***
Из школы я пришёл с ощущением, что жизнь начала налаживаться у всех, кроме меня. У Илюхи нашлись силы прощать, у Аньки – сиськи, а у Корнеева обнаружилась совесть. Первого не было у меня, а последнего – у Валентина. Он расположился у нас на кухне, натянул мамин оранжевый банный халат в цветочек и сидел в обнимку с бутылкой водки и какой-то маминой книжкой. Картина была совершенно сюрреалистичная: мне казалось, это сидит на кухне какой-то чужой мужик, залётный бомж с кудрявым гнездом на голове и залитыми кровью глазами. Меня едва не передёрнуло от отвращения, чувство дежавю накрыло с головой. – Юра, – он потянулся ко мне рукой, я увернулся. Голос у него был сиплый и чужой. – Давай поговорим. – Нет. Я увернулся, прошёл к холодильнику, наложил себе плова в тарелку, налил воды и достал из шкафа таблетку жаропонижающего. Не стал даже греть еду, сложил всё на поднос. Валентин следил за мной неотрывно, жадно, и я чувствовал, как его сальный взгляд останавливается на моей заднице. Я развернулся: – Сваливай. Мне похер, куда, но в своём доме я тебя видеть не хочу. – Твоя мама разрешила остаться. Я всего на пару дней, пока съёмную хату не найду. Надо только из дома комп забрать, с братьями договориться. – Зарплата учителя в Москве не такая маленькая, чтобы ты не мог позволить себе отель. Вон как Айфонами разбрасываешься, разберёшься. – Так я хочу быть рядом с тобой. Ты – всё, что у меня осталось. Ты будешь моим. Это было сказано одновременно пафосно и жалко, и рожу он состроил грустную и пьяную, выпятил губу. Ну алкаш алкашом. Пошёл он в жопу. Меня наконец прорвало: – Не буду я твоим! Ничьим не буду! Ты мне, блять, врал всю дорогу, ошейник чужой на меня нацепил – чего сразу не стринги эльзины, б/у? – и ещё её упрашивал остаться! Просто пиздец! На кой хрен мне надо было это видеть?! Чтобы был ещё один свидетель твоего унижения, игры у вас такие?! Валентин встал, покачнулся, но подошёл ко мне. Я вжался спиной в столешницу, голову не опустил, посмотрел в его бессовестные глаза. Вот ведь кусок дерьма. – Юр, ты же понимаешь, что это всё из-за тебя случилось? – Я понимаю, что разрыв помолвки из-за меня случился. Я бы даже простил тебе твоё сомнение, когда ты кольцо с неё снимал. Но потом начался какой-то пиздец, Валь, просто пиздец! Мастер, блять! Тварь ты поганая, а не Мастер! – Я смотрел прямо не него, зная, что я прав. На мгновение он показался мне трезвым, взгляд очистился. Но всё равно от него несло перегаром, нечищенными зубами, двухдневным потом и тремя слоями душного одеколона и дезодоранта. У меня кружилась голова от этого амбре. – А знаешь, кто я ещё? Я удачливая тварь, потому что Эльза своих рабов просто так не отпускает. Никогда. Она приехала специально, чтобы освободить меня у тебя на глазах – для тебя. Поэтому нужно было твоё присутствие. Она пошла против своих же правил первый раз в жизни, отпустила того, кого заклеймила своим. Так что я везунчик. – И что ж ты так умолял её остаться, везунчик? Сам себе противоречишь. Валентин усмехнулся: – Это я-то умолял? Я так, прифигел немножко, не ожидал такого поворота. Но она всегда была ко мне снисходительна, к другим хуже относилась. Я лично видел два суицида из-за неё, на опознания ездил. Так что… я считаю, я ещё молодец. – Возьми с полки огурец! Вы ебанутые оба на голову, не хочу я в это говно ввязываться! Чтоб не было тебя в моём доме вечером! Отойди! – Не отойду, – он привалился ближе, поставил руки на стол по обе стороны от меня. Ох и запашок. – Ты мне сам дал рецепт: тебя надо держать, не отпускать, трахать до беспамятства и забыть о Эльзе. Я так и сделаю, я всё исправлю, Юрочка… Он потянулся поцеловать меня, я отодвинул голову и попытался его оттолкнуть. Он перехватил мои руки, сжал запястья крепко, пытался коснуться моих губ. Коленом в пах ударить тоже не удавалось, так сильно Валентин меня прижимал. – Пусти, один раз предупреждаю! – Ну уж нет. Тебе нравится жёсткое обращение, я знаю. Я тебя просто трахну, и это всё пройдёт, вот увидишь. Просто изнасилую, как ты любишь. I’m gonna rape you, and you’re gonna love it. Как- там в песне-то… Rape me-e-e, my friend… – Валя! Валентин! Отпусти! Я вырывался изо всех сил, а потом вспомнил про волшебное слово. Поможет оно, или он вконец свихнулся? – Красный, блять! Красный! Очень красный! Остановись! Валентин замер на секунду, отстранил вонючую голову, но руки не отпустил. Я поймал его полный похоти взгляд. – Только попробуй меня тронуть, хуже будет! Я не Вова, мне не стыдно, я пойду сниму побои и об изнасиловании заявлю. У меня ещё со вчера задница горит и во рту раздражение. И поверь, мне не стыдно будет у врача ноги раздвинуть и всё-все показать – не впервой перед чужими мужиками красоваться. И будь я хоть трижды совершеннолетний, ты, дорогой мой учитель, не отвертишься. Я сделаю всё, чтобы твоя жизнь в ад превратилась. Я не шучу сейчас. Весь день сегодня об этом думаю. Так что отвали по-хорошему. Вот теперь он протрезвел, отпустил мои руки и виновато опустил взгляд. Ну как, как я увидел в нём уверенного в себе верхнего? В нём же ничего этого нет. Просто садист, ублюдок и извращенец, которому интересно было со мной поразвлечься. А я ещё отдавался ему, ставил себя ещё ниже его. – Извини, я думал, мы играем. Я бы никогда этого не сделал, если бы не думал, что ты тоже хочешь, – попытался оправдаться он, отодвигаясь. Я не ответил, забрал поднос с едой и ушёл к себе.***
– Мам, выгони его, пожалуйста. Я его боюсь, – я присел на диван рядом с ней. На кухню я больше не ходил, это была вражеская территория. В моём доме – война. И снова из-за Валентина. Мама сняла очки и отставила в сторону стопку тетрадей. Посмотрела вопросительно. Я продолжил: – Он пытался меня… изнасиловать. – Валюша? Тебя? Ты что такое говоришь? – она даже усмехнулась. Пиздец, если мне ещё и мать не поверит, то это жопа. – То и говорю. Этот твой Валюша зажал меня у стола, говорит: «Изнасилую тебя, и тебе понравится». А мы вообще-то расстались, мне несколько раз пришлось сказать «нет», чтоб он отвалил. Не хочу его рядом с собой видеть. – Да он просто в запое опять, творит всякое, – махнула рукой она. – Он мне рассказал, что случилось. Совсем беда. – И что, это его оправдывает? – я повысил голос. – Мне как-то рассказывали, что какое-то непомерное число изнасилований совершают партнёры – нынешние и бывшие, казалось бы, близкие люди. Я частью этой статистики – в своём-то доме! – становиться не хочу. – Ну он же остановился? Он просто пьяный, ты знаешь, какие пьяные бывают. Буянят, ругаются. Но он проспится, и всё пройдёт. Вот это поворот. Интересно, а будь я девочкой, она бы мне велела юбку подлиннее нацепить? Сидит, блин, с этой пьянью на кухне, кормит его, сюсюкает. Он же взрослый, сука, мужик! – Любишь ты с алкашами возиться, мам! Она прекрасно понимала, о ком я. Мы зарыли эту тайну, убрали её в самый дальний ящик после папиной смерти. О мёртвых или хорошо, или ничего. Но правда была в том, что папа – пил. Я был маленький, но помнил, как он пил последние два года – после того, как узнал о своём диагнозе. Не буянил и не ругался, просто сидел молчаливо в гордом одиночестве, а потом ложился спать, когда напивался. Но я всё равно хорошо помнил всё: бутылка водки и закуска на столе, включенный телевизор, папа в домашней одежде и в очках, который не разговаривал со мной, а только гнал делать уроки. Я злился на него тогда – и до сих пор злюсь. Где-то сейчас должны ликовать адепты подхода «у алкашей и дети пидорасы» и последователи Фрейда. Я придурок, повернутый на голову травмированный дурак, нашедший себе папку-доминанта, да ещё и любителя выпить. Совпадение ложилось слишком хорошо, аж тошнило от таких мыслей. Какая же мразь этот Фрейд. Я смотрел на маму и видел в ней тихую жену профессора-алкоголика, настоящую русскую страдалицу, готовую оправдать мужика-идиота просто потому, что он «свой, родименький». А теперь ещё и мёртвый, допился. Папа стал пить только сильнее, когда ему сказали, что жить ему осталось несколько лет – и сам свёл себя в могилу. – Не говори так про отца! Твой папа был замечательный. Да, не без минусов. Все мы люди. – Алкаши и насильники – не люди! И изменщики не люди. И лжецы, как Валентин – не люди, а поганые твари. Им не место на земле, и уж точно не место рядом с нами. У мамы задрожал подбородок, как было всегда, когда речь заходила о папе. Когда речь шла о нём, мы с ней всегда плакали вдвоём так или иначе. – Хочешь сказать, папа твой не человек? Не он тебя воспитывал, кормил, в садик водил и в школу, математикой с тобой занимался, на велосипеде учил кататься? Вот посмотри мне в глаза, засранец, и скажи, что папа твой – не человек! Так я тебя точно не воспитывала! – Мам, ну не надо плакать, а то я тоже заплачу, – я сел рядом с ней, приобнял. – Я не то хотел сказать, извини. Но ты не можешь отрицать, что он пил, и ничего хорошего в этом не было. Она всхлипнула. У меня просто талант доводить маму до слёз парой слов, никто не умеет это лучше меня. Ну что же я за тварь. – Не могу отрицать, пил. Ничего в этом хорошего. Но у него были на то причины. – Какие тут причины-то? Тебя до нервных срывов доводить, а самого себя в могилу свести поскорее – и нас с тобой одних оставить? Ему лет пять давали, а прожил он два. Чего ему не хватало-то? – сказал я тихо, стараясь не взвинчивать её сильнее. – Я тоже так думала. Думала: зараза, ты болеешь, умрёшь скоро, жену с сыном оставишь, а вместо того, чтобы лечиться прилежно, дела в порядок приводить и завещание нормальное написать, чтобы мы с мамашкой твоей за квартиру не грызлись – пьёшь. Но знаешь… У каждого мужчины цель в жизни – чтобы жена… чтобы любимый человек был счастлив, чтобы дети, если они есть, росли здоровые и умненькие. А как это сделать, когда тебе говорят, что ты скоро умрёшь? Когда знаешь, что жена будет тянуть ребёнка одна, а сын без тебя вырастет? Он от безысходности пил, Юр. Мужчины, особенно в моём – дебильном – поколении, о своих проблемах молчат. Они их топят в алкоголе. Ты слишком маленький был, не понимал его ещё. И я тогда не понимала этого, была вся в своих делах, только со своей стороны на это смотрела. Не понимала, что у него внутри происходит, потому что мне самой было страшно до ужаса. А ему помощь нужна была. А я только и делала, что пилила его за то, что он пьёт, не лечится, и науськивала завещание написать. – Ну ты ни в чём не виновата, мам, мам, ну какое уж «пилила», – я прижал её к себе, дал ей поплакать в своё плечо. У меня у самого слёзы на глаза наворачивались. Как же я по нему скучал. Никакие расставания даже близко к той трагедии не стояли. – Ты и так ему помогала, чем могла. Скакала вокруг него, из запоев выводила, уколы ставила. Ты ничего больше не могла сделать. – Твой папа замечательный был человек, Юра. Не говори про него плохо, – просто велела мне она, доставая из шкафа платок. Стёрла слезы. – Всё, всё. Я другого папу никогда и не хотел. Он был самый лучший для меня. Я говорил это искренне: в конце концов, он и пьяным был нормальным, да и большую часть времени я видел его трезвым. Он работал меньше, чем мама, из-за инвалидности, и я практически вырос с ним. Вот эти обои мы клеили с ним, вот этот диван выбирали в магазине мы, а вот эту кофту мы с ним дарили маме на День рождения. Здесь всё напоминало о нём, всё было сделано им. И мы с мамой были его. Мы поплакали с ней немножко, посидели, повспоминали. Потом я вернулся к своей теме: – Мам, я или маленький ещё, или просто из другого поколения. Я всё-таки не понимаю эту ерунду с выпивкой, зачем пить, когда всё плохо. И Валю видеть не могу таким. Поэтому мне нужна твоя помощь сейчас, ладно? Мне надо, чтобы ты была на моей стороне, а не на стороне Валентина. – Сынок, я на твоей стороне всегда, ты это знаешь. Между тобой и Валюшей я всегда выберу тебя, ты мой ребёнок. Если ты в беде, что бы с тобой ни случилось – я приду к тебе на помощь, можешь на меня рассчитывать. Но ты подумай – а на кого теперь может рассчитывать Валентин? Да срать я хотел, на кого он может рассчитывать. Вон, к Эльзе с Сэмом пусть летит и стелется там перед ними. – Не знаю. У него друзья есть, братья. Я его вытаскивать не собираюсь, особенно после сегодняшнего. Мама наконец-то вытерла слёзы окончательно, высморкалась в платок, вылезла из-под моей руки. – Дай ему пару дней у нас пожить, ладно? Если так боишься его, оставайся после школы у меня в кабинете. Всего пару дней. – Сердобольная ты у меня. – Добрая я, сын, «добрая» это называется, – улыбнулась мама. От её улыбки мне всегда становилось тепло. Всё-таки в одном он прав: она самая понимающая на свете, и мне безмерно повезло.***
– Илья Петрович, здравствуйте, у меня к вам просьба, – я сел в кресло напротив большого директорского стола. – Добрый день, Юрий, – он сложил руки в замок. – Что-то случилось? – Хочу перевестись. Посоветуйте, пожалуйста, школу, в которую меня возьмут не по месту прописки, где всё будет гладко. Ну, чтобы год нормально закончить, чтобы медаль дали, и чтобы ЕГЭ спокойно сдать. Я знал, что мама будет отговаривать, и решил просто поставить её перед фактом, когда заберу документы. Гуглил информацию про школы, собирал слухи, но так и не понял, куда лучше перевестись. Решил, что пойду советоваться с тем, кто знает наверняка. – Это как-то связано с «больничным» Леонова? Он четвертый день уже пьёт, как я понял. Даже на звонки не отвечает. – Пьёт? Надо же, не знал. Нет, с Леоновым не связано. – ВГИК, всё-таки поступаю я во ВГИК, а не на Международные отношения. – Ты же с ним… встречаешься? – Боже вас упаси, Илья Петрович, ученик с учителем? Встречался я только с Вовой Николаевым, если уж на то пошло. Но уже всё. Просто затравили меня эти твари, вы же знаете, дети жестокие. И от Корнеева вы сами меня защитить не сможете. – Юр, два с половиной месяца осталось, куда ты? Я не отдам тебе документы. – Я не хочу больше здесь учиться! – я вскочил. В голове уже пульсировало от бешенства. – Я не хочу его видеть! – Кого это? – улыбнулся вдруг директор. – Корнеева? Николаева? – Да Леонова, кого! Рожу эту пьяную! – я всплеснул руками. Не хотел устраивать цирк, а устроил. – Ты давай-ка сядь и не пори горячку. Два с половиной месяца выдержишь как-нибудь. Я тебе документы всё равно не отдам, только твоей маме. – Не имеете права! Мне восемнадцать есть! – Права мне тут не качай, – Илья Петрович повысил голос. Спокойно говорил, но поставил меня на место. – Ты школьник, и у тебя мама здесь учитель. Доучишься тут. – Не хочу! Не доучусь! – Ты торопишься очень. Леонов твой протрезвеет, и если не помиритесь – он тактично не будет с тобой пересекаться. Валентин же адекватный мужик. У тебя нет никаких причин менять школу. – Адекватный, блять! – я пошёл к выходу. Разговор зашёл в тупик, все снова против меня. – Ты как разговариваешь, Нечаев! – директор встал. – А что, рот с мылом мне вымоете?! – Я сказал это, и по позвоночнику пробежался холодок возбуждения. Ну охуеть теперь, и так каждый вечер это вспоминал, надоело. – Матери твоей расскажу! Вот тут-то я и присмирел. Я уже стоял в дверях, когда понял, что маме об этом знать совсем не обязательно. Ей вообще не обязательно знать обо многих вещах, которые я делаю и говорю, когда её нет рядом. Не потому, что мне влетит, а потому, что я хочу поберечь её нервы. Это ли называется взрослением? Как-то всё хуёво, верните мне алкогольные вечеринки, секс и воздушные шарики. – Извините. Не надо матери, пожалуйста. Я пойду. – Я приоткрыл скрипнувшую дверь. – Подожди пару недель, хотя бы успокоишься сам. А то переведёшься и пожалеешь потом. Время сложное, экзамены на носу, привыкать к новой школе и новым требованиям – совсем невовремя, – сказал Илья Петрович примирительно. – Хорошо. Понятно.***
Взрослые вертели мной. Вертел пьяный-трезвеющий-пьяный Валентин, обосновавшийся с ноутом у нас на кухне – я с ним демонстративно не говорил и на кухне не ел, – вертела мама с её замечательными рассказами про бедных-страдающих алкашей, вертел директор, которому нужен был медалист. Даже Анька – и та умудрилась мной повертеть, хоть я и сам на это согласился. На хую я их всех вертел! Понимали только друзья. Я ничего им не рассказывал, но они видели, что со мной случилась херня, и поддерживали, как могли. Звали к себе в гости, видя, что мне не хочется идти домой, давали списывать домашку и всячески отвлекали от моего состояния. Даже мама Вовы отошла, вроде как смирилась с ориентацией Вовы (он вроде как сказал ей, что би – и от себя не отказался, и надежды не лишил) и не возражала против моего присутствия у них дома – а один раз просто подарила мне упаковку дорого рецептурного обезболивающего, которое мне помогло, когда головная боль накрыла в гостях. Меня всю неделю страшно колбасило: голова кружилась, я ничего не видел перед собой, температура то и дело подскакивала. Пришлось даже воспользоваться освобождением от физкультуры, потому что не было сил ни на что. Жизнь как будто остановилась, замерла, плёнку поставили на перемотку, и я бесконечно смотрел на своего Мастера, унижающегося перед Эльзой. На то, как он отдаёт ошейник – мой, мой ошейник! – чуть не плача сам, на её суровое холодное лицо, на крики в ресторане, на разбросанные по полу ручки, на бутылки водки на кухне. Я не собирался становиться опорой для алкоголика, подкаблучника и предателя. Моя голова трещала по швам, и мне самому хотелось уйти в запой. Но мне нельзя было пить, а значит, нужна была помощь. Просто попиздеть об этом с кем-то, и чтобы меня послушали. – Но больше всего меня бесит, что всё вот так подвисло. Я просто хочу, чтобы он съебался с моей кухни, поменять школу и больше никогда его не видеть. Просто забыть, как страшный сон, понимаешь, Вов? У меня в груди вот такая дырень после него осталась. Не знаю. Просто херово. Не знаю даже, когда он уедет уже. Пятый, сука, день. Я рассказал всё Вове. Только ему, потому что чем больше людей знают секрет – тем хуёвее он будет храниться. Но Вове я доверял. – Ну так ты у него спроси, или он настолько бухой, что прям два слова связать не может? – Когда как. Но вообще говорить-то он говорит, они с маман на кухне каждый день пиздят о чём-то. – Вот и спроси. Типа: чё, когда уедешь, мне очень напряжно, давай досвидос. Просто по-человечески, он должен понять и ответить. Если что, он же как бык, на «красный» реагирует. Вымораживаться-то тоже глупо. У меня мама так морозилась после той истории, знаешь, как это бесит? – Меня самого уже бесит молчать. Подссыкаю я просто, – признался я. – Боишься, что он что-то плохое скажет или сделает? Или наоборот, что-то хорошее? – Он уже ни на что хорошее не способен, – сказал, как отрезал. Вова приподнял один уголок рта: – А мне почему-то кажется, что вы помиритесь. – Вы что, сговорились все?! Да пошёл он нахуй, урод! И тут Вова рассмеялся. Только два человека в этом мире умели так обезоруживающе смеяться, когда я злился – Вова и Валентин. – Всё, всё, не кипятись. Ты вон красный весь, щёки надул. На хомячка похож. – Я тебе дам, на хомячка, – я погрозил ему кулаком. Но почему-то от его улыбки мне тоже стало спокойнее. – Ты мне дашь? Давай-ка с этого момента поподробнее. – Педрила, блять, – я кинул в него подушкой. В голове снова что-то словно звякнуло, бум-бум. – От педрилы слышу! – крикнул он в ответ, смеясь. Меня радовало, что теперь Вова хотя бы не стеснялся себя. Гей-прайд, ёпта.***
– Да, да. Ну, опыта у меня больше с шушутажем, но в кабине будет ещё лучше. Ага. Было бы замечательно, если бы вы могли мне выслать материалы конференции заранее: презентации, тексты, имена спикеров, если есть такая информация. А, глоссарий есть? Отлично. Да, виза есть, на три года. Правда, туристическая. Хорошо, спасибо. До свидания, всего хорошего. Валентин сидел за кухонным столом с прямой спиной, закинув лодыжку одной ноги на колено другой, смотрел в ноутбук и говорил по телефону. Трезвый как стёклышко, в костюмчике, с новой короткой стрижкой и небольшой аккуратной щетинкой-бородкой. Пришёл только что откуда-то. Меня аж бесила эта перемена – его проще было ненавидеть пьяного. Было жарко. Я налил себе воды из фильтра, опёрся на подоконник задницей, дожидаясь, когда он закончит разговор. Он даже не повернулся ко мне – уже выучил, что я с ним не разговариваю всё равно. Уставился в ноутбук. Под столом стояли две сумки с его одеждой. – Ты когда уезжаешь? – Думаю, завтра уже всё. Спасибо, что перетерпел моё присутствие здесь. Мне нужно было место, чтобы перекантоваться. И твоя мама очень помогла, – ответил он, не отрывая взгляда от экрана. – Пожалуйста. От этого разговора веяло холодочком, как от Эльзы. И в основном этот холод и ненависть исходили от меня. А он был просто учителем и репетитором, каким я его знал – ну Валентин Валентинович, каким он был до этого, серьёзный и собранный. Но я знал уже, какой он бесхребетный тюфяк, хоть в это и сложно было поверить сейчас. – Поможешь мне выбрать хату? У меня тут три варианта, я во всех уже был, все нормальные, – спросил он, как будто ничего между нами и не случилось. Не было этой свадьбы и того кафе. – Блин, в Москве бешеные цены всё-таки, – я заглянул в экран, присаживаясь рядом. – Ага. Ну это двушка, мне в однушке всё-таки тесновато было. – А она бабушкина была, да? – Ты же слышал. Да, братья мне её отдали, у них своё жильё давно. Видел бы ты, в каком она была состоянии, – он закатил глаза. – Жалко, конечно. Я ремонт год там делал, всё своими руками. Затрахался с этими тёплыми полами, – усмехнулся. – Полы классные были, – согласился я. – Зато тут кондёр, летом хорошо будет. Вот эта тебе как на вид? Тут, короче, пятьдесят квадратов… Мы выбирали для него квартиру, и мне пришлось придвинуться ближе к нему. Он не сделал ни малейшего движения в мою сторону, никакого поползновения. Как будто бы мы занимались английским и были просто учеником и репетитором. Только вот занятий, естественно, всю эту неделю не было. И больше не будет, это было очевидно. Но я был рад, что мы с ним разговаривали. Мы хотя бы расстанемся не в ссоре и обиде – просто разойдёмся, как взрослые люди, и не будем хранить вечное молчание. Всё уже проговорили, разрулили и выяснили. Просто так было, было хорошо, а потом было плохо – тоже опыт для него и для меня. Вот такой вот у меня первый опыт, начался и закончился. Я ослеп и оглох от влюблённости в мифического Мастера, которого сам себе придумал, а он влюбился в школоту, неспособную понять, каково это – быть неспособным разлюбить человека в один миг. Особенно женщину: я ничего не понимал в женщинах. Я убеждал себя, что рана в моей душе затянется, как только он выйдет за дверь. Дайте мне неделю или две – и я вычеркну его из своей жизни и начну новую главу. В конце концов, мне восемнадцать, и психика у меня податливая. Правду говорят, что первая любовь яркая, но всегда – проходящая. И это пройдёт. This too shall pass. – Вот эта, да? – Ага, клёвая. Выбор остановили на квартире через три двора – поближе к школе. – Тебе помочь с сумками? – Да не, тут недалеко, у меня их всего две с одеждой, остальное Валера на дачу увезёт. А там новое куплю. – Он улыбался, но не скрывал своей грусти. Смирился. – С братьями общаешься? – С Валерой только пару раз поговорил, он в квартиру пустил на часок. На Серого я страшно зол, с отцом понятно, а мама сказала, что я испортил свадьбу, и она видеть меня не хочет. Всё как всегда, ничего нового, – пожал он плечами. Я глухо подумал, что моя мама бы меня оправдала, даже если бы я убил кого-нибудь на этой свадьбе. Поплакала бы, поотрицала, а потом всё равно оправдала бы и убедила бы саму себя, что у меня были на то причины. А я бы мог убить. Валентина, например. Можно Эльзу. Double kill. А если ещё и себя – triple kill. Эх, была бы жизнь такой простой и однозначной, как компьютерная стрелялка. – Ладно, давай. Спасибо тебе за всё, – я протянул руку. Он пожал её крепко, раза в три крепче Корнеева. А руки у него мягче. – Тебе, Юр, спасибо. Нормально себя чувствуешь? – Да, чего-то просто опять температурю. Пойду лягу. – Да, иди. Таблеточку выпей. – Угу, мамочка, – съязвил я и двинулся к себе. Всё заканчивалось очень глупо и как-то слишком легко. Тяжело стало через полчаса. Я задремал у себя на кровати, а проснулся от туши, прижимающей меня к стене. Валентин еле помещался рядом со мной на односпальной. Тяжёлый, горячий и пахнущий одурительно своим древесным парфюмом и каким-то ещё средством из парикмахерской. – Ты чего, блин? Мы расстались! – Я пихнул его под рёбра. – Да так, температуру проверяю. – Он поцеловал мой лоб, потом щёки, потом дорвался до губ. – Пусти! Я сказал, пусти! Не буду я с тобой целоваться, блин! Пусть тебя твоя верхняя целует! – Нет у меня никакой верхней, я свободен, как ветер. – Рука уже лезла под пояс домашних штанов, блуждала по животу. Он удерживал меня всем телом, вжимал носом в стену. – Я не смог так замерить температуру, придётся ректально. – Да пошёл ты! Извращенец! Ректально он захотел! Я толкался, как мог, но сил у меня сегодня было мало, ни одна мышца не двигалась так, как ей было положено. Валентин уже раздевал меня не хуже Корнеева, стягивал штаны в несколько приёмов, потому что я брыкался. Так и не снял их до конца, просто оголил ягодицы и вжался в них стоящим членом. Сжал грудную клетку, как хищная птица зажимает в когтистых лапах добычу. Укусил в шею. Сейчас же мама должна уже прийти… Когда он потянулся в тумбочку за смазкой, я вырвался, но далеко убежать не успел – он впечатал меня лицом в кровать, привстал и прижал коленом. Заломил руку для верности и снова приспустил мои штаны. – Ты пользуешься тем, что мне плохо! Сука! Тварь! Алкаш! Насильник! Ненавижу! Он всё равно проталкивал в меня пальцы, глубоко и качественно растягивая. За шесть дней всё зажило, стянулось, боли больше не было, но зато было больно в груди. Я боролся с ним, пинался и зажимался. Валентин поставил ступню на мои икры, придавил их к полу. Он стоял в странной позе, практически весь вес его тела был на мне, не шее и на ногах – и, сука, никак не сбросить. Три, четыре, даже пять пальцев внутри – ещё бы, блять, руку пропихнул! Взял меня у моей же кровати, на коленках, под мои истошные вопли о том, что он об этом пожалеет. Втолкнул член в одно движение, вырывая задушенный вскрик. Зажал мне рот, навалился сверху – я именно так представлял себе настоящее насилие. Просто не знал, что это будет он. Из всех людей меньше всего я ожидал этого от него. Хотя, я и сабмиссивом его не представлял, а он вон каким мышонком стал при Эльзе, пищал что-то и плакал. А теперь под ним плакал я. – Пусти! Ну пусти! Ну это же изнасилование, я тебя, нахуй, засажу, я тебе клянусь, сука, ты в тюрьме сгниёшь… Его это, казалось, не трогало совсем. Он вбивался так, как будто право имел. – Ты знаешь басню про мальчика, который кричал «волки»? – Чего, блять?! – Ну эта, The Boy Who Cried Wolf. Там мальчик обманывал жителей деревни, что идёт волк, а когда волк на самом деле пришёл и съел всех овец, ему никто не поверил. – Но ты же на самом деле меня насилуешь, тварь! – Я дёрнул руками в последний раз и обмяк, понимая, что он всё равно меня трахнет. И ещё лекцию прочитает в процессе. – А стоп-слова так и не слышу. Ну дёшево, Юр, прям совсем дёшево. Ты очень дешёвая шлюшка. Я даже немного расстроен тем, как всё оказалось просто. Ждал меня, когда я додумаюсь, что тебя надо просто взять. Не кончал, наверное, ждал, когда сможешь кончить подо мной. – Он спустил мои штаны вместе с трусами ещё ниже, до колен, и обхватил рукой вставший член. Правда, встал он всё равно только настолько, насколько позволял пояс верности. Валентин шептал: – Ты же мог его снять сам, но коробочка у тебя в тумбочке нетронутая. Ходил передо мной такой весь смурной, молчал. Да я протрезвел только потому, что видел, что у тебя пояс под домашними штанами. Прикинь, я заводился при виде тебя и думал уже не о выпивке, а о трахе. Так что, считай, из запоя меня вытащил. Секс под водку ведь обычно кошмарный получается. – Я просто забыл! Мне удобно было! Отъебись! – Тебе? Удобно? – смеялся он мне на ухо, попадая точно по простате. – Два, просто двойка за отмазку. Хотя нет, единица. Кол. Мой толстый длинный кол. – Каламбуры у тебя на кол, – буркнул я, сдаваясь и насаживаясь сам. Страшно хотелось кончить, неделя воздержания сыграла свою роль. Поняв, что я расслабился и больше не буду сопротивляться, он перевернул меня на спину, стянул штаны до конца и вошёл ещё глубже. Он держал одну мою ногу задранной, а вторую я спустил на пол. Я был раздвинутый и раскрытый для него, измученный ожиданием и борьбой – физической и ментальной. Боялся даже представить, как я выгляжу. Наверное, развратно и очень дёшево. Отказаться от такого Валентина, когда он сам предлагает? Come on, who am I fooling? То, что он умеет быть и снизу, только придаёт ему больше загадочности и привлекательности. Доминант, который умеет быть не жёстким, а ранимым, и вообще что-то чувствует? Я мог о таком только мечтать. Я смотрел на него снизу вверх и думал только о том, какой он красивый, прям классически красивый, по-мужски, как в американских чёрно-белых фильмах и рекламе сигарет с тем гладеньким ковбоем. Белая рубашка, чёрный галстук, жилетка – ничего даже не помял, хотя трахал меня довольно активно. Смотрел на меня и улыбался своей идеальной улыбкой – ни пятнышка, ни одной неровности, ни одной щербинки, и губы тёмные-тёмные, как спелая черешня. Таким ртом противопоказано пить водку, только сладкий кофе, ягодное калифорнийское вино и мою сперму. Можно иногда слизывать кокосовое масло. И ни в коем случае не умолять каких-то левых баб остаться. – Сними его, пожалуйста, – попросил я, проводя рукой по поясу верности. – Ты обещал четырнадцатого, уже шестнадцатое. – Ну, плюс два дня за пиздёж, – он нагнулся и поцеловал меня. – Но просишь ты, солнце, неправильно. – Снимите его, пожалуйста! Пожалуйста, – я тянулся за поцелуями. Ещё, ещё, им невозможно насытиться. Им и его членом. – Ты можешь лучше. Где твой формальный регистр? – Мастер, пожалуйста, снимите его, прошу. – Вот так, да. Умница. Да ты только и ждал, когда я тебя возьму, шлюшка. Он даже не вытащил из меня член, просто извлёк из кармана штанов ключик и остановился, возясь с замком. Снимать пояс было трудно, мой член стоял и занимал всё пространство клетки. Наконец-то он вздымался к животу, высвобожденный спустя месяц и два дня, с ровными симметричными следами по всей длине. Валентин смотрел даже не на моё лицо – на напряжённый член, покачивающийся в такт толчкам. Я не смел себе дрочить. Не знал, хочет Мастер, чтобы я кончил от анала, или же он доведёт меня до оргазма сам. В этот раз я почему-то держался дольше, а он спустил раньше. Я смог полюбоваться на его лицо, искажённое в оргазме, на запрокинутую назад голову, на раскрытый в стоне рот, на щетину на подбородке и новую модную стрижку. Его руки были у меня на шее, но сжимали лишь чуть-чуть. Он вышел быстро и тут же опустился передо мной на колени на пол. Взял член в рот, смочил слюной, набрал на пальцы немного вытекающей из моей задницы смазки, смешанной с его спермой. Я просто охуел и чуть не спустил в тот же момент, когда он стянул с себя брюки со стрелками. До меня дошёл смысл происходящего. – Это ещё зачем? Ты же не… – А почему нет? Ты мне сказал, что я вряд ли разрешу тебе быть сверху. Ты ошибся. – Валь, ты не… Фразу я закончить не смог – он взгромоздился на меня сверху и сел своей нерастянутой, несмазанной, невероятно узкой задницей на член. Его собственный член уже опал – он делал это не ради удовольствия, просто ради меня. Хотел дать мне прочувствовать себя, показать, что для меня может и так. Я чувствовал его изнутри – у́же Вовы, горячее Корнеева, совсем не так, как у меня. Мне даже было чуть-чуть больно от недостатка смазки, но это было даже лучше, it just added to the experience. Экпириенс был охуительный, мощность возбуждения пугала даже меня самого. Валентин был раздет выборочно – стянул только штаны, верх не снял, и насаживался на меня, как в грёбаном порнофильме про шлюховатого начальника. Я даже взял блядского, развратного Вэла за шею и попытался управлять им. Тянуться было тяжело и далеко, и нихуя я его не направлял. Он только рассмеялся, отдёрнул мои руки и прижал мои запястья к кровати. Я только успел ухватить в ладонь кончик выбившегося галстука, не желая отдавать весь контроль ему. И кто ещё из нас power bottom, блять? Внутри было слишком жарко и тесно, и ощущения были очень правильные, физиологически естественные. Я кончил глубоко в него, выгнувшись, насколько он мне позволил. Все роли были стёрты, все границы размыты, хуй разберёшь, где верхний и нижний, где актив и пассив, где Тема и где ваниль. Мне было слишком охуенно, чтобы волноваться о ярлыках. Валентин лёг на кровать рядом со мной, еле отдышался. Рубашка у него наконец-то помялась, и неидеальным он был ещё горячее. Хотелось помять её ещё больше, содрать с него жилетку и рубашку, провести по телу языком. А галстук оставить, за него удобно тянуть. – Валь, ну ты, конечно, хороший боттом, задница у тебя узкая. Но как-то нихуя не сабмиссив, не поддался. Да и вообще, сверху ты мне больше нравишься, – сонно резюмировал я, вытягиваясь вдоль него. – Я сам себе сверху больше нравлюсь, – фыркнул Валентин, обнимая одной рукой. Кровать была узкая, и я был этому очень рад. Так я мог быть к нему ближе. Мы полежали ещё, просто валялись в этом ощущении доверия и согласия. Наконец-то всё было хорошо, пусть и ненадолго. Теперь повисла странная тишина. Между нами всё ещё была недосказанность. Но я ему уже всё сказал, теперь пусть он наберётся смелости и объяснится. – Про помолвку, – начал он просто. Вдохнул, задержал, выдохнул. Я разгадал, что это за упражнение: четыре-семь-восемь. – Я не собирался делать ей предложение. Просто оставил кольцо в сейфе. Продавать его как-то подло, столько копил на него. Оставил как подарок. Возможно, да – надеялся где-то в душе, что она просто заставит меня жениться на себе. Так было с Джошем, она ему просто приказала. В общем… Я тот ещё трус, Юр. Твой Мастер – трусишка и паникёр. Я кивнул, соглашаясь. Он закусил губу, снова повторил своё упражнение. Сердце у него билось отчаянно. – Я стараюсь этого не показывать, борюсь с этим, как могу, – уверил он меня. Я вспоминал его в школе, как уверенно и спокойно он ведёт занятия, даже когда половина класса – конченые идиоты. – Ладно, чёрт с этим. Про наши с ней отношения. Этот ошейник не использовался годами. Я был свято уверен, что Эльза его не заберёт, потому что она никогда не разрывала отношения окончательно. Держала всех на коротком поводке, чтобы прибегали по первому свисту. Меня в том числе – меня она и не очень жаловала, как сабмиссива, редко звала к себе. Если звала, то в последние годы я чаще был сверху, иногда была ваниль. Я катал ошейник туда-сюда, с континента на континент, но она его на меня не надевала. Я, если честно, просто охуел, когда она решила его забрать. Это означало полный разрыв. Мне показалось, мир рухнул. Так не бывает, понимаешь, чтобы Эльза забирала статус саба. Не бывает такого. – Ты же не хотел быть под ней. Почему тогда так просил её остаться? Меня вот это вот твоё прошение добило просто, если честно, – выдал я то, о чём думал шесть дней. – Ты был совсем не мой Мастер, ты был такой… как… – Like a doormat. Коврик, тряпка половая, – помог он мне. – Половая, – хихикнул я. – Это же double entendre. – Я рад, что тебя веселит эта антандра, – он усмехнулся. – Я же говорю, у меня… Мировоззрение рухнуло в тот момент. Как почву из-под ног выбили. Как бы это объяснить… Психолог сказала, что то, что я переживаю сейчас, по своему процессу похоже на скорбь по ушедшему. Мои отношения с Эльзой… умерли. И правда похоже, знаешь. У меня когда бабушка умерла, папина мама, было что-то такое. Папа у неё самый младший сын был, как я – так что ей было уже девяносто три на момент смерти. Она болела очень сильно, уже на паллиативном уходе была. И всё равно, когда мне позвонили и сказали, я им ответил, что так быть не может. Что это ошибка, я навещал бабушку неделю назад, и всё с ней было хорошо. Что не могла она умереть, они имя перепутали. А потом спросил, можно ли каких-то лекарств купить ей. Лекарств, блин. От смерти. Сравнение он подобрал прекрасное: я в десять лет почти полгода гуглил способы воскрешать мёртвых и даже проводил с Вовой какие-то карточные ритуалы. Верил тогда, что вот-вот получится, и завтра папа придёт с работы как ни в чем не бывало. Да, я знал, каково это, когда рушится мировоззрение. В восемь лет ещё не понимаешь, что такое смерть, особенно когда она где-то в отдалении, через несколько лет. Кажется, что если достаточно сильно верить, что папа справится со смертельной болезнью, то он точно справится. В книжках же хорошие герои всегда побеждают, не гнутся, идут напролом. Мой папа был хорошим героем, но это его не спасло. – С Эльзой не так всё драматично, конечно – и слава богу, пусть живёт долго и счастливо, – но процесс в мозгу похожий. Тоже потеря близкого человека. Просто я думал, что мои отношения с ней – это навсегда, и из них уйти невозможно. Тебе планировал чуть позже рассказать, чтобы не пугать сразу, готовил постепенно. Всё равно я у неё раз в полгода-год бывал только, и заканчивалось всё часто скандалами. Ну а тогда, в кафе, я захотел вернуть всё на место по горячим следам. Было просто ужасно больно – про свои желания, про гордость, про то, что ты смотришь и оцениваешь и видишь во мне только своего Мастера, я забыл напрочь. Я не понял даже, что это всё уже необратимо, как смерть. Казалось, он всхлипнет сейчас, но нет. – Но я верю, что она сделала это для меня – поняла, что я влюбился без памяти, и отпустила. Безболезненно бы этот разрыв всё равно не вышел, а так она приехала и отрезала всё. Юр, мне очень жаль, что так получилось, что я достаюсь тебе… не новенький, знаешь, не блестящий, не юный и с кучей своих проблем. Но я тебе обещаю, я буду над собой работать. Я хочу быть для тебя Мастером, который тебе верен и всегда честен с тобой, как она сказала. Но мне сейчас очень нужна твоя поддержка, честно – так даже психолог сказала, нужна поддержка близких. А ты мне стал ближе всех. Ты даёшь мне силы. Я сам себе нравлюсь рядом с тобой, нравится, кем я становлюсь. Мне ничего не страшно в этом мире, когда ты со мной. Теперь всё будет хорошо. Раз ты мой, то всё будет. Он обнял меня, а я позволил, потому что сзади меня была стена. Долго дышал мне в шею и мелко дрожал. Я заговорил только тогда, когда он отстранился: – Валь, извини. Это был последний раз, – в моём голосе была та же скорбь, что и в его. Хотелось пойти на поводу у его слов, но братья же предупреждали, что он всегда так говорит. Что мне больно будет падать. Всё может стать ещё хуже, и второй раз я под удар не подставлюсь, потому что сейчас он ластится ко мне просто потому, что ему больше некуда идти. Должен же хоть у кого-то из нас двоих быть здравый смысл, чтобы это закончить. – Ты был прав. Между нами и правда пропасть и возраста, и опыта. И я не готов быть вторым. Я хочу быть первым, хочу быть всегда в приоритете. Хочу быть с настоящим доминантом. И тренинг у тебя явно не пройден был конца. Ты иногда прям жестишь, не чувствуешь меня. Фетиши не совпадают некоторые. Да и вообще, мне нужен кто-то… моего возраста, без романов на десятилетия в прошлом. Я не готов браться за это, не подписывался я на Эльзу и всё это дерьмо. Мне не нужно, чтобы ты сделал со мной то же самое, что она – с тобой. Мне с тобой было классно, спасибо тебе за всё. Я никогда не забуду своего первого. Но пришло время идти дальше. Я с ужасом и трепетом ждал, что он сейчас заплачет. Затрясётся, как при Эльзе, упадёт на колени у моей кровати и будет ныть, хвататься за мою одежду и умолять о прощении. Расстелется передо мной так же, как перед ней, а потом, поняв, что я не поддаюсь, изнасилует ещё раз, по-настоящему, не слушая даже стоп-слова. Запрёт в подвале и сделает своим, только своим – и никаких мне больше школ, ЕГЭ, университетов. Только его постель, его верёвки, его ремень и его член будут моим смыслом жизни. Валентин закрыл глаза, переваривая. Подбородок дёрнулся, но слёз не было. Больше он не издал ни одного звука, не сделал ни одного движения, даже дыхание у него не поменялось. Он открыл глаза и ответил, не глядя на меня: – Это хорошее решение. Взрослое. Я уважаю такое решение. Спасибо и тебе за всё. Это было… fucking unforgettable. – Согласен. Незабываемо было. – Я сглотнул. Тишина была жуткая, тяжеленная, несмотря на то, что высказано было уже всё. Мы полежали ещё совсем немного, не глядя друг на друга. Валентин застегнулся, целомудренно поцеловал меня в щёку, забрал из тумбочки нетронутую коробочку с запасным ключом и отправился на кухню. Я так и остался лежать без штанов и с дырой в сердце. Вечером Валентин долго разговаривал на кухне с моей мамой обо всякой ерунде, подарил ей сертификат в магазин техники – «арендная плата, у вас машинка уже на ладан дышит», – собрал все сумки и свалил. Я не вышел его провожать. Как будто и не было его, только едва уловимый запах древесного парфюма остался на кухне, в ванной и в моей постели. Но и он быстро выветривался.***
Неделя – полёт нормальный, прекрасный, восхитительный. Я пострадал в кровати только один день, а потом летал по школе, как на крыльях. Сердце билось, как бешеное, сон стал не нужен, и сил всегда было полно, разве что чуть мазалось зрение от скорости жизни, а голова болела от недостатка сна – но волшебные таблетки вовиной мамы справлялись со всем. Магическим образом высвободилась куча свободного времени, закрылись все хвосты по учёбе, написались все пробники экзаменов, заново открылась секция бокса, в которую мне как бы было нельзя (но похуй), а посиделки с восемнадцатилетними друзьями стали ещё веселее. С Вовой я играл по сетке, с Максимом мы читали форумы пикаперов и клепали собственные мемы, с Ильёй погружались в лор «Звёздного десанта», а с Анькой учились рисовать стрелки на себе и друг на друге. Оказалось, без Валентиныча можно жить. Воцарилась идиллия, которую не нарушило даже страшное желание трахаться. Мой глупый подкат к Вове закончился его восхитительным «Макс будет недоволен» – и я был страшно рад за них двоих. Илья поделился инсайтом, что сиськи у Аньки маленькие, но гордо торчащие вперёд и – страшно подумать! – с пирсингом! А потом сама Анька даже показала его по секрету после того, как я в десятый раз уверил её, что я стопроцентный гей и просто интересуюсь. А я даже засомневался в том, что я гей, когда потрогал упругую грудь. Ну, на долю секундочки, в качестве эксперимента. Мандраж и лёгкость переросли в ощущение всемогущества уже к концу второй недели. Я был взрослым парнем, который просто завис в этом небольшом промежутке, когда ещё можно не работать и не учиться активно, повторять одни и те же темы на уроках, делать домашнее задание на коленке, а время, свободное от учёбы, тратить на что угодно. На секс, например. Теперь я не боялся секса: я знал о нём если не всё, то очень многое. Как раздеть, как положить, где смазать, как отсосать, как натянуть презик, куда всунуть – всё было предельно ясно и легко. А трахаться вокруг хотели все, парни и девчонки – но боялись многие. Я больше не боялся ничего. Рано созрел, рано познал секс – да ещё какой! Теперь перепихон в школьном туалете не пугал ни капли. Всё это херня по сравнению с сексом на свадьбе мужика, который за неделю до этого трахал тебя на своём мальчишнике, а хотел на самом деле своего брата – твоего бывшего. А бывший хотел женщину. Я был рад, что просто выбрался из этого запутанного пиздеца. Восьмиклашка Машка Сотова – та самая, с пабликом и извиняшками, – дала мне легко, как будто каждый день трахалась. В школу её странные родаки отправили её с восьми лет, и трахнул я её ровно в день её шестнадцатилетия – специально подгадал. Машка оказалась уже не девственницей, а ещё была приятно польщена тем, что на неё повёлся «открытый гей из одиннадцатого класса, который так сексуально на неё орал» – это цитата. В вагине оказалось влажнее и горячее, но не так тесно, как в заднице у парня, а сиськи, как оказалось, не несли вообще никакого дополнительного функционала (не знаю, чего я от них ожидал), особенно учитывая, что нацепить зажимы ей на соски я не мог. В процессе приходилось представлять, что я трахаю парня в женской одежде, и я поразился запутанности собственных фетишей – и зарёкся впредь спать с женщинами. Теперь целью были исключительно парни. В четверг мне удалось поцеловать сраного латентного Лиходеева на трубе, но мне не понравилось – курит, зараза, причём какое-то вонючее говно. Я так ему и сказал, велел возвращаться, как бросит. Он сказал, что я хуево целуюсь, и в девками лучше. Я не расстроился ни капли. Присел на полено, поковырял ногой подёрнувшуюся льдом лужицу – конец марта, бесконечные оттепели и заморозки – и решил, что мне нужен кто-то спортивный, некурящий и однозначно гей. Такой пидорочек у меня на примете был. – Лёх, спасибо, что пришёл. Макбук же только с Айфоном соединяется, а мне там надо пароль восстановить. Ну ты садись, чего. – Моё касание невозможно было назвать невинным, я практически сжал его плечо. – Я просто не знаю, как это делать, вообще не разбираюсь во всём яблочном… Блин, а это же не Макбук у тебя. Он озирался растерянно, смотрел на меня с прищуром. Тормоз, ой тормоз. – Да, не Макбук? Ну, займёмся тогда чем-нибудь другим. Я поцеловал его, вжался в него всем телом, провёл по плечам. Залез ему на колени и затянул в ещё более глубокий поцелуй. Корнеев не был мелким, но казался мне таким в сравнении с Валентином. Руки не такие крепкие, коленки слишком узкие, жопу не примостить, и член не чувствуется сразу через джинсы. Хотя у него уже точно должен стоять. – Нечаев, ты опять? – он разорвал поцелуй, посмотрел на меня ошалело, оглядел комнату. Но руки с поясницы не убрал. – Да не, теперь всё по чесноку. Можешь камеру ноута заклеить и шкафы проверить. Я с парнем расстался, а ты… ты ничего такой. И ты же гей? – Ебанулся ты, – он спихнул меня с себя. – Наверное, – согласился я и принялся раздеваться. Он реально пошёл проверять шкафы. Захлопнул крышку ноута, проверил полки на наличие камер. Я уже закрыл жалюзи, стянул с себя футболку и штаны, остался только в белье и носках. Член, не заключённый ни в какие сраные клетки, гордо торчал вперёд и натягивал ткань. – Лёх, долго тупить будешь? – я стягивал трусы. – Да я не из ваших, я же нормальный. – Да забей. Тот, кто ебёт – тот мужик. Пидор только тот, кого в жопу трахают. Я, то есть. Я подставлялся, уже растягивал свой зад для него, раздвинув ноги, пошло охая и показывая свою дырочку ему – но на самом деле вся власть была у меня. На моей стороне были та запись, опыт, ум и понимание, что Корнеев безумно возбуждён. А меня возбуждала идея лечь под главного задиру школы, который бил меня и обзывал – всё, как в рассказе Валентина. Вот только главным задирой школы на самом деле был я. Просто пристрастия у меня специфические. – Юр, я не… – Да вставь мне уже, – я потянул его за руку, опрокинул на себя, расстегнул одной рукой ширинку, второй ещё растягивая свой анус. – Презик только надень. – А зачем его? Ты же не баба. Я закатил глаза: – Тебя бы на наш лекторий сводить. Там как раз уголок секс-просвета есть. Во-первых, потому, что это задница. Во-вторых – заболевания никто не отменял. – Да я не больной! – возмутился он. – Анализы сдавал? Показать можешь? Уверен, что у других твоих партнёров ничего нет? Я вот не уверен. – Я не больной, ну! И с девчонками я нормальными спал! – Ты и с девчонками без презика спал, блять, придурок… И букетик можно собрать, и папашкой стать попутно. – Надо просто уметь не кончать долго и вытащить вовремя, – фыркнул он. Но фольговый пакетик у меня из руки забрал. – Тебе не понять. – Ну куда уж мне, пидору, – усмехнулся я, помогая ему натянуть презерватив. Я просёк, что, возможно, он делает это первый раз в жизни. Его точно надо на лекторий, ему там кто-нибудь милый всё объяснит спокойно и без выебонов. У меня терпения не хватит, я ему по роже надаю за дебилизм. И вообще по роже сейчас надаю, если он не всунет уже. Хотелось просто ебаться, и чтобы член стимулировал простату, и чтобы надо мной было тяжелое тело, и чтобы меня трогали, и в идеале – чтобы я кончил под ним. Ощущения были странные, смешанные. Меня, с одной стороны, заводил тот факт, что это Лёха Корнеев, что он вот так дрожит от страха и морщит нос, что я его просто совращаю. С другой – держал он меня слабенько, не наваливался сверху, а член был маловат и едва ли что-то там стимулировал. – Лёш… Смелее, пожалуйста. Ты можешь меня ударить, за волосы дёрнуть, раком поставить и отодрать, не жалея. Со мной можно и нужно только так. Я тебя очень хочу, я знаю, ты сильный. Сильный, да, сука. Кулаком по роже он мне дал сильно. – Ну блять, я пощёчину имел в виду! У меня же синяк завтра вылезет! Ты чего, охуел? – Я вылез из-под него, отошёл к столу, опёрся на него. Голова кружилась слишком сильно, чтобы дать сдачи. Корнеев подошёл сзади и обнял, как девчонку. – Я не сообразил. Прости. – Не извиняйся, просто дотрахай уже, придурок. Так, как будто я твой, как будто ты право имеешь. Я буду немного сопротивляться, но ты игнорируй. И пощёчины нужны. – Ты ебанутый, – констатировал Корнеев. Но член внутрь вогнал, как надо – и почти достал туда, куда мне хотелось. Наконец-то схватил за волосы и задрал мою голову, попытался слабо ударить по щеке открытой ладонью, попал по шее. Неловкий, зато новенький, блестящий и без опыта. Я сделаю из него доминанта, у него есть все задатки. Он тупой, но обучаемый. Вот как дерёт, как кролик. Кончить я, конечно, не кончил – но подрочил вечером без особого кайфа, чуть доработав фантазию у себя в голове, прогоняя все мысли о бывшем. Не кончил. Но блять, всё наладится, должно и обязано: у меня есть я сам, я уж соображу что-нибудь.***
Снег начинал сходить, весенние каникулы кончились, и жизнь наладилась окончательно. С Корнеевым всё было максимально просто: никаких разговоров, только взаимные обзывательства, разговоры матом, мои инструкции, его послушание и какой-никакой секс, который с каждым разом становился всё лучше. Этакий love/hate между двумя школьными врагами, почему нет. Я был не против быть его жертвой – ну или он моей, это как посмотреть. Групповухи со шваброй, конечно, не было, но и без неё неплохо жилось. Я, отличник во всех сферах жизни, тянул за собой троечника Корнеева – и планировал вытянуть его на хорошую четверку с плюсом. Я чуть подтянул общество и историю, немного подзабил на английский – хотя книжки в оригинале читал, преодолевая отвращение к этому языку. Отлично сдал пробный русский и неплохо – профильную математику. Почти понял, в какие моменты у меня начинает болеть голова, и когда приходит пора жрать таблетки. Наладил режим сна и питания, чудом набрал два килограмма, хоть и остался задохликом – но зато на руках и ногах проглядывало немного мышц. Даже почти научился рисовать стрелки, настолько много у меня оказалось времени. Анька, конечно, помогла в тот раз, но между ресницами прокрасил я сам. И мне похуй было на окружающих – я поехал крашеный в метро. Я, Корнеев, Анька, Илюха, Вова и Макс – мы вместе, и нам ничего не страшно. Мы – компания шумных придурочных подростков, с которыми никто не захочет связываться. Мы едем в центр одного из самых свободных городов страны – кутить и слушать лекции. И даже несовершеннолетних Илюху и Вову пустят на лекторий: я договорился с Элеонорой, пользуясь своим статусом вип-персоны, которую привёл сам Леонов. Я забыл спросить только одно: будет ли на тусе Валентин. Я надеялся увидеть его там сам, просто убедиться, что всё у него в порядке. Мы же расстались пусть и не друзьями, но и не врагами. Отправив ребят охуевать с яркости интерьеров и людей и сразу же направив Корнеева в «уголок просвещения», где уже стояла Элеонора, я направился к стоящей неподалёку Славе. – Юрец! – она обняла меня. – Красивые стрелки, – улыбнулась. – Но видно, что не Валька делал. – Да, не совсем ровно. Но как есть, – согласился я. – А он придёт? – спросила она. Я собирался задать тот же вопрос. – Не знаю. Я с ним не общался. – Да ну! – она обхватила меня за плечи. – Вы расстались, что ли? – Ну да. Там эта его приехала… мадам. Сначала она с ним рассталась. Ну ты, наверное, знаешь, он же должен был тебе рассказать. Вы же вроде близкие друзья? – Он не со своей Доминанткой? И не с тобой? – Я смотрел только на точки под её глазами. Она казалась мне инопланетянкой. – Ну я сомневаюсь, что он с Эльзой. Она его конкретно отшила, насколько я понял – ошейник забрала. И уехала уже давно. – Пиздец, а я-то думаю, чего от него ни слуху ни духу, нигде с ним не связаться, телефон недоступен… Пиздец, Юр. Это пиздец. – Она запустила руку в волосы и присела. – Неужели он опять… Я уже такое видела. – Думаешь, он бухает? – я сел рядом. – Это ещё самый безобидный вариант, если бухает, – заверила она меня. Эля уже заметила её напряг и кидала на нас взволнованные взгляды через всю комнату. Волнение передалось и мне, сердце забилось слишком часто. – Ладно, не будем об этом. Надо к нему съездить. – Он переехал же, его родаки из квартиры бабушки выгнали. Месяц назад. Он весь этот месяц на больничном сидит, в школе не появляется. – Бля-а-ать! – Она растёрла точку под глазом, превратив её в мутное пятно. – Он же уже в дурке может быть такими темпами. Надо ехать. – Слава подорвалась. Эля тут же шагнула к ней, как почувствовала ментальную связь. – Ты знаешь, куда он переехал? – Я знаю дом. Не надо, кто без вас эту тусу закончит? Тут же всё на вас держится, а одна Эля не справится. Я съезжу, если что – напишу. Я кинул взгляд на друзей – Анька с Ильёй не отрывались друг от друга, Макс с Вовой увлечённо обсуждали что-то за фетишным столиком, а Корнеев в уголке секс-просвета натягивал презик на искусственный член, который неловко держала миловидная девочка в очёчках – и улыбался так, как никогда не улыбался мне. Я продрался через толпу, на ходу доставая телефон. На выходе меня снова обсыпали глиттером. – Валер, привет. Где Валя? – спросил я сразу же, едва выйдя на улицу. Ветер ещё дул зимний, несмотря на апрельские цифры на градуснике. Я скрылся во дворе, не желая даже представлять, какой ветрище поднялся за пределами этого колодца. Номер Валерия я нашёл в соцсети, но он меня узнал. – Не знаю. А он не с тобой? – Валерий звучал сонно. – Нет. Уже месяц как. Его нет ни в школе, ни на лектории, ни в соцсетях. – Так погоди, он же двушку собирался снимать? Я думал, вы вместе. С Эльзой вроде всё кончено наконец-то. – Валерий проснулся окончательно, я тоже услышал взволнованные нотки. – Не знаю, что там с Эльзой. Ты знаешь точный адрес? – Нет, он мне вообще ничего не говорил. Мы почти не разговаривали, разобиделся на нас в хлам, хотя это всё Серёга. Бля, если он не с Эльзой и не с тобой… – Ладно, я знаю дом, найду, – уверил я. Не нравилось мне, какие танцы все вдруг начали отплясывать вокруг Валентина. Что он может натворить? Что там? Наркота, притон, дурка, суицид? Этот эмобой ведь может вытворить, я уже видел, какой он бывает неадекватный. Сердце сжало болью и страхом. – Давай я приеду, вдвоём найдём? Там может быть что угодно. Тебе, может, не захочется это видеть. Блять, я думал, или они с Эльзой помирятся, или ты с ним останешься. – Да ладно, это через три двора от моего. Если что, я тебе отзвонюсь. Давай, – я бросил трубку, не дожидаясь ответа. Пиздарики. Они все думали, что я с ним – а я отвалился на месяц и ухом не повёл, не подумал даже, что с ним что-то может пойти не так. Он, наверное, протрезвел тогда, чтобы трахнуть меня – и забухал сразу же, едва ушёл из моего дома. Интересно, он хоть живой ещё? В метро мне снова поплохело, и зрение размылось совсем. А если я сейчас найду эту квартиру, а там – хладный труп моего Мастера-ломастера? Закачанный алкоголем по глаза, обколотый, оттраханный кем-нибудь по ходу действия, с бутылкой в жопе? В голове проносились самые дикие сценарии, хотя я понимал, что увижу, скорее всего, то же самое, что наблюдал у себя на кухне, только в чуть более хардкорном формате. Мне повезло: в доме был всего один подъезд, и я помнил, что квартира где-то на верхнем этаже. Я начал снизу, пошёл с пятнадцатого. Было уже девять вечера, уже на грани приличия, но дверь мне всё-таки открыли. – Здравствуйте, а Леонов Валентин… – спросил было я, а потом разглядел открывшую мне дверь женщину в пижаме и халате: смотрела она недовольно. – Здесь таких нет, вы ошиблись, – ответила она и захлопнула дверь у меня перед носом. Такой диалог состоялся ещё девять раз, а два раза дверь мне не открыли. Я стоял перед дверью последней квартиры на семнадцатом этаже, номер шестьдесят восемь – ещё чуть-чуть, и было бы шестьдесят девять, nice. Я трезвонил и стучал в дверь, но ответа не было. Значит, одна из трёх квартир, в которые я не попал. Вернусь завтра. Или позвоню Валерию, дам ему три возможных варианта, пусть они с Сергеем двери выламывают. Позади зазвенели ключи. – О, Юра! Привет! Ты в гости? – жизнерадостно спросил Валентин. Голос звучал неожиданно распевно, но не пьяно. – Надо же, как ты под рейс подгадал. Я обернулся: этот засранец выглядел ещё лучше, чем я видел его у себя в последний – крайний – раз. Чуть набрал вес, но ему шло. Он отрастил красивую бородку, перекрасил волосы – из чёрного в коричневый, блин, скучно даже как-то. Снова в том английском коричневом пальто, которое теперь было по погоде, с шарфиком на шее, с сумкой для ноутбука в руке и небольшим чемоданчиком на колёсиках за спиной. Одно слово – пидорас. Красивый, ухоженный, стереотипный пидор. – Ты тут всех на уши поднял, не отвечаешь никому, – предъявил я тут же. Он пристроился у двери, вставил ключ. Мне пришлось чуть отодвинуться, но далеко я не отходил, его запах был слишком знакомый, манил к себе. – Да, в Мексике моя симка не работала, а на интернет времени не нашлось совсем. День попереводил – и валился спать, все биоритмы сбил себе с этой разницей во времени. Зайдёшь? – он раскрыл дверь, приглашая. Говорил так, как будто и не было этого месячного перерыва и расставания, будто мы просто друзья, а не бывшие. – Я пойду, наверное. Ты это… братьям и Славе позвони, переволновались все. И Илье Петровичу. – Петрович знает, я ж у него отпрашивался, ты что. Я же не могу просто так свою постоянную работу бросить. Скоро вернусь, надо поднатаскать свой одиннадцатый класс перед экзаменом. Последний рывок. Я закусил губу, вспоминая, как я увиливал от Петровича весь последний месяц. Мне казалось, что он вот-вот припомнит тот эпизод с моим желанием уйти из школы, пожурит, начнёт расспрашивать про Валентина и спросит, не помирились ли мы за это время. А я весь этот прошедший месяц просто жил, радуясь, что в школе всё наладилось, а Леонов так и не вышел на работу. Впрочем, и Валентин просто жил без меня. – Ну ты чего, не съем я тебя, заходи, чай-кофе попьём, расскажешь, что в школе случилось. Мне без кофеина не нравится, до сих пор пачка стоит. Думал, вдруг ты зайдёшь, – сказал Валентин примирительно, проходя в коридор. Я вздохнул и тоже прошёл внутрь. Сходу было понятно, что эта съёмная квартира просто, блять, шикарная и огромная – особенно в сравнении с его предыдущим жильём. Тут был новёхонький ремонт с отделкой из дерева и металла, и видно было большую кухню и две комнаты. Но обстановка всё такая такая же минималистичная, в коричнево-белых тонах. Пол только холодный, ну да и ладно, мне было жарко. Пора сваливать, пока мне не стало ещё жарче от присутствия Валентина. – А чего это ты в Мексике делал? – Я повесил куртку рядом с его пальто. Валентин остался в костюме. – Да шабашка подвернулась, Москва-Америка-Мексика-Америка, переговоры. Синхронный перевод с английского и испанского, как раз тема обучения языкам – им удобно было, что одного и того же переводчика можно и туда, и туда. Помнишь же чувака с лектория? – Ага, – ответил я и тут же вернулся к предыдущей теме: – Америка? – По работе же, не к ней. Никакого проклятого Бёркли, только быстро скатались в Вашингтон, а потом в Мехико. Зачем мне эта Эльза? Я тебя ждал, когда ты вернёшься, – просто признался он. Смотрел на меня спокойно, улыбался, но не с затаённой, а с вполне неприкрытой надеждой. Ждал он, блять. Я уже просто хотел, чтоб он взял меня, как в тот раз – невзирая на сопротивление. Но мы уже давно вышли из игры. – Я просто пришёл убедиться, что всё нормально у тебя. Слава что-то накрутила. – А, ты пришёл посмотреть, не спился ли я тут совсем? Спасать меня собрался? – улыбнулся шире. – Нет, конечно, мне пить нельзя вообще. Only fine wine. Привёз вот мексиканское, посмотрим, что за хрень. – Да мне нежелательно, по идее, – я пожал плечами. А в душе надеялся, что он напоит меня и выебет, и братьев пусть позовёт, и пусть пользуются мной всю ночь. Такому Валентину Валентиновичу я готов был дать – хоть и знал, что он не тот, за кого себя выдаёт. – Я и не предлагаю, я на это как раз Славу приглашу. ¿Un cafecito? – спросил он, проходя на кухню. Метров двадцать, не меньше. Я сдался. Ну, кафесито так кафесито, чёрт с ним. Если что, он, как бык, реагирует на «красный». Но поползновений в мою сторону и не было. Идеально отглаженный даже после двадцатичасового рейса, Валентин Валентинович расхаживал по кухне, рассказывал мне про поездку и переводческую подработку, спрашивал про пробные экзамены и каникулы, похвалил стрелки и дал салфетку, чтобы я стёр со щеки глиттер. Лучше бы сам стёр. – А как работает этот… синхронный перевод? Как это вообще? – спросил я, когда в разговоре образовалась пауза. Не неловкая, самая обыкновенная. В общении с ним у меня не было неловкости даже сейчас – я боялся только своих собственных мыслей, которые в тишине метались туда-сюда и сплетались в дурацкие неосуществимые фантазии. – Ну вот так. Слушаешь и одновременно переводишь, с разрывом в пару секунд. Этому можно научиться, главное уметь слушать и говорить одновременно, а ещё уметь немного сокращать текст. – И вас этому учили? В универе? – Ага, специальные упражнения есть. Эхоповтор сначала… Он рассказывал, как будто лекцию вёл, вспоминал что-то из университетских занятий, глядя в правый угол, показал несколько упражнений – я поразился эхоповтору, когда он повторял за диктором новостей по телику слово в слово, отставая от него секунд на пять. А потом переводил почти с такой же скоростью. Я решил, что если – когда – стану дипломатом, найму себе такого же классного личного переводчика. По крайней мере, поищу похожего. – Ну, вот так. Главное выспаться, поесть и не нервничать – от психического состояния переводчика зависит почти всё, – заключил он. – И каким твоё психическое состояние было там? – спросил я. Я, конечно, не то чтобы страдал без него, но от призрака Валентина в своём сознании так и не избавился. Дрочил на него, усиленно подставляя вместо его лица рожу Корнеева или Вовы – и никак не мог нормально возбудиться и кончить, вспоминал о прогулках по центру с ним за руку, зарывался в книгу на английском и слышал его голос, чётко выговаривающий слова. А ему, похоже, стало без меня лучше. Говорил, что ему нужна поддержка близкого человека, а сам кинул всех и съебался работать. Значит, не так и нужна была. – Нормально. Я держался. Но вообще… Мне очень тяжело, – признался он просто. В тот момент я ему поверил, хоть и выглядел он даже более собранным, чем в школе. Он сам себя в ежовых рукавицах держит. – Я тогда пойду, – я встал, отставил кружку с кофе. – Останься, Юрий. Я люблю тебя. Дай мне всё исправить, – сказал Валентин спокойно. Он даже со стула не встал, так и сидел, развалившись лениво, лодыжка на колене. – Ну что ты исправишь? Ты же не исправишь тринадцать – или сколько там? – четырнадцать лет с Эльзой. Не сотрёшь их. – Не сотру, учту, как прошлый опыт, и не стану часто вспоминать, чтоб не делать себе больнее. А смотреть буду вперёд. Кстати-некстати про Эльзу! – он поднял вверх указательный палец. – Мне нужна будет твоя помощь. Мне надо стереть с компа все её фотки, а я даже смотреть на неё не могу. Может, у тебя получится их все удалить? Я там чуть-чуть почистил, но пять папок осталось. Слава чёрт знает, когда сможет приехать. – Ладно, – согласился я нехотя. Он провёл меня в большую комнату – тёмные фотообои с видом Манхэттена, широкий кожаный диван, стол, минималистичная тумба под телевизор – и дал в руки ноутбук, а сам отошёл на балкон. Работа шла быстро, я легко справился с задачей. Фоток с Эльзой было мало, в основном достопримечательности, городские детали и сам Валентин. – Тут запароленные ещё папки, – крикнул я, вытянув голову, чтобы он услышал меня на балконе. – А, их тоже сноси, сейчас пароль внесу. – А там что? – Домашнее порно, – усмехнулся он, заходя внутрь, привнося и свежий апрельский воздух. – Со мной в главной роли. Я вдруг понял, что хочу это увидеть – и похер даже, что там будет Эльза. Хочу увидеть его снизу, в её доме и в этом проклятом клубе, хочу его стонущего и насаженного на член, его подчинённого, избитого и оттраханного. Но лучше мной. А ещё лучше – чтобы он сделал всё это со мной. И похуй, что он уже не такой пуленепробиваемый Мастер, каким я представлял его до всего этого пиздеца. Сталь же должна как-то закаляться, верно? Папки я удалил, Валентин сел на диван рядом и внёс пароль. Мы касались плечами, но ничего больше. – Неужели тебе так тяжело на неё смотреть? – спросил я. Она снова показалась мне видением, как будто и не было её живой, только на фотках, да и тех нет. – Да, – голос стал хриплый. – Мне тяжело в принципе. Психолог сказала, у разных людей по-разному идёт процесс. Но мне лично дала полгода-год на восстановление. – Да ты вон как восстановился: работа, жильё. – Фасад, Юр, – он улыбнулся. – Мне херово – что без неё, что без тебя. Но тебя я очень хочу обратно. Как было – не будет, но будет лучше, я обещаю. Чего ты, думаешь, я двушку снял? В однушке можно друг друга с ума свести. Смотри, – он вскочил и потянул меня за руку в другую комнату. Уже в проёме двери я выдрал руку и скрестил руки на груди. Комната была поменьше, но тоже с рабочим столом, большим шкафом, комодом и шикарной незаправленной кроватью с резной металлической спинкой. Для непосвящённого человека это была бы просто обычная кровать, ну максимум красивый траходром. А мой мозг сразу же начал генерировать сценарии, как можно привязать к этой спинке человека. Наверное, он специально выбирал такую, потому что на фотках в объявлении кровать была другая. – Оставайся, а? Просто на ночь, поздно уже. Я не буду приставать, буду в соседней комнате. Как друзья. Мне будет просто приятно знать, что ты рядом. – Ну это хуйня какая-то Валь, прям пошло, что пиздец, – я покачал головой. Мне бы рот с мылом вымыть за то, как я матерюсь при учителе и Мастере. А потом привязать к кровати и выебать с этим же мылом или с какой-нибудь жгучей смазкой. Фиггинг попробовать, засунуть в зад пробку из жгучего имбиря. От него и раздражения не будет. – Мне пора. Что-то голова болит, – добавил я, разворачиваясь в сторону коридора. Валентин не поник, не разревелся, не сжался в комок, не принялся меня умолять. Прикрыл дверь комнаты и кивнул мне. – Напиши, как дойдёшь, темно уже. От головы надо таблетку? – У меня своя. В двери он заверил меня, что обязательно позвонит братьям и друзьям, всунул мне какой-то американский чай без кофеина, который не нашёл в тот раз в Москве, пару бутылок мексиканской сальсы и приправ и бутылку вина для моей мамы. Не обнял даже – только по-деловому пожал руку, улыбаясь совсем чуть-чуть. Когда за мной закрылась дверь лифта, я почувствовал себя так же, как после первой сессии с ним – как будто я в очередной, сука, раз ляпнул хрень, и мне срочно надо возвращаться обратно к нему и умолять о прощении. Как будто всё глупая ошибка, я что-то не так понял, что-то не то сделал, и бегу уже не от него – от себя. Да блять, Нечаев! Валентин выживет без тебя – постарадает, но выживет. А я тем более выживу. Пошёл он в жопу – он трус, идиот и двуличная тварь, и то, как быстро он оклемался, только больше это подтверждает.***
В государственной больничке было ничуть не хуже, чем в частной – бахилки, никаких очередей, новенькие таблички и чистые кабинеты. Здание только чуть более старое и пол весь в серых разводах. Но врач тот же – эндокринолог. А с ним его коллега, пялятся в мои анализы третий час. – Головные боли, говоришь? – доктор поправил очки. Ну ровно как мой Вова. – Так, немножко. Мне таблетки помогают обезболивающие. – Какие? – Ну… – я застеснялся. – Вот эти, они вроде рецептурные, правда. Но всякие пенталгины меня не берут. Наверное, просто болевой порог низкий, чувствительность высокая… Другой врач – или врачка? Нет, я дескриптивист, посмотрим, как будет развиваться использование слова – подошла ко мне и развела руки по обе стороны от моей головы. – Видишь мои пальцы? – Нет, конечно. Вы их чёрт знает куда завели. Вижу вас, стол, окно. – А шкаф? – Не-а. – И как ты с такой внимательностью гипертиреоз-то так рано заметил? Без симптомов же было почти. Мой основной доктор тем временем изучал коробку с обезболивающим. Оно сильное, это я знал. Врачи переглянулись, и Виктор Николаевич потянулся к трубке телефона: – Ирочка, добрый день. К вам сейчас парень подъедет, Нечаев, на МРТ, будьте так добры, примите, уж сделайте окошечко. Нет, я посмотрел – у вас очередь на три недели, да ещё ложиться надо, а у нас тут такая динамика, что ждать нельзя. Нет, совсем-совсем никак, срочно. Да, я вам сейчас отправлю информацию. Я сглотнул, понимая, что придётся отменить ещё одно занятие с репетитором по истории. Она же меня убьёт, я и так пишу на семьдесят, не больше. Да ещё и ехать сейчас куда-то. И хуй знает, что они там найдут. – Просто исключить худшее. Ты молодой, всё у тебя должно быть хорошо, – заверил меня врач. Другая врач тоже улыбалась так, что я понял, что хорошо не будет. Диагноз мне объявляли уже на следующий день – я пришёл к ним после школы, в очередной раз закинувшись обезболивающим. Голова и правда болела сильно, и даже светофоры по пути размывались. Боковое зрение почти отсутствовало. Сука, а раньше-то я как видел? Встречал меня просто целый консилиум врачей. Лысый хирург был похож на того порноактёра из ванильной гетеро-порнухи, а ЛОР – на того наглого актёра, который в ванили вёл себя точно так же, как в БДСМ-жести. – У вас, Юрий Алексеевич, аденома гипофиза, – сообщил лысый. – Будем удалять на следующей неделе, трансназально, вам надо будет лечь в больницу уже в понедельник. Эта аденома – доброкачественное образование… – Не-не, это какая-то взрослая болячка, у меня не может такой быть. – Юрий… – А можно повторно сделать МРТ? Может, там что-то смазалось на снимке просто? Потому что это, ну, невозможно просто в моём возрасте, – я улыбался, издавал какие-то непонятные смешки, надеясь, что они скажут сейчас, что это всё шутка. Это какой-то развод на бабки – вот только непонятно, почему меня ещё не попросили об оплате. Мне восемнадцать, моя главная проблема – сраный ЕГЭ, а всё остальное меня не касается. – Повторное МРТ обязательно сделают при обследовании, ещё не раз, – заверил меня Виктор Николаевич. – Все симптомы указывают на наличие аденомы, она быстро растёт, и нам нужно как можно скорее провести операцию. – А может, можно медикаментозно? – не сдавался я. – Без операции? – К сожалению, нельзя. Так как аденома функциональная, она вырабатывает специфический тиреотропный гормон… Они с полчаса объясняли мне извиняющимся тоном и умными словами, что у меня в башке растёт какая-то невероятно редкая маленькая херня, которая вырабатывает гормоны, стимулирующие мою щитовидку, и что-то там сдавливает так, что я нихрена не вижу и страдаю от головных болей. Пообещали, что они не станут вскрывать мне черепушку, но залезут в нос и вырежут её. Что прогноз очень хороший, но осложнения возможны и вероятны – скорее всего, я буду пить таблетки всю жизнь. Это если не сдохну на операционном столе, не останусь овощем и не словлю ещё какую-нибудь побочку или осложнение похуже – хотел добавить я. Они не говорили мне этого, но я знал, жопой чувствовал, что риск чего-то такого есть всегда, когда тебе залезают в мозг хирургическими инструментами. Я почему-то даже заволновался о ЕГЭ. Спросил врачей, а они сказали, что к ЕГЭ я уже буду здоров. Но если хочу – могут направить на резервные дни или просто написать в следующем году. Женщина-эндокринолог даже добавила с улыбкой, что уж я-то всё сдам. Я не был в этом так уверен. Внезапно всё перестало иметь значение. Вся эта учёба, спорт, увлечения, отношения, секс, роли, споры, свадьбы и разводы – всё было трепыханиями маленьких ничтожных человечков, которые могут заниматься всем этим, только пока живы и здоровы. Все споры решаемы, все проблемы разрешимы, все экзамены можно сдать, все планки можно выстоять, всех врагов обвести вокруг пальца, все ошейники и кольца можно гонять с континента на континент хоть тысячи раз – но только если у тебя две руки, две ноги и здоровая голова без лишних новообразований. Nothing fucking matters anymore. Всё хуйня, всё было невероятной хуйнёй, мир сошёлся в одной точке, и эта точка у меня внутри, выбрасывает гормоны и убивает меня по чуть-чуть. Я теперь прекрасно понимал папу – понимание, которое не должно было прийти ко мне никогда. Жизнь за полчаса стала слишком взрослой. В полуобморочном состоянии в этот раз был я, когда вышел из кабинета врача, и маме пришлось приехать забирать меня из больницы. Утром я немного отошёл от шока, но всё равно молчал. Всё ради мамы, потому что она была в полном ужасе, а из меня почти каждый раз, когда я открывал рот, рвалось только волнение и тревога. Я думал о самых страшных вещах: о том, что ей никак нельзя терять и меня, о том, что мне нужно на всякий случай написать завещание, о том, что надо сказать ей, чтобы отключала меня от всех аппаратов или отправляла в специализированное заведение, если я стану овощем. Я боялся за неё больше, чем за себя. Улыбался изо всех сил: – Мам, ну ты чего? Ты утрируешь. Они сказали, прогноз очень хороший, всего недельку в больнице – и можно гулять. Уже к майским буду снова в строю, и ЕГЭ этот сдам. Вон, я на той неделе английский на девяносто шесть написал пробный. – Будем надеяться, – выдыхала мама. А я видел, что она не ест завтрак, только пьёт чай. Мексиканское вино на вытяжке стояло открытое, а рядом с ним новенькая упаковка корвалола – это со вчерашнего вечера, когда она узнала о новостях от меня. – Можно я дома останусь сегодня? Всё равно нет никаких контрольных, одно повторение, а в понедельник уже ложиться в больницу. – Конечно, – она тоже улыбнулась, и тоже через силу. Всё-таки я похож на неё. И на папу тоже похож. Я позволил себе разныться только после ухода мамы. У меня никогда не выбивало почву из-под ног вот так, это был совершенно новый уровень. Внутри не было даже никаких чувств, угасших или живых – только неразбавленный парализующий ужас. И то, что я чувствовал внутри себя, я не хотел вешать ни на кого. Никто из живых никогда не должен знать, что существует такое чувство, которое разрушает тебя не хуже аденомы – кошмар наяву, из которого не проснуться, который хочется обернуть вспять, забыть навсегда, стереть из памяти. Мне вчера раз десять сказали, что всё пройдёт хорошо и я не умру, но страх смерти всё равно подошёл вплотную и дышал мне в лицо своим смрадом. Никому нельзя знать. Пора взрослеть и решать проблемы по-мужски. У меня оставался только один друг, на которого можно всегда рассчитывать, которому можно доверить все свои печали. Он никогда не расскажет, не раструбит о том, какой ты трус, и переплетёт все чувства так, что ничего и не различить. А ещё он точно поднимет мне настроение, успокоит и погладит по головке. Надежный, незаменимый, крепкий – алкоголь.