой отец. Быть геем в России и так несладко, уж поверьте мне. Мы не по своей воле это выбираем. Она обернулась на него, задержала взгляд на секунду, но ничего не ответила, а затем закрыла дверь. Раздался звонок, она отдала мне мой рюкзак и велела идти на урок. – И не смей даже приближаться к Вале, – сказала мне вслед. Тоже мне, Валя, блин. – Юр, ты как? Что у вас стряслось? – спросил Вова шёпотом, пододвигая ко мне учебник по физике. – Ты где потерялся? – В гостях, – буркнул я. – У девчонки? – У парня. Вова усмехнулся себе под нос. Но после физики всё же переспросил. Мы ждали учителя в коридоре, опирались на подоконник. Класс пристроился вдоль стенки, а он специально встал чуть поодаль. – У парня, говоришь? – он взглянул на меня с каким-то непонятным прищуром, глаза смотрели внимательно, но не презрительно. Пока не презрительно. – Да, у парня. Я у него ночевал. Встречаюсь я с ним, – выпалил я шёпотом. У меня не было ни сил, ни желания что-то скрывать. Мне уже на всё было похуй, моя жизнь полетела под откос, и плевать, кто что знает. – А ты мне капец как поднасрал, спалил. – Блин, сорян, – он снял очки, достал тканевую салфетку и принялся их протирать. – Я понял, что спалил тебя. Но она так сладенько выспрашивала, знаешь, ничего не заподозрить. Я подумал, что ты реально куда-то пропал, похитили тебя или под машину попал. Это потом, когда я сказал, что не виделся с тобой, она начала орать. Я пытался ещё прикрыть тебя, мол, прошлые три недели был у меня, но там подключилась уже моя мама, тоже что-то кричала на меня, и… Извини, короче. Он извинялся искренне. Я знал, что уж он-то мне плохого не хотел. – Ладно, проехали. Уже же ничего не поменять. – Так как твоего парня зовут? – он расплылся в ухмылке. – Да пошутил я, ну. У девчонки. – Да брось ты, по тебе же видно, что ты из этих. Я лет пять уже подозревал. – И что теперь, расскажешь всем, что я пидор? – я отошёл от него на шаг, готовый ко всему. – С чего вдруг? – он надел чистые очки. Линзы сверкнули в солнечном свете. – Моим другом ты от этого быть не перестанешь, с первого класса же дружим. Если только меня не захочешь трахнуть. – Не, сладенький, ты не в моём вкусе, – ухмыльнулся я. Но такая его реакция всё равно радовала. – Только не рассказывай никому, ладно? А то я уже мамке рассказал, просто пиздец. – А чего пиздец-то? Это же генетика, ты это не выбираешь. – Ты это ей попробуй объясни. – Не, уволь, я сам с ней не буду общаться. Но она ж у тебя химик, человек науки. Мы можем ей распечатать научные статьи про гомосексуальность, мол, ген такой, с рождения заложено. Она должна понять. Могу дома поискать, распечатать, у меня же принтер есть. – Вовка, блин, – я даже смутился. – Давай. Вечером я думал, что на сегодня сюрпризов достаточно, но мама меня обломала. Сначала она молчала весь день, даже по дороге домой, а под вечер выдала мне дверную ручку и шуруповёрт: – Меняй. Новая ручка, в отличие от старой, была с заметной такой замочной скважиной. – Ты меня запереть решила, мам? Ты чего? – я улыбался, пытаясь перевести всё в шутку. Она смотрела серьёзно, говорила холодно и отрывисто. – Да. Пока школу не закончишь, как минимум. Моя обязанность как родителя – дать тебе образование. Дома посидишь, к экзаменам подготовишься, репетитора по английскому по Скайпу я тебе найду. – И что, я до конца учебного года буду дома сидеть? – Да. В школу и обратно. И дольше, если дурью маяться не прекратишь. Пообещай мне, что закончишь с этим, к Валюше больше не подойдёшь. – «С этим» – это с чем? С какой такой дурью? Она не хотела даже произносить это слово – «гей». Скрестила руки на груди, как будто уже победила: – С глупостью этой, что ты… из этих. Пообещай мне, что не будет больше даже мысли такой, и всё будет как раньше. Можешь тогда не менять ручку. Соблазн был большой. Но Валентин Валентинович мне полночи твердил, чтобы я не поддавался на провокации. «Как раньше» уже не будет. И хоть внутри всё кипело, я пошёл на балкон. – Эй, ты куда? – Тут сверло надо другое, – ответил я. – И да, я от своих слов не откажусь. Мама даже не смотрела, как работаю над ручкой. Она в жизни меня не закрывала, не наказывала даже. Я всегда был ребёнком, с которым не было проблем – ничего не выпрашивал, не артачился, учился хорошо. А если и косячил, то мне обычно хватало одного её строгого взгляда, чтобы понять, что я делаю что-то не так. Теперь же цирк был такой, как будто я человека убил. Она заставила меня ещё и ручку с окна снять, а потом заперла в комнате, так и не отдав ничего из техники. Я даже книгу читать не мог от злости. Уверен был, что то, что делает со мной она – намного более нелегально и жестоко, чем то, что делал со мной Валентин Валентинович. Лучше бы выгнала, тогда бы я ушёл к нему. Или можно было бы просто сбежать во время уроков. Но он велел не делать резких движений, и я, закрывая глаза, представлял его лицо и обещал, что перетерплю. Мама перебесится, никуда не денется. А вот моя гомосексуальность не пройдёт никогда. К вечеру она вошла в мою комнату тенью. Взгляд уже не злой, но встревоженный, как будто она узнала что-то новое и важное. Присела на кровать рядом со мной. Я старался, как говорил Валентинович, «сделать лицо попроще». – Юр, вопрос… Он тебя не насиловал? Может, заманивал чем-то, обещал что-то? Вот теперь страх пополз по спине, следы на заднице заболели, а дыхание перехватило. До неё дошло, что у нас с ним и правда что-то было. Ситуация была опасная. Я поспешил улыбнуться как можно шире и замотал головой: – Мам, нет, нет, конечно, нет. Это я его уламывал, долго упрашивал. Узнал, что он… из этих. Из наших. Ну а он мне нравился давно. Не было никакого насилия, ни капли. Валентин Валентинович не такой. Она опустила глаза, как будто устыдилась своих слов. Я никак не ожидал от неё такой реакции и такого снисходительного отношения к нему. – Ну да, Валюша бы не стал, он не такой. Валюша, значит. Знала бы она, как этот Валюша умеет брать и не спрашивать, как умеет издеваться и драть во все дыры, не жалея. Только вот меня и не надо жалеть. Я подумал, что это могла быть такая психологическая тактика, и решил дополнить свои показания: – Я бы не стал терпеть насилие, ни за какие деньги и обещания. Не стал бы молчать, мне пофиг, кто узнает. Сразу бы тебе рассказал всё. Я с тобой честен, видишь, мам? Хочу, чтобы ты знала про меня правду. Она положила руку мне на плечо, держалась на расстоянии вытянутой руки. Но взгляд уже оттаял. Казалось, ещё чуть-чуть – и она меня примет. – Ну тогда я тоже скажу тебе правду. Я это не одобряю и никогда не приму. – Мам, да блин… – начал я, а потом осёкся: будь спокоен и корректен, Юра. – Ну это же как не принять то, что у меня глаза голубые. И говорить, что должны быть зелёные. Я могу ради тебя носить линзы, конечно, но мне будет неудобно и больно. Ну вот такой я. – Нет, ты дуришь просто. Вот Валюша и правда голубой, это я про него знала. Но ты-то – нет. – А можно мне критерии правдивости «голубизны», пожалуйста?! – вспылил я. Она сразу же встала: – Всё, не ори на мать! Закончили. Мама повернула ключ в замке снаружи, а я зарылся носом в подушку, стараясь не выть. Больше всего на свете мне хотелось бы сейчас позвонить Валентину и сказать ему, что его наказания – хуйня собачья. Настоящая жестокость здесь. Вторник и среда прошли в полном радиомолчании. Я ощущал себя то ли в фильме ужасов (кажется, вышел недавно такой, где надо было вести себя тихо, а то монстры сожрут), то ли в тюрьме, то ли на войне. Мама говорила только отрывистыми предложениями и следила за каждым моим шагом. В школу с ней, обратно тоже, завтраки, обеды и ужины строго по часам, когда откроется дверь моей камеры. Учёба в такой обстановке не шла совершенно, и я успел нахватать трояков и одну двойку по математике. А мама то и дело приглядывала за мной на уроках, заходя в кабинет на переменах, посматривала через всю столовую на школьном обеде и даже пришла в секцию рукопашного боя, мило побеседовав с физруком. Даже кошмарный Скайп с учителем по обществознанию, во время которого я не мог вспомнить ничего из последней темы, был под её присмотром на кухне, после чего мой ноут снова был изъят. И когда же ей надоест этот концлагерь? Мы с ней никогда так не ругались, наши с ней ссоры всегда были шумные и заканчивались за полчаса. Но хуже всего было то, что я не мог увидеться с Валентином Валентиновичем. Мамин кабинет был как раз напротив его, и каждый раз, проходя мимо, я натыкался на её строгий взгляд, который как бы говорил: «Не смей». Don’t you dare, don’t you dare. Меня тянуло магнитом к его кабинету. Я дошёл до него в четверг, когда Борис Николаевич отпустил нас из секции на пятнадцать минут пораньше. Я рванул на третий этаж, рассчитывая на то, что мама в учительской, а Валентин Валентинович ещё не ушёл. Он был у себя в кабинете, проверял тетрадки. На нём была шикарная винно-красная рубашка, ровно под цвет его губ. – Поговори с ней, – потребовал я, влетая в кабинет и тут же закрывая дверь за собой. Запыхался. – Я не знаю, почему, но тебя она считает «настоящим» геем, называет Валюшей. – Даже так? – он отложил ручку. – Это хороший знак. Я всё пытаюсь с ней поговорить, она отказывается. – Как-нибудь, пожалуйста. Настаивай. Она должна тебя послушать. Ты сказал, у тебя козырь в рукаве, доставай, доставай все карты, потому что у меня больше нет, – я бесцеремонно сел к нему на колени, обнимая за шею. Не как любовник, нет – как не в меру наглый саб, требующий, чтоб его успокоили. – Я так боюсь, что она что-нибудь придумает про тебя дурацкое, ещё как-нибудь меня ограничит, не даст нам больше видеться, Валя, ну сделай хоть что-нибудь. Ты же мне велел ей рассказать. – Тихо, тихо, всё будет, ничего она не придумает больше, – он притянул меня ещё ближе, провёл пальцами по затылку. Мне захотелось снять с себя всю ответственность, передать ему все свои слова, отдаться ему полностью. А ещё сесть на его член прямо здесь, а потом встать на колени и принять в себя его сперму и проглотить – обязательно проглотить. Я не хотел быть маминым мальчиком, я хотел быть его – его любовником, мальчиком, учеником, сабом, рабом, да кем угодно, блять. Только пусть меня пытает и любит он. – Дома совсем плохо, да? – спросил он, поглаживая по спине. – Плохо. Запирает в комнате, всю технику забрала. Сижу, делаю домашку, дрочу и смотрю в стену. – Дрочишь, значит? – улыбнулся он, обхватывая мой член через брюки. He just can’t keep his hands off me. – Ага. Думаю, как было бы круто, если бы меня так наказывали вы. Но не в комнате, а в клетке, или, не знаю, можно в угол поставить. Или ещё как-нибудь, как там наказывают непослушных учеников. – На коленках в угол на горох, – рука спустилась с паха мне на бедро, потом на колено. Другая уже была под рубашкой, шарила по пояснице. Рядом с Валентином Валентиновичем я забывал все проблемы мгновенно, только дикое сердцебиение напоминало о затаённой тревоге. – Это мы обязательно устроим, мастурбацией ты явно злоупотребляешь. Надо будет тебе напомнить, как именно ты должен получать удовольствие. Рука, которая была на пояснице, вдруг оказалась под брюками и резинкой трусов, и один палец сразу же вошёл в задницу наполовину. Блять, «профит: ощущение принадлежности», вот уж лучше не скажешь. Я прижался к Мастеру сильнее, обвивая его двумя руками. Адреналин зашкаливал, ведь дверь даже не была заперта. Увидев, что меня трясёт, он всё же вытащил палец и приобнял уже более скромно, даже нежно. – Подумай пока об этом, пока сидишь там взаперти. Ей сейчас тяжелее тебя, она ценности переоценивает. И ты, солнце, самая большая её ценность, как ни крути. – Он поцеловал меня в кончик носа, смешно и по-детски. – Скоро всё закончится, терпи. Я поговорю с ней завтра. Иди, а то она тебя хватится. Он менял свои одинаково доминантные маски безо всяких усилий, перевоплощался из Валентина Валентиновича в моего Мастера – и обратно в заботливого взрослого. И где-то между двумя этими личностями прятался он сам, молодой мужчина с уверенной улыбкой и губами винного цвета, которого я безумно хотел, неважно, в Теме или в ванили. Мне пришлось поцеловать его напоследок – уже не как Мастера, а как любовника. Вечером я просунул под свою запертую дверь распечатанные Вовкой статьи и короткую записку: «Поговори с ним». В пятницу мама отправила меня домой одного, наконец-то отдав включи от дома, а сама засела в учительской. Я знал, кого она ждёт. Она пришла домой через два часа, снова на взводе, но снова не сказала мне ни слова. Ужин прошёл в торжественном молчании, а потом она, не глядя, положила на стол передо мной мой телефон, планшет и ноутбук. Но связь была бесполезной. Валентин Валентинович отвечал мне в мессенджере только одно: «Подожди». На ночь она меня не запирала. В субботу я почувствовал, что мой режим заточения однозначно смягчился, и мне можно входить и выходить из комнаты, когда захочется. Я всё равно сидел внутри, за закрытой дверью. Переписывался с Вовкой, играл, слушал музыку. Отвлекли меня всхлипывания с кухни. Я вынул наушник: – Марин, ну как так-то, ну почему? Что за генетика-то такая? Как он у меня жить-то будет, в нашей-то стране? Валюше вон как несладко пришлось, но он умник у тебя, выкрутился, шустро перевёлся из педагогического на лингвистику. Как он у тебя в Америке не остался тогда, не знаю, там-то хоть браки эти однополые разрешены. Да и он у тебя уедет запросто, если захочет. Вы, Леоновы, всегда умные были, все три брата. Ну а мой-то оболтус, вон, всё на английский с обществознанием натаскать не можем. Знаешь, куда он у меня поступать собрался? На Международные отношения! Ну разве в наш МИД возьмут такого… гея, как он говорит? Как вот жить ему, а? Я же не за себя волнуюсь, за него, Марин. Ох, ну что за детки у нас с тобой, за что им такое… Судя по звуку, мама навернула круг по кухне и удалилась в свою комнату. Маринка, значит… Марина Леонова. Интересно, какое у валентиновой маман отчество. Надеюсь, познакомит нас когда-нибудь. В последнее воскресенье года, двадцать девятого декабря, мама начала подготовку к Новому году. Я слышал, как она обзванивала своих сестёр – моих тёть – и приглашала бабушку. Шуршала бумагами, составляя список продуктов, а потом принялась копаться на балконе. – Тебе помочь? – спросил я, глядя на то, как она пытается дотянуться до пластиковой ёлки на верхней полке. Она не доставала, даже встав на стул. – Давай, помощничек, – ответила она, спускаясь. Подала мне руку. Я бы удержался сам, но всё же принял от неё помощь. Ёлку собирали в тишине, сидя в зале на полу. Я чувствовал оттепель в её взгляде, в её жестах, в её голосе – «на, готово» – когда она передавала мне очередную пластиковую ветку. На журнальном столике у дивана лежали замусоленные распечатанные статьи. Что-то даже было подчёркнуто и выделено жёлтым. – Ну давай, наряжаешь ты, ты же у нас эксперт, – улыбнулась она мне, когда ёлка была собрана. Улыбнулась чуть натянуто, да, но уже теплее, чем до этого. – Да? – удивился я. – Ну, вы же… Я слышала, у геев хорошее чувство вкуса. Я рассмеялся, и смех был лёгким, не истерическим, летящим. Я понял, что это всё. – Нет, вот это точно стереотип. Ты что, думаешь, нас в подпольной гей-академии учат, как наряжать ёлки и сочетать одежду? Я уверен, ты в этом разбираешься лучше меня. Давай только дождик в этом году не вешать, пожалуйста. Только мишуру. – Хорошо, – ответила мама. В глазах у неё стояли слезы, губы чуть дрожали. Она подалась вперёд и обняла меня. Её объятия были мягкие, нежные, родные, и меня вдруг захлестнуло такой волной её любви, что я удивился, как я мог даже помыслить о том, что она меня выгонит или не примет. Нет, её любви было так много, что я тонул. Даже Валентин Валентинович никогда не сможет полюбить меня так безусловно, как она. Почему-то я вспомнил, как обещал папе всегда любить и защищать эту женщину. Обещал, когда он болел, и потом, когда его не стало. Смотрел в окно, на квадратик неба между многоэтажек, и говорил, что сделаю ради неё всё. Разве что натуралом стать не смогу, только притвориться. Но теперь и это не нужно. – Зачем ты мне это рассказал? – спросила она, вешая первая шар на ёлку. – Целую кампанию развернул: и Валюша, и мама его, ко мне даже Вова подходил за тебя слово замолвить. – Просто так. Чтобы ты знала. Почему-то чувствовал, что ты поймёшь. Что это не выбор, а генетика. – Генетика, значит… Ты же понимаешь, что весь мир будет против тебя? Против тебя и Вали? – спросила она серьёзно. – Понимаю. Поэтому мне и нужно, чтобы ты была на моей стороне. Чтобы мне можно было с ним встречаться, по-честному, без пряток. – Ладно, – она накрыла своей ладонью мою. Ручка у неё была маленькая, с тонкими длинными пальцами. Кожа просто шёлковая. – Я на твоей стороне. – Спасибо. Я это ценю. I appreciate that, как сказал бы Валентин Валентинович. Разговор наконец-то пошёл. Мама расспрашивала меня обо всём, что не понимала, иногда спотыкаясь на слове «гей», но продолжала его говорить, и каждый раз оно давалось ей легче и легче. Спрашивала, когда я об этом узнал, сколько мы с Валентином встречаемся, куда ходили вместе, пользуемся ли контрацепцией («Да, мам, да, закрыли тему»). Осмелев, спросила даже, кто из нас мальчик, а кто девочка, на что получила исчерпывающий ответ: «Мы оба мальчики». – Но так не бывает. Я читала, что обычно в таких отношениях бывает активный и пассивный партнёр. Я даже воздухом поперхнулся от скорости перехода к таким разговорам и уж тем более таким словам. Не признаваться же ей в том, что пассивный партнёр – я. И не просто пассивный, а сабмиссивный. Блин, объяснять ей про БДСМ точно не надо. Я рассказал ей самую малость и сидел дома неделю, что начнётся, если… – Мам, а можно вот эту часть своей жизни я всё же оставлю в секрете? Она вздохнула многозначительно, водружая звезду на верх ёлки: – Совсем большой стал. Ладно, не буду лезть. Я только вот в чём сомневаюсь – ты не по папе ли скучаешь? – По нему, конечно, скучаю, к чему вопрос? – Ну, я подумала, вдруг это результат травмы, знаешь… – Фу, мам, Фрейда ты вспомнила, что ли? – я сморщил нос в отвращении, но не смог удержать смех. – Развею твои сомнения. Помнишь, сколько раз мы с папой смотрели кино «Звёздный десант»? Мой любимый фильм был, когда я был маленький. – Ой, каждую неделю ты его просил, даже я его видела раз пятьдесят. – Так вот, это потому, что мне там безумно нравился актёр, который главного героя играет. Он тогда молоденький такой был, блондинчик, Каспер Ван Дин. Я не стал уточнять, что я смотрел фильм из-за той самой сцены, где этого красавчика Ван Дина, обнажённого по пояс, публично порят плетью. Какие-то вещи ей знать не обязательно. Всё воскресенье мы с мамой провели вместе, разговаривали обо всём, готовились к Новому году. Мама, как всегда, наприглашала гостей, и праздник обещал быть шумным и сложным. В понедельник я поймал Валентина Валентиновича в школе на перемене. Просто вломился в его кабинет, и плевать мне было на снующих по кабинету восьмиклашек. – Сработало! Спасибо! Вы лучший! – повторял я вслух то же, что писал ему вчера. Опирался о его стол руками и не мог сделать ничего больше. Не мог даже коснуться его, а то посмотрят странно. А хотелось дотронуться, обнять, поцеловать, а ещё сильнее – встать перед ним на колени в первую позу. – Скажи, так жить легче? Не прятаться хотя бы от неё, – шепнул он так, чтобы не слышали ученики. – Я знал, что она поймёт. – Наши мамы знакомы, да? – Да, – кивнул он понимающе. – Помнишь, у тебя мать в университете раньше преподавала? Моя там же работала. Меня когда отец выгнал, моя мама прятала в комнате отдыха преподавателей. Я там ночевал. Почему-то часто твоя мама там допоздна оставалась, хорошо с ней заобщались. Она же меня директору школы порекомендовала, когда я сюда устраивался. У меня же только два года педвуза было, заканчивал учёбу переводчиком. – А что с педагогическим вузом случилось? – я понизил голос ещё. – Узнали. Травили, – пожал он плечами. – И дома ещё проблемы. Так что мои двадцать лет для меня были кошмаром. Но не боись, я тебя научу, как этого избежать. На своих ошибках выяснил, каким людям можно доверять, а каким нет. – И он подмигнул мне обнадёживающе. Я никогда не думал, что мне станет жалко Валентина Валентиновича, но именно это чувство вдруг кольнуло меня изнутри. – А вы Новый год не дома с семьей отмечаете? – Кто ж меня туда пустит, там отец. Нет, с братьями и мамой в кафе посидим днём, а вечером… – пауза длилась дольше, чем положено, – впишусь к друзьям, наверное. – А приходите в гости. Мы собираемся в десять. У нас шумно будет, но зато не заскучаете. Маму я уломаю. – Хорошо, – согласился он мгновенно. Прозвенел звонок. Валентин пришёл в половину десятого. Пришёл с пушистым красным колпаком на голове, с огромным букетом роз для мамы, тортом и мешком подарков, где нашёлся даже конструктор для моего шестилетнего троюродного брата – ну чисто Дед Мороз. Я хотел было броситься ему на шею, но он лишь приобнял меня осторожно. Я видел, что маме было пока сложно на это смотреть. Весь вечер Валентин Валентинович был в той своей ипостаси, которую я видел редко: он был очаровательным Валюшей. Помог мне поменять ручку двери на ту, что без замка, затем помогал маме на кухне, а потом, за столом, умело открывал шампанское, с деловитым видом обсуждал русско-американские отношения с дядей Колей и испанскую грамматику с третьекурсницей иняза Ленкой, травил анекдоты про Штирлица с дедом и ловко уворачивался от попыток бабушки сосватать его за одну из моих троюродных сестёр. Наверняка устал от всего этого шума и гама, но держался молодцом. Во втором часу гости стали расходиться, остались только четверо – две мамины сестры с мужьями сидели за столом и обсуждали Путина и Крым в пятый раз. Валентин явно от них устал и отвлёкся на шестилетнего Матвея. Играл с ним в Лего и учил цветам: – What color is this guy’s hat? – спрашивал он, стуча по каске игрушечного человечка. – It is… red! – отвечал Матвей гордо, демонстрируя приобретённые в садике знания. Он понимал Валентина интуитивно, вот где работала беспереводная методика. – And this hat? Я заметил, как мама стоит у входа в комнату и наблюдает за этой картиной: четверо взрослых спорят, где находится Севастополь, я допиваю второй бокал шампанского, думая, что я крутой и взрослый, а Валентин возится с ребёнком. Но она смотрела только на Валюшу. – Ты чего задумалась, мам? – я подошёл к ней. – Думаю, что хочу спросить, где же в этом парне кроется подвох, что он не женат ещё в тридцать лет. А я ведь знаю, где. Но знаешь, если ты будешь на него равняться, то я не имею ничего против. – Буду, – заверил я её. – И этот его подвох – не минус. Она только кивнула, сжав губы. Я сказал себе, что это пройдёт. Она привыкнет. Не такая сложная концепция: мужчина любит мужчину. – Он зовёт к себе в гости. Можно? Завтра днём вернусь. – Позвоните мне, как доберётесь. На улице было сыро, и шёл мокрый снег. Валентин Валентинович дышал жадно, запрокинув голову. Пахло свободой и новогодним хаосом. В это время года не существовало правил, законов и печали. – Устал? Ты молодец, мама впечатлилась. – А то, – усмехнулся он. – Я старался. Очень хотел забрать тебя к себе домой сегодня. – Very good boy, – ответил я ему его же словами. Он рассмеялся и потянул меня за руку, но я замер на месте: – Салют! Они запускают фейерверки! Блин, как красиво вблизи… Опасно только. – Прям уж так опасно, – Валя закатил глаза. – Пошли свой запустим, у меня есть один. – Да ты что! Опасно же, у меня мама работала одно время в лаборатории, где эти фейерверки тестировали. Состав они там измеряли. – И именно из-за твоей мамы на рынок попадают в основном неопасные. Пойдём! Давай через один двор, чтобы твоя мама из окна не спалила. – Ты же пьян! – Я ни глотка не выпил, не могу себе такое позволить. Я знал, что сегодня будет сессия. – А ты умеешь запускать? Не боишься? – Юрочка, я говорил, что у меня два старших брата? Я всё умею и ничего не боюсь. Пойдём. Мы вышли в итоге на пустырь на месте заброшенной стройки далеко от моего двора. Там были только мы одни, и я, подпалив фитиль, рванул обратно к Валентину, на безопасное расстояние. Он поймал меня в свои руки, улыбаясь, и прижал спиной к себе, пока салют расцветал в небе красным, жёлтым и зелёным. В основном зелёным. Такси никак не вызывалось, и мы решили дойти до его дома пешком. Всего полчаса, дорога не живописная, да и погода так себе, зато вокруг вспыхивали салюты, а вдоль шоссе никого не было, и можно было держаться за руки. Мы взошли на мост над железнодорожными путями. Мост едва ли пешеходный, и машин тоже почти не было. – Так классно, что это всё разрешилось за неделю! Я, конечно, прошёл через ад за это время, но всё-таки она поняла! Она бы не поняла без тебя! – разоткровенничался я. Я был ему безумно благодарен за это облегчение. Я носил эту тайну в себе, сколько себя помнил. И вторую, которую знает только Валентин. – Да, – соглашался он спокойно. Мы подходили к площадке в середине моста, откуда было бы классно видно очередной салют. – Это была экономия нервов. И времени. Если честно, был изначально план… – Какой план? – я обернулся на него, отвлёкшись от созерцания салютов. Он помедлил, а потом сделал шаг ко мне. – План тебя поцеловать. Валентин держал меня за подбородок и целовал осторожно, не подчиняя и не торопясь – потому что я и так уже принадлежал ему. Из проезжающей мимо машины погудели, я дёрнулся, но он только усмехнулся в поцелуй: – Никто не станет останавливаться ночью на мосту, машина всегда дороже любых принципов. Расслабься. Я тебя весь вечер хотел. Он целовал меня долго, откровенно пользуясь покровом беззаботной, беззаконной, пьяной новогодней ночи. Выцеловал из меня все страхи и волнения. У меня зазвонил телефон. Я прикрыл трубку, чтобы не было слышно шума улицы. – У подъезда, – шепнул Валентин и показал на свой дом, который уже был видел вдалеке. – Да, мам, уже у подъезда. Пешком пошли. Да, всё хорошо. – Всё хорошо, – добавил Валя громко. – Валентин Валентинович, ай-ай-ай, как вам не стыдно, учите меня маме врать, – поддел я, убирая телефон в карман. Он хохотнул и потянул меня за руку, переходя практически на бег: – Пойдём, научу тебя ещё чему-нибудь плохому. Уже в квартире он прижал меня к стене, сразу же обхватил оба запястья, вжался между ног коленом и поцеловал уже иначе, жадно и быстро. – Ты бы, блять, знал, как я заебался быть хорошим. Смотрел на тебя, засранца, и думал только об одном. А ты ещё шампанское пил, губы так облизывал, пиздец. – Вы бы себя видели сегодня, такой хороший мальчик, маман аж умилилась… – Я уж надеюсь, что умилилась, потому что моя основная цель была забрать её хорошего мальчика и сделать с ним много, много нехороших вещей. – Он смотрел мне прямо в глаза и с силой сжал соски через кофту. Я вроде оклемался за неделю, но больно было всё равно. Я быстро оказался без свитера. Он трогал меня везде, хаотично оплетал сильными прикосновениями – сразу к делу. – Знаешь, что меня заводит? – Он расстёгивал пояс моих джинсов, но не давал коснуться себя. Да и я знал, что Мастера я касаюсь только с его разрешения. – Что твоя мать знает, что ты гей, что у нас какие-то там отношения, что у нас секс, но не знает деталей этого секса. Что её хорошенького золотого мальчика вот так вот раздевают, связывают и дерут, как сидорову козу, а он при этом сам отдаётся. Ходит потом весь в синяках, помеченный мной. Валентин развернул меня лицом к стене, коснулся поджившей задницы, больно провёл пальцами, втравливая в меня ногти. Я весь сосредоточился на том, что он говорит. Дыхание у него уже сбивалось. Он наступил на мои джинсы, помогая мне выпутаться, а потом резко толкнул вниз, пинком по заднице показал, что мне нужно развернуться лицом к зеркалу. Пятая поза, раком. Я был обнажён, а он одет полностью, только вытягивал ремень из шлёвок. Я подумал было, что он меня выпорет, но он обернул ремень вокруг моей шеи и затянул. Получился этакий поводок, за который он тут же потянул, продолжая: – Твоя мамка не знает, что Валюша – конченый ублюдок и садист. Ставит её сына на коленки, приказывает, имеет в рот, ебёт в горло и не жалеет. Не знает, с какой радостью ты, сучонок, сосёшь, и как по-блядски подставляешься. Навис сверху, дышал в шею и тянул ремень на себя, почти лишая воздуха, а другой рукой уже не трогал, а нагло щипал и лапал соски, бока, член, яйца, ягодицы. Без смазки вставлял пальцы в задницу, вытаскивал и снова вводил. – Не знает, что я могу отыметь тебя в жопу где угодно и когда угодно, и ты мне это позволишь. Позволишь же? – Он дёрнул за поводок, и я закивал. – В кино, в школе, в кафе. А уже дома могу выебать вообще как хочу, жёстко и больно, просто воспользоваться твоим анусом. А ты ещё и сам будешь подмахивать, как заправская шлюха. Или можешь умолять прекратить, мне похуй. Я же знаю, что ты именно этого и хочешь, ведь правда, little slut? – Он наклонился и больно укусил за мочку уха, тут же поцеловал. – Очень хочу, Мастер, выебите меня, пожалуйста, – прошептал я то, о чём мечтал так давно. – Ни разу же не было жёстко. – Ну сейчас будет, don’t you worry, – ответил он с улыбкой, выливая на мой анус смазку. Смазал себя и толкнулся сразу же, без растяжки. Едва смог протолкнуть головку. – Блять, блять, блять, Мастер! – выл я. Мне было безумно больно, и даже член опал. – Терпи, дрянь, не порву же я тебя, смазки полно. Тихо, я сказал! Пальцы сначала накрыли губы, а потом проникли внутрь, затыкая, давя на корень языка. Член медленно, но верно проталкивался внутрь. Я попытался вырваться, но Валентин крепко сжал и оттянул мои яйца, вынуждая замереть на месте. – Да, есть в этом что-то: иметь саба, который не возбуждён. Ты это чувствуешь? Что ты мой, в любом состоянии, не только тогда, когда тебе хочется? А? Отвечай! Пощёчина вывела из болевого тумана, я поднял голову и посмотрел на себя в зеркало. Да уж, рассказал маме одну сотую того, чем я на самом деле являюсь: а являюсь я блядью, которая ложится под учителя и терпит любую жестокость. Сучонком, которого ебут в задний проход огромным членом. – Да, Мастер, чувствую, – ответил я, не узнав свой голос. Низкий, грудной. – Ты знаешь, кстати, что Мастер – это просто калька с английского, которая у нас почему-то закрепилась? Это слово используют те, кто слышит в слове «Господин» какие-то неприятные коннотации. Коннотации, блять. Только Валентинович может трахать и задвигать одновременно про коннотации. Он продолжал: – Но на самом деле Master, – я слышал этот звук, чёрт возьми, этот æ, эту краткую открытую лягушку, – означает «владелец», «властелин». А знаешь, кто обычно у владельцев? Не сабы, нет – рабы. Самые настоящие рабы, которые делают всё, что им прикажут. This makes you my little slave, doesn’t it? – И он толкнулся сильно, до конца, сделал меня своим по-настоящему. Я вскрикнул и принял всё. Выбора и не было. – Получается, так. Получается, раб. A little slave, – повторял я за ним, подстраиваясь под заданный рваный ритм. У меня снова почти стоял, возбуждение было невыносимым. Его член внутри был лучшим новогодним подарком. Мастер прям разошёлся, теперь уже трахал по-настоящему, насаживал жестоко и явно не ставил целью доставить удовольствие мне. – О да, – выдохнул он, хватая за волосы. – Посмотри на себя. Ты раб, но не такой, как в старину – раб не по положению, а по своей внутренней сущности. Да ты существуешь исключительно для того, чтобы ублажать мой член. И тебе самому в кайф мне подчиняться, маменькин ты сынок. Ох, не знает она, какой ты у меня послушный, какой униженный, и как у тебя стоит, когда я тебя ебу на полу на коленках. Он снова сжал мои яйца до слёз, затянул ремень и, протяжно простонав, кончил в презерватив у меня в заднице. Потом, обессилев, навалился сверху, повалив на пол. Перевалился на бок, улыбнулся, засмеялся, видимо, от облегчения: – Блять, вроде не пил, а столько говорю… Ты же понимаешь, что это я забываюсь в моменте? – Понимаю. И мне очень нравится. Вы правильно сказали на первом занятии, говорение – ваш конёк, – прокомментировал я, пододвигаясь к нему и потираясь членом о бедро. Мы лежали так, переплетение рук и ног на тёплом полу, ещё несколько минут. Я изнывал от желания кончить, но мог только намекать. Он и сам знает. – Ну что, готов ко второму раунду? – спросил он. За окном занимался рассвет. Первый день две тысячи двадцатого я встречал на полу, выебанный по самое не могу. – Что? Я хочу просто кончить. – Слишком просто. Давай, я люблю доводить до грани и чуть дальше. Отоспишься потом. – Мастер достал из шкафа какую-то пластиковую упаковку и спиртовые салфетки. – Я тут и себе подарок на Новый год прикупил. Давай-давай, в пятую, быстро, задницей ко мне. Как раз пропустили порку в ту субботу. Расскажи-ка мне, где успел за неделю провиниться? Много дрочил? – Много, – признался я. – Дрочил, мечтал, как вы меня заберёте к себе и выебете. – А до удаления волос дело не дошло, да? – Он провёл пальцем по разъёбанной воспалённой дырке, из которой до сих пор текла смазка. Смазал другой рукой свой подарок – анальный крюк с небольшим шариком на конце. – И подбородок у тебя тоже колючий. Не маленький уже, бриться пора. – Да, – согласился я. А потом мне в голову пришёл вопрос. – Скажите, а вот если я буду всё делать правильно, не буду дрочить, буду за внешним видом следить, домашку буду вовремя делать, вы не будете проводить со мной сессии? – Юрочка, ты никогда не выиграешь в игре, правила которой устанавливаю я, – он улыбнулся обворожительно. – Растяни ягодицы, хочу видеть, как там всё раздолбано. Да, вот так очень красиво, so fucking hot. Крюк был хоть и смазанный, но холодный, и шарик сразу же осел тяжестью внутри, надавил на простату. Валентин Валентинович верёвкой притянул кончик крюка к затянутому и закреплённому на шее ремню. Я был буквально вздёрнут за анус, спину пришлось выгнуть назад. Потом в ход пошли и другие девайсы: уже знакомая распорка между ног, закрепленные сзади кожаные наручи, эрекционное кольцо с вибрацией на члене, зажимы на сосках, рот занят кляпом-шариком. Полный контроль каждой части тела. Я мог только стонать и подчиняться, уже раскрытый и распакованный новогодний подарок. – А теперь осторожно, не торопясь, чтоб нигде не было больно, только неприятно – первая поза, – проинструктировал Валентин Валентинович. Я подумал, что его чёткий голос можно записывать для аудирования на ЕГЭ. Но тогда я кончу, едва придя на экзамен. Любое движение отзывалось натяжением внутри измученного заднего прохода, отдавалось эхом в сосках, подталкивало ближе к оргазму нажатием шарика на простату. Прогнав меня по всем позам, кроме третьей, пару раз, Валентин сел на диван и подозвал меня к себе. Я плюхнулся ему на колени, уже зная, что меня ожидает. Горячая рука ослабила верёвку, ведущую к крюку, погладила по волосам, приласкала фальшиво, в то время как другая уже вовсю шлёпала по всё ещё ноющей с позапрошлой недели заднице. – Понравился, говоришь, ремень? – шептал он мне на ухо. – Такая домашняя дисциплина. У тебя мать спрашивала, чего тебе в её воспитании не хватило, что ты таким вырос? Ты сказал, что ты непослушный мальчик, и тебе просто-напросто не хватило ремня, а? Ну ничего, я профессиональный воспитатель, всё исправим. Ремень был таким же тяжёлым и хлёстким, как я его запомнил. Боль была вкусная, сладкая, не опаздывала, оставляла после себя ощущение синяка. Я даже не вырывался, ушёл сразу же в то же состояние, которое мне так нравилось. Просто подчиниться, просто быть его. Салюты были уже в голове, били набатом и приближались. Откинув ремень, он, не теряя времени, снова поставил меня раком и приставил член к моей заднице, не вынимая крюка. Вошёл наполовину, толкнулся всего пару раз. Оргазм ощущался, как бой курантов, как граница между старым и новым, как самый яркий фейерверк, как начало какой-то новой жизни. Новой жизни, в которой я остаюсь у Валентина Валентиновича совершенно легально. Где мама знает, кто я, а я знаю, что она знает только совсем чуть-чуть, самое необходимое. Зато я точно знаю, что я, и могу практиковать свою любимые игры за закрытыми дверями с любимым человеком. За окном уже было светло, но мы закрыли шторы и всё-таки легли спать. Я прижимался к Валентину Валентиновичу и думал над маминым вопросом. Она никак не могла отделаться от мысли, что Валюша идеален, за исключением того, что гей. А вот для меня он был идеален во всех аспектах. Должен же быть подвох? – Юр, – шепнул он мне, прижимая ближе. – Я тебе не дорассказал про план. Изначально я хотел, чтобы ты рассказал матери, потому что хотел попросить тебя переехать ко мне. Через пару месяцев, как она привыкнет. Ты подумай, мне не надо сейчас ответа. Я, кстати, тебе говорил, что послезавтра уезжаю. Вылетаю в Америку, прилечу к концу каникул. Как раз обмозгуешь. А вот и подвох. Мне и думать не надо было, чтобы понять, что переезжать к нему я пока точно не хочу. Что всё развивается слишком быстро, что он хочет меня к себе в единоличное рабство. И что такими темпами я могу завалить экзамены, если буду продолжать думать только о ебле. И, чёрт, а зачем он летит в Америку?