***
Вечером на Китай-городе я говорил себе, что я не грущу, а праздную – и ни в коем случае не разочаровываю маму. Нет, она не нанесла самый серьёзный удар, не сказала, что разочаруется во мне – только «в своём воспитании». Мама воспитала меня хорошо, показала, что пить можно, но в меру и по праздникам, чтобы запретный плод не был так сладок. И вот он я на празднике: я не один, а на шумной вечеринке, вокруг мягким светом переливаются радужные гирлянды, Илья с Аней готовятся к своей презентации, Вова с Максом соревнуются в знании каких-то странно звучащих терминов, Корнеев счастливо ускакал гулять с той самой очкастой – а я сижу всё за тем же круглым столиком, слушаю презентацию и радуюсь. Пью не водку, а розовый пунш с самбукой – с неё же не напиться? – и праздную, что диагноз поставили так быстро, что всё операбельно, что всё будет хорошо уже через неделю. Я курил прямо в помещении, с трудом набирая дым в лёгкие, запивал всё цветным напитком и смотрел, смотрел на толпу вокруг и воображал скорое светлое будущее. Чувство, что это последняя такая пятница для меня, не отпускало. Мне надо запомнить всё, не потерять ни частицу этих ярких впечатлений, не растерять самого себя на операционном столе, не стать другим человеком – проснуться и быть тем же Юрой Нечаевым, что и до этого. Я боялся, что аденома как-то влияла на мою личность, заставляла меня действовать и думать определённым образом. Мне надо не только выжить – остаться собой, не свалиться потом в депресняк, не забыть ничего и не поддаться этому ужасу, выжимающему из меня все моральные силы. Нельзя делать из одной крошечной операции трагедию и угрозу жизни: это же один чик – и всё. А потом курс таблеток, и я снова в строю. На четвёртом стакане самбука начала горчить, обжигала уже даже не горло, а грудь. Дышать было нечем, голова кружилась, зрение сузилось до проецируемого экрана, а я только наливал себе ещё пунша и курил ещё, пользуясь темнотой и тем, что все были сфокусированы на очередной лекции. К девяти вечера я официально напился – и, кажется, раньше, чем рассчитывала мама. Я расстроил и разочаровал её уже через восемь часов после нашего разговора. Но чёрт, она и правда не понимала, что до выпускного я боюсь просто не дожить. Или доживу – но вдруг это буду уже не я? Вдруг я – это всего лишь маленькая аденома на этой вечеринке? Маленькое ненужное образование – не злокачественное, но всё же мешающее, раздражающее всех своей мутной красной рожей и долгим взглядом в сторону двери? Всех бесит, что я такой смурной, что я не принимаю в этой развлекухе участия, что не говорю никому, что случилось. Просто сижу и жду Валентина Валентиновича, прекрасно зная, что уже поздно, и он не придёт. Я собирался просто сказать ему спасибо за то, что вовремя довёл меня до врача, и что к моменту развития опасных симптомов я уже был под пристальным наблюдением. Посмотреть на него последний раз, вспомнить черты лица своего первого любовника, увидеть его идеальную улыбку перед тем, как мои глаза закроются под действием наркоза. Но не было даже этого – я сам вырезал себя из жизни Валентина, и без меня ему стало лучше. Он же полечился недельку водкой и пошёл дальше, нашёл жильё и подработку; и через полгода вернётся, обновлённый, к Эльзе, это как пить дать. Я был его маленьким приключением, почти безопасной опухолью крошечного размера, убрать которую – проще простого. Даже если бы меня не стало прямо сейчас – никто бы этого и не заметил, кроме моей мамы. Я никто и ничто, я ничего в жизни не успел, только получал никому не нужные пятёрки, навёл в школе пидорского шороху, подставлялся конечному извращенцу, а теперь вот расстроил маму. Я настолько заблудился в своём отчаянии, что не заметил, как объявили презентацию про синхронный перевод. К проектору вышел Валентин, на ходу выуживая из кожаной сумки – не из старого рюкзака – планшет. Стрелки в уголках глаз и правда очень ему шли, он был похож на хитрого чеширского кота. Я боялся смотреть на него слишком пристально, чтобы он, как в сказке, не растаял в воздухе. А ещё у меня до сих вставал, как по команде, от одного только его голоса – и я, кажется, протрезвел, слушая про упражнения переводчиков. Я всё это уже слышал, даже пробовал дома сам. Лажал каждый раз, но что-то получалось. – Мне нужно три волонтёра, – объявил он наконец и посмотрел прямо на меня. Валь, я же два слова связать не могу. Вон, смотри, сколько людей хотят попробовать – они явно знают английский лучше меня, а я бухой и облажаюсь. Он всё-таки заставил меня. Одним только взглядом и улыбкой, без угрозы наказания и без обещания поощрения. Подчиниться ему в присутствии других людей, how fucking typical of me. Я шёл одновременно как на плаху и как к доске на уроке, на котором я точно знаю ответ. Нас усадили в ряд перед всеми, спиной к Валентину. Он тихо сказал что-то, наклонившись к каждому из двух других добровольцев, а меня совершенно бесстыдно погладил по шее, размял одной рукой затёкшие мышцы. – Соберись. Я в тебя верю, – шепнул он мне. Я не знал, протрезвел я или опьянел ещё больше. Он бывший, он бывший, нельзя ему поддаваться. Но я знал, что поддался бы даже без этой аденомы и трезвый. Слишком много времени прошло без него, а инцидент с Эльзой подстёрся из памяти и болел уже не так сильно. Сначала был перевод числительных. Он начал медленно, а потом всё ускорялся и ускорялся, переключался с языка на язык – sixty eight, двадцать пять, семьдесят четыре, ninety two, – а я еле успевал произносить перевод. Отставал от него на два пункта, но главное было держать ритм, внимательно слушать и не думать ни о чём. Переводчики доводят этот навык до автоматизма, удерживают большие отрывки в памяти, разделяют внимание и не забывают про дикцию. У меня получалось, я успевал. Затем – сочетания из двух слов: зелёное яблоко, глянцевая бумага, двустороннее соглашение, минутная стрелка, карие глаза, хитрое подмигивание, опасная ситуация, поворотный момент. Потом по три слова, потом целые предложения, даже связанные между собой в какую-то историю. И хотя Валентин диктовал медленно, добровольцы очень старались, но не поспевали – а у меня перевод просто полетел, я даже не думал, выдавал текст. Сначала вникал, а потом забил и просто плыл по течению, фокусировался только на подборе слов и конструкций. – And you know, I’m so fucking sorry you had to witness it. And I know the situation is horrifying, and I’m a mess, and you’re messed up, too. But I promise you that we’ll get through this. I fucking love you – more than you can imagine. And I wanna be with you not because life without you is hell, but because with you I could experience heaven. – И знаешь, мне очень жаль, что… – начал было я, а потом сбился, потому что Валентин затараторил быстро и почти что мне на ухо. Другие добровольцы выдохлись ещё секунд за десять до этого. Смысл сказанных им слов доходил до меня медленно. А ещё большая часть окружающих явно не поняла не то что прикола произошедшего – смысла его слов. – И у нас есть победитель! – объявил Валентин с улыбкой, поднимая вверх мою руку. Ладонь у него была горячая, как всегда. Зрители зааплодировали, а Слава всучила мне в руки продолговатую подарочную коробку. – Открывай, – шепнула она мне. Валентин отпустил мою руку, положил ладонь мне на плечо. Мне хотелось остаться навсегда в этом моменте – всегда праздновать свою победу в компании друзей, и чтобы Валя держал меня. Внутри коробки была смешная пластиковая ручка с логотипом какого-то Союза переводчиков. На меня смотрели все, Валентин явно надеялся на то, что я сейчас всё забуду, приму обратно и кинусь ему на шею. Ага, сейчас. Я демонстративно разломил ручку пополам. Валентин и бровью не повёл – предусмотрительно протянул ещё одну мне такую же коробку. На ручке был плохо напечатанный логотип нашей школы, и я с садистским удовольствием разломил и её. Следующая ручка была с логотипом Нью-Йорка, потом был университет Бёркли, потом какая-то мексиканская рожица. Я ломал ручки одну за другой, кидая коробки на пол. Не дождёшься, не так всё просто. Я сломал штук десять ручек на глазах у удивлённой публики, пока в одной из коробок не обнаружилось нечто другое – я открыл её и тут же захлопнул, для верности накрыв рукой. Внутри была простая серебряная цепочка. Но я знал, что это не просто цацка – ошейник. Вот его я удержал в руках, прижал коробочку к груди, не зная, как действовать. – Похлопаем победителю ещё раз! – нашлась Слава. Валентин лёгким толчком отправил меня на место вместе с призом и как ни в чём не бывало принялся завершать презентацию. Презентации длились ещё полчаса. Я пил, вертел коробку в руках, боясь открывать её при друзьях. Успею ли я поносить этот ошейник? Сколько мне осталось жизни? Не сдохну ли я сейчас от алкогольного отравления и адской головной боли? Если бы я был трезв, отреагировал бы я на эти признания так же? Да блять, конечно да, точно так же бы отреагировал, только бы охуел ещё больше. Когда началась неофициальная часть, друзья разбежались по станциям, и Валентин приземлился рядом со мной. Глаза у него и правда невероятные. И в его присутствии сразу спокойнее. We’ll get through this – классная фраза. Это если я не сдохну. – В жопу эту метафору про ручки, верно? – подмигнул он. – Ага, тошнит уже от них. Но ошейник… Я не готов принять, – я подвинул коробку к нему. – Рано. Я не уверен. – We’ll work up to that. По чуть-чуть, step by step, раскопаем всё, пройдём всё заново и когда-нибудь дойдём до него, – ответил он уверенно и спокойно. – Почему именно ошейник, блин? Ты что, только за нижнего меня принимаешь?! – возмутился я. – Да. А ты? Ты разве не хотел меня только как верхнего? Ты же этого от меня ждёшь –надежности, покровительства, сильной руки? Я могу быть всем этим. – Ну Валь, ну я не об этом… – Я допил ударивший в голову пунш и поставил пластиковый стаканчик на стол. Принялся за второй. Я сам не знал, о чём я. Мне надо было просто поломать комедию, посмотреть, насколько далеко он зайдёт. Услышать признание в любви перед тем, как отъеду в больничку. – Не хочешь теперь меня сверху? Я могу быть и снизу, сам надену этот ошейник без проблем. Из тебя может получиться классный доминант, есть это в тебе. Ваниль? С тобой мне и ваниль будет в радость. Правда, чтобы предложить тебе кольцо вместо ошейника, придётся сначала сменить гражданство, но и тут ничего невозможного. Спрошу у дочки Ильи Петровича, что к чему – может, даже за беженцев сойдём. Он говорил вроде как всерьёз, но фантазии у него были смешные и какие-то детские. Пьяный был я, а море по колено было ему. Мой странный, болтливый, отчаянный, мечтательный, романтичный свитч. – Did you really experience heaven? Со мной? – спросил я, выпив ещё пол-стаканчика. – Да. И поверь мне, я не испытывал такого никогда и ни с кем. Мне казалось, я самый счастливый человек на свете. Я знаю, что и ты испытывал что-то похожее. Давай попробуем ещё раз. Я очень постараюсь не потерять тебя во второй раз. Взгляд у него был кристально трезвый, ясный, только игривые стрелки сбивали с толку и слишком привлекали внимание. – Блять, ты аж бесишь, – сказал я, приближаясь к нему, протягивая руку. – Говоришь уж слишком сладко, а ещё стрелки эти идеальные, – я намочил слюной палец и дотронулся до уголка его правого глаза, растирая косметику. – Ты же знаешь, идеально ничего не получится, всё равно будут косяки, какой бы heaven ты там себе не придумал. – Я знаю, поверь мне. I know I am deeply flawed, – он увернулся от моей руки, уже размазывающей вторую стрелку, и осторожно, как бы спрашивая разрешения коснуться, обнял. Я был совсем не против, прижался лбом к его плечу. Он даже не представляет, насколько я deeply flawed. Заводской дефект, неработающий механизм, лишняя деталька глубоко у меня в голове не давала мне покоя. – Это хуйня, разберёмся. Я тоже не без проблем, – ответил я, прижимаясь ещё ближе. В его объятиях я мог уснуть. – Ладно, давай попробуем, Мастер. Я почувствовал, как он напрягся, когда я назвал его так. Привыкай, хули. Я допил второй свой стакан, не отдаляясь от него. Слушал его тревожное дыхание и как-то странно радовался тому, что довёл его до почти таких же признаний, как Эльза. Для Валентина это было что-то значительное, подтверждение, что он ещё важен и нужен мне – а мне это даже показалось закономерным развитием событий. Отчаянно потрахаться напоследок, как хочется, помириться со всеми, не оставить после себя врагов, незаконченных дел и разбитых сердец. Пусть у всех останутся обо мне только хорошие воспоминания. – Можно мне к тебе? Не хочу маму своим видом расстраивать, я пьяный до невозможности, – сказал я, хрустя пустым пластиковым стаканчиком. Но рядом со мной стояла ещё одна бутылочка какого-то странного розового алкоголя, которую я взял в баре – хватит на дорогу домой. От примирения настроение улучшилось быстро, с шеи упал груз, и меня понесло: – Хочу, чтобы ты мной воспользовался, пока я такой. Вдруг мне больше никогда в жизни не выпадет шанс так напиться? Самбука – весёлая штука, знаешь… – Да ещё не раз выпадет, вон, выпускные впереди. Ой, горе ты луковое, ты хоть встанешь сам? – усмехнулся Валентин. – А может, трахнешь меня здесь? Прям в туалете, а? – я держался за его плечо. – Или пошли погуляем, как в тот раз. – Хватит с меня туалетов. И к чёрту эту публичность, мы не в Бёркли, здесь и побить могут. Моего отца тебе мало было? Поехали.***
– Валь, Валь, трахни меня, как ты умеешь, как пьяную сучку. Я так хотел тебя весь вечер. Я ждал тебя, правда. И когда ты сообразишь, что пояс я не снял, и когда в школу придёшь протрезвевший и при параде, и на лектории ждал… С трудом стянув обувь и куртку, я затащил Валентина в спальню – свою спальню, эту пошлую комнатушку с кроватью для бондажа – и повалил на себя, хватая его за воротник рубашки. Размазывал его подводку поцелуями, касался губами щёк и винно-бордовых губ. Нёс чушь, вываливал все плоды воспалённого воображения: – Пиздец, как я тебя хочу. Мне очень понравилось на свадьбе, знаешь? Нас даже застукали, как в моих идиотских фантазиях. Ох, а как бы было классно, если бы меня там все Леоновы пустили по кругу… Даже твой папаша горячий, пиздец, а ты в шестьдесят таким же будешь? Мне будет сорок восемь, я тоже буду уже старый, но тебе всё равно придётся соответствовать… А давай, короче, как будто мы с тобой расстались, а ты меня нагнал и выпорол даже просто за мысль о том, чтобы от тебя уйти? И за измену с Корнеевым меня ещё надо выпороть, а потом прям на цепь посадить, в клетку, чтоб не убежал никогда. И трахать, трахать, даже когда тебя нет – затыкать пробками, вибраторами, фак-машиной. И нахуй этой ошейник, хочу татушку с твоим именем, типа «Собственность Мастера Валентина Леонова». Таким жирным пафосным шрифтом на выбритом лобке. Блять, мне так понравилось, как ты меня трахнул у меня дома тогда, пиздец… Да ты даже когда бухой был, мог бы меня взять, насрать на все стоп-слова, хочу быть твоим, всегда хотел. Может, и правда судьба, у меня тоже никогда такого не было. Чёрт знает, будет ли, если я от тебя уйду, я не хочу в один день проснуться и понять, что всё просрал. Или умереть, понимая, что упустил любовь. Валь, выеби меня, хочу-хочу-хочу, я прям в хлам, так классно… – Тебе спать надо. Пойдём-ка, я тебя умою – и баиньки. А сегодняшние все разговоры завтра повторим, а то что-то ты совсем не в адеквате. – Не хочу я спать! Мастер, ну выеби меня, ну я же твой маленький сучонок, ну чего ты, я так ждал, когда уже помиримся, весь месяц ждал, всё было без тебя пресное и никакое… И ты снизу, блять, ты классный, я прям представлял тебя на коленках голого, и Эльзу на высоченных каблуках, и её нога у тебя на спине, шпилька вдавлена в кожу, и ты такой… – Да, я такой-сякой. Ты маме-то позвонил, чудо? Он подтянул меня к себе, поставил на ноги – и вдруг у меня страшно закружилась голова, а желудок свернуло судорогой. Валентин успел сообразить и довести меня до туалета. Заправил волосы за уши. Меня выворачивало долго, по ощущениям – минут двадцать минимум. Едва я привставал, доходил до раковины и умывался, как меня сворачивал новый приступ. Я уже сам захотел под наркоз, чтобы эта резь в желудке и тяжесть в голове ушли. Валентин говорил по телефону, иногда заглядывая, чтобы проверить, как я. Я был без изменений, без конца воспроизводил один и тот же рефлекс. Было одновременно и стыдно, и радостно, что я приехал в таком виде к Валентину, а не к маме. Сейчас она услышит от Валюши, что я у него, и успокоится. Он умеет её успокоить, я знал. После восьмого или девятого раза я всё-таки смог умыться, понимая, что очищение желудка помогло мне немного протрезветь. Валентин протянул мне новенькую зубную щётку. – Может, всё-таки скорую, Юр? – Да мама же тебе уже наверняка рассказала, что со мной. Это нормальное явление, а ещё выпил я дохрена. Ещё и смешал, – ответил я спокойно, выдавливая пасту. Даже голос у меня стал ровнее, и стоял я теперь вполне прямо. Но ощущения были, конечно, поганые. – Прошло уже, жить буду. Чтобы знать свою меру, надо же её сначала найти. Чтобы найти свою грань боли, надо сначала до неё добраться. Валентин выдохнул, сложил руки на груди и покачал головой. Та улыбка, которую он носил весь вечер, стёрлась в один миг. Размазанная косметика и растрёпанные мной волосы делали его похожим на большого енота. Прям trash panda. А я – подобранный им мусор, ошибка природы. Но пусть берёт такого, какой есть. Я умудрился даже принять душ, слишком хотелось смыть с себя опьянение. Валентин подсматривал через щёлку, чтобы я не грохнулся, и помог дойти до комнаты. Кровать уже была расстелена, и я рухнул прямо на неё. Валентин сел на одеяло: – Значит, аденома? – Ага. В понедельник уже в больничку, в среду операция, неделя на восстановление. Ничего страшного, – улыбнулся я. – Хорошо, если так. Спи, обо всём завтра, – он поцеловал меня в лоб и собирался уже уйти, но я притянул его к себе. Невозможно было больше молчать. – Валь, я так боюсь, – я положил подбородок на его плечо. Он всё ещё пах сегодняшним днём, сигаретами, парфюмом, потом, самим собой. – Мне пиздец как страшно, правда. – Да чего страшного? Софья Сергеевна говорит, прогноз хороший? – Блять, ну ты прикинь, они накачают меня какими-то наркотиками, положат на операционный стол, засунут мне в нос длинную хуёвину с камерой, расхерачат там всё до самого мозга и попытаются вырезать эту хрень! А если они что-нибудь заденут, да хоть один сосудик лишний порвут? А если не смогут вырезать до конца? А она потом опять вырастет? А если я от наркоза не отойду? А если они её удалят – а вместе с ней заденут, вырежут или повредят какую-нибудь часть мозга, ответственную за что-нибудь важное? Моторные функции, речь, память, да блять, характер мой! – Характер у тебя и так не сахар. Мне после тебя десять ручек пришлось убрать и выкинуть, Слава возмущалась, – попытался пошутить он. – Статистика-то на твоей стороне. – Ну да, конечно! Сколько в мире геев, а? Два, три процента? Сколько людей увлекаются такими практиками, которые интересуют нас с тобой? А знаешь, какова была вероятность, что гипертиреоз вызван аденомой? Меньше процента! Да с моей везучестью я при такой операции и сдохнуть могу! Был мальчик – и нет мальчика, досвидос! Чего страшного, блять! Статистика, блять! Легко тебе говорить, у тебя из головы ничего не вырезают! Никто меня не понимает, блин! Валентин вдруг как будто застеснялся, стушевался, встал и отошёл к окну. – Поверь, понимать не понимаю, но боюсь не меньше твоего, – сказал он как-то отстранённо, как будто и не боялся ничего. Говорил заготовленный текст. – Придёшь на мои похороны, а? Кинь земельку на гроб, сложи цветочки или веночек. Мне розы нравятся белые – не, погоди, лучше тёмно-красные, под цвет твоих губ! Придёшь, а, Мастер? Потом можешь и к Эльзе своей сваливать спокойно, здесь тебя ничего не держит. – Юр… – начал он и не закончил. – Не надо. – Да чего ты меня затыкаешь? Посочувствуй просто, блин! Мне хуёво, что пиздец! – Да. Сейчас. Обязательно. Пару минут мне дай, – ответил он с явным трудом. Вглядывался во что-то в окне напряжённо, даже на меня не смотрел. – Ну что там такого интересного, самолёт из Америки во дворе приземлился? Я встал рядом, положил ладонь ему на спину и только тогда заметил, что он мелко дрожит. А ещё не дышит, совсем не может вдохнуть, как тогда, в кафе с Эльзой. Взгляд совсем стеклянный, как будто растерянный, а руками он цепляется за подоконник. – Валь, что с тобой? Может, лучше тебе скорую? Ты слышишь меня вообще? – я провёл рукой по спине, надеясь успокоить. Сердце у него билось бешено. Он сделал над собой явное усилие, чтобы вдохнуть: – Нет. Сейчас я… И только потом задышал. Часто-часто поначалу, не мог удерживать в себе воздух. Взгляд бегал по предметам в окне. Валентин, не глядя, взял меня за свободную руку, сжал крепко – ладонь мокрая и холодная. – Помоги мне, – сказал резко, на выдохе, и сглотнул. Втянул воздух резко и шумно. – Смотри, машина вон та синяя – blue, azul. Вон та – белая, white, blanco. Забор – зелёный, грин, verde. – Вывеска жёлтая… – Yellow, amarillo, – продолжил он. Чем больше он говорил, тем глубже ему приходилось дышать, тем осознаннее становился взгляд. Мы, как детсадовцы, перечисляли предметы окружающей реальности, пока его дыхание не выровнялось настолько, что он смог взять в руки телефон и включить то приложение с дыхательным упражнением. Вдох на четыре счёта не получался, не говоря уже о длинном выдохе. Наваждение проходило долго. Валентин сел обратно на кровать и послушно следовал инструкциям приложения, пока я просто держал его за руку, незаметно для него нащупывая пульс. Такого дикого сердцебиения даже у меня не бывало. Наконец он откинулся поперёк кровати без сил, закрыл глаза. Маленький уставший медведь, экзотическая заграничная панда, которая сейчас уснёт прямо на дереве. – Это что такое было? – спросил я, ложась рядом. – Да бывает у меня, – ответил Валентин, и я с облегчением понял, что он пришёл в себя. Я был трезв, и даже желудок перестал болеть. – Паническая атака. Триггернуло что-то, я сам не ожидал. – Давно у тебя так? Я ожидал ответа, связанного с Эльзой, со мной, с отцом или братьями, но никак не этого. – Сколько себя помню. Лет с десяти. Иногда они проходят на долгое время, иногда возвращаются. Это всё лечится, не парься. У меня тоже всё в голове, но на МРТ не увидеть. Мог бы – вырезал бы нахер ту часть моего мозга, которая за это отвечает. – А как лечить? – Терапией, таблетками. Терапию я начал, на лекарство уже дали рецепт. Ну и за ручку подержать, цвета поназывать, дыхание посчитать – вот эта вся херня и правда помогает, – он улыбнулся, повернув голову ко мне. – Спасибо тебе. Это у меня пройдёт скоро, вот увидишь. Паническое расстройство такая штука, у меня оно уходит быстро, но приступы бывают внезапными. Извини, что тебе пришлось это увидеть, я обычно держу себя в руках. Я не выбирал это, поверь, и не доводил себя до такого, оно… оно само, прости. Я, безусловно, понимал, что это психическое расстройство, которое он не выбирал, и за которое он теперь – и, наверное, всю жизнь до этого – оправдывается. Боится, что я снова офигею от того, насколько он на самом деле не-Мастер, как сильно не идёт ему эта роль, сколько у него на самом деле проблем и предыстории, которую я никогда не смогу рассмотреть в деталях. Но, кажется, я был теперь готов и к этому. Валентин предстал передо мной не просто уязвимым – беспомощным, едва соображающим. Vulnerable and helpless – напоминает мне меня самого. – А у братьев твоих что-то похожее? Это генетическое? – Не, это только мне так повезло, – усмехнулся он. – Чёрт знает, откуда это. – Может, родители с воспитанием перестарались? – продолжал предполагать я. Сейчас его можно развести на откровенный разговор, узнать о нём побольше. Папка его показался мне тем ещё говнюком. – Да не, ты что, я же младший, они с меня пылинки сдували. Папа так вообще носился со мной, как с писаной торбой, когда диагноз поставили. В школе Серый за мной присматривал постоянно. Ох, сколько было причитаний, когда я тот американский грант выиграл… Но всё обошлось. А потом атак меньше стало, как подростковый возраст прошёл. Ну и эта… Эльза свою роль сыграла. – Она помогла тебе? – спросил я, искренне надеясь на положительный ответ. Это бы многое объяснило. – Ну, – смешок был какой-то горький. – Если можно так сказать. После неё они проходили ненадолго, на полгода хватало, при условии, что я с ней регулярно общался. Папа страшно радовался, потому и подталкивал к женитьбе. Он знал, что без неё у меня начинается… Вот такое. – Блин, рассекретишь, что такого она делала? Может, я тоже так смогу, – я приподнялся на локте, чтобы посмотреть на него. Валентин улыбнулся, приподнялся тоже: – Давай оставим эту историю на следующий раз. Тебе надо проспаться, мне тоже. Мы оба не в состоянии. – Нет, расскажи, – я подтолкнул его в грудь, заставив лечь обратно на кровать. – Я же заслуживаю доминанта, который будет со мной честен? – Да какой уж я… – покачал он головой. – Ещё какой! Говори, Валь! Может, мне жить два дня осталось. Хочу знать, вдруг успею помочь. Надо завершить все дела на земле. Его чуть передёрнуло, тёмные веки сомкнулись на несколько мгновений – но паническая атака то ли не подступила, то ли он сам её как-то удержал. Он выдохнул медленно. – У неё было два способа: по-хорошему и по-плохому. На самом деле, оба способа были так себе. Мои приступы её очень раздражали, она говорила, что я больной – a fucking sick boy – и что места мне в БДСМ нет. Если я приезжал ненадолго, или если нужен был быстрый результат, она действовала по-хорошему. Два шота виски до сессии, два во время, два после: нервная система угнетена, давление понижено, а болевой порог и настроение выше. В состоянии опьянения мне грозил максимум обморок, если перестану дышать. После таких сессий главное – не просыхать, потому что с похмельем придёт и паника. Три недели – мой абсолютный рекорд. – И это по-хорошему? – скривился я, понимая, что сейчас услышу что-то похуже. – Ага. По-плохому начиналось тогда, когда я всё-таки ловил после запоя панические атаки. Эльзе это не нравилось, она говорила, что я её обманываю и сам их провоцирую. Тогда было наказание: не болью, а ожиданием, трезвостью, сенсорной депривацией, бондажом в стрессовой позиции. От восьми до сорока восьми часов: в клетке, иногда с перетянутыми яйцами, с какими-нибудь зажимами, в маске, в берушах, иногда с использованием электричества или каких-нибудь вакуумных мешков. Я там ловил панических атак на годы вперёд. – Валь, ну так это не БДСМ. Это разве безопасно – так надолго в бондаже? Да ещё если что-то перетянуто и пережато… Я понимаю, если просто клетка и ошейник на долгое время, но прям так… – Опасно, неразумно и зачастую недобровольно, – резюмировал он. А потом вдруг взял мою руку и засунул себе в штаны, прямо в трусы. У него не стоял, да он и не на секс намекал. – Вот тут, смотри, вокруг мошонки. Чувствуешь, как по кругу чуть плотнее кожа? – Ну так, есть что-то… Но я никогда не видел, чтобы там что-то было не так. – Да, этого не видно. Просто конкретно там чувствительность потеряна навсегда. Вот здесь, под соском, тоже ничего не чувствую, но тут и шрам есть. И на правой руке мизинец и безымянный палец, смотри, – он вытянул руку, – хуже слушаются. Она там как-то нерв задела. Болит иногда, как туннельный синдром. – Пиздец, – я взял его ладонь в свою, погладил два пальца. Валентин прям напрашивался на пожалейку, а мне было не сложно ему посочувствовать. – И что, разве такая шоковая терапия помогала? – Помогала после того, как Эльза меня освобождала. Прикинь, сутки в кошмаре, и тут приходит она – снимает с тебя маску, вытаскивает, гладит, успокаивает. А она маленькая, светловолосая, в платьице, как ангел. Я со временем научился ассоциировать её с освобождением и спокойствием. В итоге у меня при контакте с ней было ощущение, что всё хорошо, и никакая паника мне не грозит. – Ты же понимаешь, что она тебя выдрессировала, как собачку Павлова, Валь? – Ну вот она, когнитивно-поведенческая терапия, – рассмеялся он притворно, и понятно было, что он уже хочет закрыть эту тему. – Я всё понимаю – на уровне сознания. Ты это подсознанию моему скажи. Я до сих пор боюсь, что через полгода она передумает, объявится, приедет и заберёт – а я так задолбаюсь с этими атаками, что побегу за ней на поводочке, стоит ей только свистнуть. Странное ощущение, которое не положено испытывать по отношению к своему доминанту, накрыло меня снова: но теперь это была не только нежность, но и самая настоящая жалость. Вот этот Валя, Валечка, Валюша пусть и не был в тот момент моим Мастером – но он был моим, и мне было ужасно обидно оттого, что я вряд ли смогу исправить то, как обращалась с ним его бывшая. Было странно видеть его таким потерянным, запутавшимся и измученным. Кажется, пришла пора для меня увидеть в нём не только своего верхнего. Я же принял решение любить самого Валентина Леонова, а не тот образ, который придумал для него изначально. – Да хрена с два я тебя ей теперь отдам! – Я сгрёб его в охапку, прижал к себе так, что он оказался ниже меня, уткнулся носом в моё плечо. – Фу, плохая Эльза! Пусть сваливает! Без неё разберёмся! Валентин тихо смеялся, а я продолжал: – Нет, правда, мне очень жаль, что у тебя был… такой опыт. Я не знал, как у вас там всё было, и какие были отношения, и про панические эти атаки, и… Я не мог посочувствовать и понять, прости. – Я и не ждал от тебя сочувствия, Юр. Ты ребёнок ещё, – он приподнялся выше, чтобы смотреть глаза в глаза. – Мне восемнадцать! – я использовал эту цифру, как щит. – Хорошо, ты очень юный взрослый. Я не хотел валить на тебя эти тяжёлые взрослые проблемы, впутывать во всё это. Мне изначально не надо было тебя брать, и уж тем более не таскать тебя на мальчишники и свадьбы. Я уже накосячил не хуже Эльзы. Извини, – Валентин погладил меня по щеке тыльной стороной ладони. – Не буду я тебя извинять. Моё знакомство с тобой хотя бы в кайф: я, надеюсь, не проснусь в тридцатник, поняв, что из-за стеснительности и гордости проебал свой шанс на счастье. Нет, Валь, будь что будет – посмотрим, что из нас с тобой выйдет. А тяжёлые взрослые проблемы один хер достанут, даже если я ничего не буду делать. Страшные проблемы. Валентин прекрасно знал, на какую тему я переключился, и уже сам обнял меня. Теперь ниже был я. – Страх врёт, Юр. Это тебе говорит человек, который живёт в перманентном страхе смерти с десяти лет. Это же просто древний механизм: fight or flight response, чтобы сбежать или подраться с противником. Иногда он помогает – ну, не знаю, от гопников убежать. Но в нашей жизни он чаще мешает: когда переводишь, когда экзамен сдаёшь, когда на операцию ложишься. Сейчас ты бессмысленно себя пытаешь. Операция пройдёт как пройдёт, как удар плети опустится – хочешь ты этого или нет, через это придётся пройти. От того, что ты переволнуешься, лучше не будет. Твоё подсознание просто тебя пытает. Наоборот, нужен хороший настрой и спокойствие, хотя бы напускное. – Ну вот у папы у моего был напускной хороший настрой каждый раз, когда его на скорой увозили. И что, помогло ему это? – А у папы у твоего какой был диагноз? И какой прогноз? – спросил Валентин серьёзно. Он знал о болячке папы. Знал, что это был грёбаный постыдный цирроз. – А тут статистика на твоей стороне. Я погуглил, пока ты в ванной был. Так что твоё волнение не имеет смысла. – А я всё равно волнуюсь! Я не могу от этого просто так избавиться! Мне часть мозга выдернут, Валь! И потом это ещё хер знает сколько заживать будет, и осложнения пойдут! Знаешь, как мне хуёво и страшно?! – шептал я, боясь кричать. Я не хотел, чтобы все соседи Вали узнали о моей трусости. – Не знаю, Юр, – он стёр слезу с моей щеки. – Я только знаю, как хуёво, когда выдергивают часть сердца – или души, хер разберёт, что она у меня забрала. У меня сейчас как раз всё заживает, и процесс, чую, будет долгий и болезненный, с сопутствующей тревогой и паникой. Но у меня всё пройдёт. И у тебя пройдёт. А пока давай тогда тревожиться вместе? За двоих? – Давай, – согласился я, привалившись лбом к его лбу. Меня трясло от всхлипов, а у Валентина мелко подрагивали руки. Мы провели так почти полночи: просто обнимались, касались друг друга несколько часов подряд. Он стирал слёзы с моих щёк, говорил сфокусироваться на физических ощущениях, которые вызывает страх – он сворачивал мне живот, – а я не давал ему сорваться в панику, держа за руки. Так и уснули в обнимку, чёрт знает как завернувшись в одеяло.***
Утром меня ждали сладость и спокойствие. Валентин вышел из душа и принёс мне ванили в постель: лёг сзади, обнял, провёл носом по шее, положил руку на бедро. Он же садист, откуда столько ласковости? – Ты как, малыш? – Очень похмельно, – объявил я хрипло. Валя протянул мне таблетку – мою, наверное, достал из сумки, – и стакан воды. Я выпил и снова повалился на кровать, прижался к нему. Почувствовал себя как дома. – Останешься ещё на ночь? Я с твоей мамой поговорю. – Не, я хочу с мамой побыть. Я не сказал, что хочу и её успокоить своим напускным спокойствием, и на всякий случай попрощаться, и дела на земле завершить. Я пойду на поводу у страха, лишь бы он ушёл и не тревожил меня так сильно. Вчерашний разговор пошёл на пользу: я хотя бы понял, что одна несчастная эмоция, продиктованная древним механизмом психики – это не весь я. С эмоцией можно работать, с ней можно справиться. А если дать ей волю и прочувствовать её физически, то она может ослабнуть. Этому трюку Валентин научил меня ночью. – Ты хоть помнишь, о чём мы вчера говорили на лектории? – Каждое слово. Решили, что попробуем ещё раз. Ошейник отложили на попозже. Но я могу и прямо сейчас его надеть, если хочешь. – Не торопись, времени полно. Ты же жить собрался, верно? – он завернул меня в одеяло посильнее. – Ну, статистика на моей стороне, – просто ответил я. – Поверю врачам. – Ты же моя умница, – Валентин поцеловал меня в висок. – А ты мне пообещал поверить в своего психотерапевта, Валь! – Договорились, – кивнул он. Он поприжимал меня к себе, пообнимал – без сексуального подтекста даже, это было просто приятно. Я постепенно просыпался, продирал глаза. Валентин казался страшно довольным. – Мне папа звонил, – объявил он вдруг. – Спрашивал, как дела, с кем я, что я. Не передумал ли насчёт женитьбы. – А ты? – Сказал, что я с тобой. Он бросил трубку. Но сам факт звонка… Волнуется, значит. Может, мама подбила. Так или иначе, подвижка очень хорошая. Ему, наверное, Валера не доложил, что да как. Но это шаг навстречу. – И долго он будет так шагать? – Я думаю, полгодика-год ещё – и, может, мы снова начнём разговаривать. Раз уж на мою помолвку надежды теперь никакой, ему придётся смириться с тем, что сын гей. Надо будет ему это объяснить, но как – понятия не имею. Но это всё потом, пусть он ещё пару раз позвонит. Ускорить процесс у меня не получится, он такой, медленно соображает. – А с Серым как у тебя? – Ну, объявится – я в рожу ему дам и успокоюсь, – пожал Валя плечами. – У нас все вопросы так решаются. Ладно, в жопу их всех, у меня тут ты рядом, – он зарылся носом в мои волосы. – Чем займёмся? – Устроим сессию? – предложил я охотно, зная, что он ждёт этого. – А потом я пойду, хочу до обеда к маме успеть. – А у меня что-то ванильный настрой с утра, – он гладил меня по бедру, стягивая боксы. – Я уже не помню, что и как там у тебя. Вдруг у тебя предпочтения изменились. Дай мне взять тебя нежно, ну, – Валентин повернул меня на бок, прижал задницей к своему стояку. – Нет, Мастер, ну пожалуйста, ну давай сессию. Я тебе, как на исповеди, все грешки за месяц выложу. И идеи подам. – Я послушал вчера твои пьяные идеи, – хохотнул он. – Давай тогда так: сессию на вечер, а то с утра болевой порог совсем низкий. А сейчас скучно и ванильно, а? – Хочешь, чтобы я остался до вечера? – Хочу, чтобы ты вообще ко мне переехал. Но понимаю, что рано. – Он зажал между пальцев один сосок, другой. У меня шрамов от его зажимов не осталось. – И всё равно не могу удержаться, хочу в единоличное пользование. Подумать только, ученика в постель затащил, ну я и… – Ой, ладно тебе, это ещё кто кого затащил! – Я попытался вырваться, но он прижал меня сильнее. – И на занятиях, и в кафе… – Я тебя затащил, конечно. Ты думаешь, я этот значок постоянно носил? Ты потому его и заметил только через полгода занятий. Я же у тебя в закладках увидел пару фильмов, когда ты произношение искал в словаре, помнишь? Мама же твоим ноутом не пользуется, вот ты и не скрываешь. И в кафе – ну ты подумай, стал бы кто-то в здравом уме «практиковать» использование стоп-слова в кафе? Я знал, что ты выполнишь приказ, солнышко. – Ах ты… – я попытался ущипнуть его за бок, но он навалился на меня и прижал мои запястья к кровати. Его член касался моего бедра. Я и забыл, какой у него шикарный большой член – у Корнеева в сравнении просто корнишончик. – Ага, в правильном направлении мыслишь. – Он подтолкнул мою голову вниз, а сам приподнялся вверх по кровати, опёрся руками о кованую спинку. – Это у тебя «ванильно» называется? – Конечно, я же на тебя расширитель ещё не надел. Давай, сучонок, за дело. В его исполнении даже «сучонок» звучало по-доброму. Да и я сам уже страшно хотел у него отсосать. Чтобы обхватить губами даже головку, пришлось уже широко раскрыть рот, а чтобы взять глубже, нужно было работать шеей и осторожно вытягивать язык вдоль члена или прятать поглубже. Я решил сначала смочить слюной весь ствол, но Валентин не позволил: – Забыл за месяц? We need a revision unit, huh? Давай, вот так, глубже. Он чуть приподнял мою голову и протолкнул член чуть больше, чем наполовину. Глубже – только в горло. Но мне было кайфово и так. К тому же, в такой позе глубже не получится, он может только упираться головкой в нёбо. – Хорошо. Теперь губами и языком. Я знаю, что ты умеешь. Come on, работай. От этих грёбаных инструкций я потянулся было руками к своему собственному члену, а потом решил, что не буду касаться себя без его разрешения. Я отсасывал, вспоминал технику, пробовал его на вкус, а Валентин, следуя заданной «ванильной» линии, не толкался и позволял мне делать всё самому. Я устал, выпустил член изо рта, чтобы отдышаться, и вместо того, чтобы продолжить, спустился ещё ниже и принялся исследовать кончиком языка его мошонку. Взял яички в рот по очереди, провёл языком по середине, а потом поднялся к тому месту, где он показывал мне вчера, и попытался найти полосочку чуть более плотной кожицы. – Да, там. Нет, чувствительности почти нет, – покачал он головой. Я пожал плечами и спустился ещё ниже – там-то он чувствительность не терял? У Валентина даже дыхание прервалось от неожиданности. Я кружил по кругу гладко выбритого ануса, осторожно толкался языком внутрь. На вкус и правда как он сам и как гель для душа – ничего противного, наоборот, очень прикольно было слушать его прерывистые вздохи и представлять, какой ураган эмоций проносится сейчас у него в голове. А мне было только в кайф обслужить своего Мастера так, узнать его всего, со всех сторон. – Ну хватит уже стесняться, Валь. – Я обхватил руками его бёдра и запрокинул голову. Он был бледно-розовый от стыда – смешной, сам же мне это показал. – Сядь нормально, мне неудобно. Я наконец-то понял гуляющий по интернету прикол про фейсситтинг. Sit on my face, хотел я сказать – но он понял и без этого, приподнялся на корточках, прогнулся в пояснице, выставил задницу, давая мне лучший доступ. Вот тогда-то я всё-таки не выдержал и потянулся к своему члену. Валентин тоже дрочил себе, кончил только от того, что я вылизывал его и толкался внутрь. Под конец он осмелел и даже подталкивал мою голову сам. Испачкал спермой простыню, одеяло и даже попал мне на волосы. – Ну вот, теперь тебе придётся меня вымыть с ног до головы, – протянул я, размазывая и свою сперму по животу. – Это легко. – Он встал и протянул мне руку. Но не успел я приподняться, как он всё-таки поднял меня на руки. В этой квартире ванная была шире и глубже, и мы оба помещались в ней, почти не расплёскивая воду. У меня в кои-то веки не болела голова, всё встало на свои места, всё было хорошо – пусть и ненадолго. – Слушай, а у тебя же есть загран? – спросил он вдруг, намыливая мне голову. – Есть, там только два турецких штампа. – Подашь на американскую турвизу? Я оплачу. Меня в августе приглашают на конференцию переводить, опять Вашингтон, но можно прокатиться и до Нью-Йорка, Бостона, до Сан-Франциско слетать. Там в Бёркли заглянуть, я там полжизни провёл. К этой… не будем заезжать, просто прогуляться, там университет… Просто хоть посмотреть, что за страна. – Я придумал своё собственное стоп-слово, – перебил его я. – Пусть будет «Бёркли». Я там не был никогда и слышать больше не хочу про этот городишко. А на визу можно подать, да. Валентин поджал губы, но кивнул. – Окей. Красный или Бёркли. Надо посмотреть, какие там сейчас правила и какая очередь на собеседование. А в Теме мы… начнём всё заново? У тебя же явно что-то поменялось. – Да давай продолжим там, где остановились, можно что-нибудь добавить… – Перепишем тогда списки? – подмигнул он мне. – С тем новым опытом, который и у тебя, и у меня набрался. На рисёрч на сайте посольства США и кинк-списки ушёл, по сути, весь день. Я обнаружил, что каждый пункт из моего предыдущего списка Валентин, сраный педант, внёс в экселевскую табличку, и все опробованные практики оценивал по двум десятибалльным шкалам – насколько понравилось ему и насколько, как ему казалось, понравилось мне. Ячейки автоматически окрашивались в разные цвета в зависимости от балла, а в столбце чуть правее были комментарии. Я посмеялся, внёс свои комментарии, исправил некоторые баллы, выставленные им, покрасил некоторые практики в зелёный и добавил несколько вещей. Обсуждать такие вещи с Валентином мне было легко: он не осуждал, слушал внимательно, удивлялся лишь иногда. Но и он меня удивлял. – «Священник и послушник»? Вау. Я видел такую порнуху, Валь. – Ну я не буду тебе рассказывать, сколько порнухи с дэдди-кинком я пересмотрел, – усмехнулся он. – You’ve been a bad boy, and now daddy has to punish you? – Forgive me, Father, for I have sinned, – подыграл я. – На английском, кстати, лучше. «Папочка» звучит жутко. – Согласен. Дальше у нас что? Фиггинг в зелёном, прикольно, прикольно. А long-term bondage тоже зелёный? – Ага. Это же можно делать безопасно, чтоб нигде ничего не натёрло и не пережало? – Можно, да. Просто у меня это в жёлтом. – Я учту твои ограничения, когда ты будешь снизу, – я положил руку ему на плечо. – Да? Даже так? Бля, вот я попал… – сказал он, улыбаясь, глядя на следующий пункт в списке. Я просто написал: «Ты снизу». – Как-нибудь, – добавил я. – Мне это не особо и нужно. Так, разок попробовать. – Окей, почему нет. Бастинадо? Охуеть, ты же раньше не хотел. Ох, и дальше… Я смотрю, совсем в жесть уклон пошёл. Он говорил с затаённым восхищением, а я типа смущённо пожимал плечами. Да, хотелось боли, унижения, жестокости, публичности, грубого секса и слёз. Я знал, что мой Валя на это способен – и мне было не сложно попросить его об этом. А когда мне удалят аденому, то и я перестану температурить после каждой сессии. Валентин продолжал зачитывать вслух особо интересные пункты: – Перманентное ношение пояса верности? Ты серьёзно сейчас? – Ага, мне понравилось. Дрочка заебала. Всё равно ни в кого другого я свой член совать не собираюсь – у нас же моногамные отношения? – Конечно, – подтвердил Валентин. – Теперь точно. – Ну так вот, я очень даже за, меня заводит эта идея. Ты дальше читай, эти две идеи тесно переплетены. – Лайфстайл? Всё ещё «точно хочу»? Но при этом мой ошейник ты не принимаешь? – Дай я школу закончу, ладно? Я так понимаю, ты тоже год добиваешь, потом уйдёшь в перевод? – Уйду, если панические атаки пройдут, – подтвердил Валентин. – Но лайфстайл… – Я не давлю, – улыбнулся я. – Давай начнём уже? – Сейчас, внесу всё в общую таблицу. Ячейки «Лайфстайл» и «Перманентный пояс верности» он всё же перекрасил в жёлтый. Ну да и хрен с ним, пусть отрицает, сколько хочет – я же видел, как загорелись у него глаза. Пока он возился в компе, я опустился на колени у дивана – вторая поза, только руки сложил на подушку рядом с ним. На улице уже темнело. – Я же тебе вчера сказал, что весь месяц спал с Корнеевым? А про то, что я документы из школы собирался забирать, говорил? Ну и напился ещё вчера до невозможности, хотя мне вообще пить нежелательно. Историю пишу хуёво до сих пор, общество тоже так себе. В общем, есть, за что наказать. – Да уж, ученик ты вроде хороший, а по поведению точно двойка. – Отшлёпаешь меня, а, Мастер? – я потянулся вверх, к нему, но вместо поцелуя получил хлёсткую пощёчину – именно так со мной и надо обращаться. У меня привстал, хотя кончить, скорее всего, не получится – аденома нихуёво так подавляла сексуальное желание. Но желание подчиняться никуда не пропало. – Раздевайся и в угол, – приказал Валентин. – Ну что вы такой скучный? Не хочу я просто стоять! Заканчивайте уже свою разбалловку, я всё ведь уже написал! – Сейчас я тебя развеселю, не бойся. Пойдём-ка на кухню, а то тут ламинат слишком хороший, а там плитка. Держи, – он вручил мне ноут. Я привстал было, но Валентин удержал мою голову: – На коленках. Идти на коленках, вытянув на руках ноут, было неприятно, но пока не очень больно. Мастер чуть улыбался, заметив, как я скривился, выйдя на плиточный пол в коридоре и на кухне. Включил свет. – Раздевайся, одежду сложи на стул аккуратно. – Там же в окне видно будет! Напротив тоже высоченный дом. И тюль просвечивает! Он лишь пожал плечами: – Вчера ты готов был в туалете мне отдаться, а тут боишься каких-то гипотетических соседей в окнах напротив? Да пусть все знают, что в соседнем доме кто-то провинившийся стоит в углу. Давай, раздевайся. – Мастер, я… – Don’t make me repeat it for the third time. Fucking strip, – он щёлкнул пальцами, и я, повинуясь какой-то неведомой силе внутри себя, принялся стягивать кофту и джинсы. Он сел за стол, а я, сложив одежду на стол и кинув подозревающий взгляд в окно – нет, если и видно, то только расплывчатый силуэт, – встал на колени в угол между стеной и мойкой, в метре от Валентина. Чувство вины оседало и разрасталось внутри, и было классно наконец-то прочувствовать его по-настоящему – и выгнать из себя, искупив. – Не, иди сюда, больно далеко встал. Вот так, рядышком, good boy, запомни своё место, – он потрепал меня по голове. – Теперь можешь встать. Иди найди ту деревянную ложку и стеклянные банки с крупой. Ложка где-то в выдвижном, банки наверху. Было странно, неловко, жарко, несмотря на то что я был голый. Меня уже начало раздражать, что он раздаёт мне команды – боже, ну почему мне всегда надо противоречить? Шкафчик с крупами напряг особенно. Там их было всего две – рис и гречка в стеклянных контейнерах. – Мастер? – я обернулся на него. – Гречку, да. Возьми горсточку, насыпь сюда, – он указал на пол рядом с собой, – и вставай в первую. Проступки у тебя будут детские – и наказание детское. Но жёсткое, как ты и хотел. Страх подкатил и скрутился в горячий клубок в животе. Но только я сфокусировал на нём внимание, как ощущение отступило. Метода Валентина работает. Страх не имеет смысла, будущее неотвратимо и всё равно случится. Боль всё равно придёт, так чего трястись и наказывать себя дополнительно? Рассыпал гречку симметрично, зажал длинную ручку ложки между зубами и осторожно опустился коленками на пол. Страх и боль укололи одновременно. Взвизгнул и приподнялся, не успев перенести весь вес тела на колени. – Я знаю, что больно, больно и должно быть. За такие косяки наказание всегда суровое, ты уже должен был это запомнить. Будешь стоять сколько сможешь, до собственного предела. Абсолютный рекорд, который я видел – семнадцать минут. Я не смог ответить ему, только пропищал что-то возмущённо, не выпуская ложку изо рта. Опустился ещё раз, опираясь на выставленные вперед руки, и сразу же простонал от боли. Гречка впилась в нежную кожу под коленными чашечками, и мне казалось, что там, блять, не крупа, а грёбаное битое стекло. – Не в той позе стоишь. Первая, говорю. Всхлипнув, я всё же поднял руки, перенося опору на колени и ступни, а потом вытянул и ступни, ставая в первую. Весь вес тела был на ноющих, горящих коленях, боль проходила вверх по ногам, по позвоночнику, заставляла дёргаться от нетерпения. Это наказание, самое настоящее, и становится хуже с каждой секундой. Это – пытка. Мой Мастер натурально пытает меня у себя дома, издевается и опускает. Бьёт ложкой по заднице, говорит что-то, но я уже не слышу: пот и слёзы текут градом, я едва ли его понимаю, всё тело деревенеет от напряжения. Я вытягиваю руки, чтобы удержать два симметрично наполненных стакана на раскрытых ладонях – и вот я уже в состоянии его личной вещи, игрушки, созданной служить и угождать. Я вижу свой силуэт в окне, в отражении: распятая фигура в агонии, услужливый слуга, послушный наказанный раб. Боль ощущается ещё острее, эмоция сильная и накрывает волной – и вдруг я совершенно неожиданно могу разобрать боль на кусочки: понять, где и в какой части коленки в меня впились крупинки, что я испытываю во всем теле, в каждой клеточке. Это интенсивно, жёстко и восхитительно: я чётко понимаю, что не я определяю, когда начнётся и когда кончится наказание, от меня не зависит совершенно ничего. Я стою один, но всё равно растворяюсь в Валентине, в его приказах и желаниях. Всё будет, как будет. От боли не уйти, её надо принять как должное, сделать её частью себя. Едва регистрирую звук падающих, но не разбивающихся стаканов и понимаю, что предел пройден – руки опустились сами, без моего ведома. Только тогда Валентин снимает меня с гречки, ставит на ноги, быстро разминает измочаленные коленки, заставляет сделать какие-то быстрые упражнения. А я всё ещё на волнах экстаза, и любое его прикосновение похоже на оргазм. В этот раз, второй за день, я заглатываю член до конца – как послушный раб, – пока Валентин матерится и шлёпает меня по щекам, толкаясь внутрь и говоря о том, что тренировки надо проводить заново. Потом я послушно держу себя под коленками, пока он растягивает меня прямо на кухонном столе, а затем трахает, не беспокоясь о моём удовольствии. Плевать, я весь его, собственность Валентина Леонова, любого и всякого, – но особенно такого, когда он весь из себя агрессивный Мастер, – и меня кроет наслаждением именно от этого ощущения. Он навалился на меня, кончая со вскриком, и я обвил его руками, понимая, что теперь можно. Чувство полёта так и не прошло – да и не надо, охуенно. – Четыре минуты десять секунд. Ты побил мой рекорд, – улыбнулся мне Валя, поднимаясь. – Ты же говорил, семнадцать минут. – Это Сэма. Он много тренировался с тех пор, как я купил для них килограмм гречки в русском магазине. А мой личный рекорд – четыре минуты. Это после долгих тренировок. – Ну вот видишь, не такой уж и хреновый у меня болевой порог. Валентин сел на стул, затянул меня к себе, принялся разминать коленки ещё. Они были все красные и в неровностях, будто отбитые молотком для мяса. Он не удержался, наклонился и поцеловал каждую. На полу всё ещё была рассыпана гречка, разлита вода, валялись два стакана и ложка. Как будто кашу варили, блять. – Не парься, я уберу, – это Валя проследил за моим взглядом. Пойдём поваляемся, выпьешь на всякий случай таблетку. Нельзя, чтоб опять тебя дропнуло. – Да не, я всё ещё, – я показал какой-то странный жест рукой, отражающий, что я будто пьяный и в облаках. Валентин расплылся в улыбке и понёс меня в комнату. Уже на кровати, закутанный в мягкое одеяло и в руках Валентина, я вспомнил, о чём хотел спросить: – Вот ты серебряный ошейник убрал. А сессионный, кожаный? Новый? – Есть такой. Но сессия-то закончилась. – Хочу. Давай. – Тогда в первую. Ритуал повторился: снова я на коленях, снова он надевает на меня ошейник – но уже новый, хрустящий, неношеный, чуть тоньше, чем предыдущий, и без кольца спереди. Я разношу его и сделаю своим, решил я. Я ощущал глубокое удовлетворение и правильность момента, а вот слёзы на глазах в этот раз были у Валентина. – You’re too fucking precious. Beautiful, – сообщил он мне, поднимая на ноги и утягивая в поцелуй. No, you are beautiful. So fucked up, and yet so fucking beautiful, Валентин.***
Чувство эйфории не утихло и не прошло ни вечером, когда я так спокойно говорил с мамой о предстоящей операции и о том, что помирился с Валентином; ни утром воскресенья, когда я проснулся и позавтракал с мыслью о том, что надо доделать некоторые дела – на случай, если меня всё-таки не станет, или я выйду из строя надолго. До обеда я посидел с мамой, поделал какие-то дела по дому, поудалял историю браузера и в который уже раз – аккаунты в соцсетях. Собрал сумку на завтра, собрался с духом и всё-таки позвонил. – Валер, я готов. Всё, как вчера договаривались? – Да, мы за тобой заедем. Собирайся. Старшие Леоновы оказались такими же обольстительными засранцами, как и младший: обменялись любезностями с моей маман, вручили ей коробку конфет, посмеялись над её «Ой, а Валера совсем большой стал, на Мариночку похож. А ты, Сергей, в отца», уверили, что вернут меня через пару часов, и отказались от чая, сообщив, что мы и без этого едем чаи гонять. Свой серьёзный вид они приобрели только в машине. – Как там Валька? – спросил Сергей, пристёгиваясь. – Хорошо. Помирились. Панические атаки, правда, у него… Мне показалось, серьёзные. – Хуёво, раз даже ты заметил. Он их очень хорошо скрывает обычно, особенно если ситуация у него под контролем, – резюмировал Валера, выезжая со двора. У него в машине была камера, и задним ходом сдавать было очень удобно. – А у тебя как здоровье? Тебя Виктор Николаевич в какую больницу направил? – А ты это откуда знаешь? – Так тебя Валька в мою клинику водил, – усмехнулся Валера. – Ты же не думаешь, что он такой прям мажор? У него деньги водятся только тогда, когда переводы берёт. Так в какую больницу? Я назвал номер, и Валерий кивнул. – Разберёмся. Там должны быть одноместные палаты, а то тебя дедки и бабки с диабетом с ума сведут, если в эндокринологию положат. – Я получу хорошую палату через постель? – Типа того, – усмехнулся он. Мне нравилась уверенность, с которой он говорил и вёл машину. А у молчаливого, задумчивого Сергея мне нравилась осанка и цепкий взгляд. Но всё-таки мой Валя был для меня лучше всех. Я и задумал-то это только из-за него. Родители Леоновых были жили неожиданно близко к центру, в старом доме с трёхметровыми потолками. Даже подъезд был ухоженный – тут стояли цветы, а на потолке была лепнина. Питер с московским апргейдом, блин. – Мам, привет! Пап, – здоровались братья. – Здравствуйте, Марина Сергеевна! Это вам, – я вручил букет и торт без сахара, который и сам смогу есть. – Валентин Валерьевич. Я старался, правда старался, вспоминая Леоновых только что и Валентина на новогоднем застолье у меня дома. Нейтральная рубашка, широкая улыбка, цветы для матери и крепкое рукопожатие для отца. Марина Сергеевна в домашнем спортивном костюме чем-то напомнила мне мою маму, а вот Валентина Валерьевича я испугался с порога, хотя тот тоже улыбался вежливо. К счастью, бремя начала разговора взяли на себя старшие братья: рассказывали родителям про что-то незначащее, пока Марина Сергеевна наливала чай, а я разглядывал кухню. Жили они… явно богаче нас с мамой, но не безобразно шикарно. Я даже подозревал, что многое здесь было установлено и сделано Валентином Валерьевичем своими руками много лет назад – и продержится ещё десяток лет, настолько монументальными были все детали. Хорошая большая квартира благообразнейшей четы Леоновых, в которой только младший брат оказался паникующей паршивой овечкой, не желающей жениться. А старшие, несомненно, ангелы и никогда не польстятся на то, чтобы поиметь мальчика-школьника. Валентин Валерьевич не смотрел на меня, как на врага, но и не жаловал. А я как ни в чём не бывало участвовал в разговоре с братьями и Мариной Сергеевной, которая только изредка обеспокоенно поглядывала на мужа. Вот так вот мне надо было разговаривать и на свадьбе, а не устраивать этот фарс. Валентин предупреждал, что будет a fucking shitshow, and I had to keep my mouth shut. А теперь я опять забрался прямо в пасть к тигру. Разговор шёл о работе старших братьев, о моей неожиданной – но очень операбельной! – аденоме, а потом снова о работе, ЕГЭ и планах на отпуск. Только иногда под давлением напряжения разговор затихал, и Валентин Валерьевич вперивался в меня взглядом. Братья предупреждали меня, что он вспыльчивый и жёсткий – но я и сам умел быть таким. – К чему это всё? – вдруг спросил Валентин Валерьевич в одну из пауз, снимая очки. Он готов к бою. – Зачем ты приехал? – Просто так, познакомиться с вами поближе. Вы же родители моего парня, – улыбнулся я обезоруживающе. На кухне повисла тишина, Марина Сергеевна снова отложила вилку в сторону. – Это отвратительно. Он не твой парень, он извращенец, которому уже четвёртый десяток, а он всё не успокоится. Ты такой молодой, Юрий, а туда же: позволяешь себя насиловать взрослому мужику. Что ещё он с тобой делает, а? Ремнём за невыученные уроки хлестает? This hit too close to home. У меня вдруг заныли коленки и побитая ложкой задница, но я выпрямил спину и посмотрел на него упрямо и притворно доброжелательно. – Валентин Валерьевич, я понимаю ваше волнение. Мне очень жаль, что вы стали свидетелем… – я замешкался, подбирая определение, – того, что случилось. Мы были неосмотрительны, Валя отреагировал на моё высказывание там, за столом, слишком остро. Но то, что случилось между нами – не насилие, это такая специфическая игра. Я вас уверяю, всё по согласию, а часто и конкретно по моей инициативе. И если он извращенец, то и я тоже, и нам с ним очень хорошо вместе. Я люблю его. А приехал я просто сказать, что он по вам скучает и хочет возобновить общение. Радовался, как ребёнок, после вашего звонка. Но все мои последние слова пролетели мимо его ушей. Валерий отреагировал резко на «Я люблю его», Сергей поджал губы, а Марина Сергеевна так и вовсе умилилась, поменявшись в лице. Но не Валентин-старший. – Да это противоестественно! Ужасно! Омерзительно! У него была женщина! А тут ты, сопляк! Какая тут любовь, какое доверие может быть у мужика к мужику? Ты девочкой себя представляешь, что ли? А он тебя за кого считает, раз так обращается?! Да вы же с ним мрази, ошибки природы! – Валентин Валерьевич! – крикнул я, вставая. – Я гей, гей с рождения, так бывает! Мужчины меня всю жизнь привлекают! А сын ваш бисексуал: и по мальчикам, и по девочкам! И вы бы знали, что с ним делала эта женщина! Из того, что он мне рассказывал – для него это были тяжелые, негармоничные отношения. А я вашего сына люблю, люблю как мужчину, несмотря на то, что я сам мужчина! А вас он любит, как отца! И поддержки вашей ждёт! Я знаю, я бы тоже от своего папы поддержки ждал. Знаете, без отца тяжело жить – особенно когда он был, и его вдруг не стало. И неважно, десять тебе лет, восемнадцать или тридцать один. А когда отец живой, такой вроде замечательный во всех аспектах – глупо с ним не общаться. И вы глупо поступаете, что готовы вот так живого сына из жизни вычеркнуть. Я сел, сдерживая слёзы. Марина Сергеевна знала мою историю, знала мою маму, и я заметил, как она смахнула слезу. Валентин Валерьевич только закатил глаза и ответил спокойно, размеренно: – Глупо – считать, что мужчина с мужчиной может возлежать, и что это нормально. Я такого сына не воспитывал – я не знаю, как он такой вырос, больной. Не бывает такой любви – бывает психическая болезнь. Она у вас у обоих. Валя уже старый гомосек, но ты-то, юный совсем парень… опомнись, не порти себе жизнь. – Херню несёшь, пап, – объявил вдруг Валерий, ставя кружку на стол. – Я видел своими глазами, какие у Валей с Юрой отношения – так близко, что тебе и не снилось. И то, что я увидел… Я между ними увидел любовь. Увидел бескрайнее доверие, преданность друг другу, взаимопонимание с одного взгляда. У меня с моей женой такого не было, даже когда мы с ней влюблёнными студентами были. Тебе пора уже признать, что Валя – вот такой, по мальчикам. И я его выбор одобряю полностью. – Валер, ну ты вот скажи мне, как нормальный мужчина, – Валентин наклонился к сыну. – Ты бы сам с мужчиной стал спать? Влюбился бы в мужчину? Трахался бы в задницу и считал это нормальным? Своему бы сыну такого пожелал? – Я, пап, спал с мужчиной, – Валерий улыбнулся обезоруживающе. – Я в основном по женщинам, но у меня иногда бывает и такое, что мне мужчины нравятся. А Мирона я приму любым, когда подрастёт. – Это у Юли за спиной? – ахнула Марина Сергеевна. – Это в прошлом, – заверил её сын, не желая раскрывать все карты. – Но я всё же бисексуал и то, что меня иногда привлекают мужчины, скрывать не буду. Надоело. Валентин Валерьевич только качал головой. – Свалились на меня целым скопом, пидорасы… Значит, у меня один сын остался? Самый старший, образец для подражания? Ты, Серёж, всегда был умницей. Сергей покосился на среднего брата и тоже медленно покачал головой. – Я, конечно, по женщинам. Но у меня был однажды секс с мужчиной. А в другого я был много лет безнадёжно влюблён – но мы никогда не сможем быть вместе по многим причинам. Так что… Я тоже на стороне Вальки, пап. И я верю, что с Юрой у них… Я тоже увидел бескрайнее доверие. Валентин Валерьевич покраснел, встал из-за стола. Мне казалось, что сейчас будет мордобой и метание посуды, но отец семейства всего лишь указал на дверь: – Вон из моего дома! Я вам говорил, что я гомиков у себя не потерплю! Вон отсюда! Пошли! Мы не торопились даже: убрали чашки в раковину, оделись неспеша, как назло. – Он отойдёт, отойдёт, – шепнула Марина Сергеевна с грустным лицом, закрывая за нами дверь. – Вот увидите, я с ним поговорю, мальчики. Юра, спасибо тебе за визит, передавай маме привет, – она обняла меня. Три этажа мы спускались по лестнице в торжественном молчании, а потом Валерий вдруг засмеялся истерически: – Сука, Серый, ты видел, как он орал? Надулся, как рыба! «Вон, вон!» Ой, пиздец, дай пять. Сергей тоже засмеялся против воли и протянул брату руку. Улыбнулся даже я, понимая, что, несмотря на скандал – это тоже была подвижка. Уже в машине я спросил: – Думаете, подействует? – Конечно, – заверил меня Сергей. – Мама пояснительную беседу проведёт, а в следующий раз вчетвером приедем. Это ты очень мягкий вариант скандала сейчас видел. Вот десять лет назад был реально кошмар. А теперь он уже привыкает, мебель не переворачивает, кружки не бьёт. Его давно надо было так дожать, мы с Валерой просто подссыкали. А тут ты осмелел, и нам, здоровым лбам, ничего другого не оставалось. Ты не принимай близко к сердцу, папа ещё оттает, точно тебе говорю. – Что, едем к твоему Мастеру? – спросил Валерий. – Едем, – улыбнулся я.***
Мы не успели войти в дверь, как началась драка между братьями. Валентин едва-едва разрешил нам всем пройти – и тут же дал Сергею по роже с размаха, да так, что брызнула кровь. – Блять, Валь, у меня рейс завтра! Мне же больничный придётся брать! – Ничего, потерпишь, сука! Я из-за тебя месяц на больничном просидел! – он замахнулся ещё раз, но Сергей увернулся. – Надо же было додуматься эту суку позвать! – Она говорила, что ты всё-таки сделал ей предложение! Настаивала на том, что ей надо приехать! Откуда я знал, что будет такой пиздец? Я думал, ты Юру обманываешь! – Индюк, блять, тоже думал! Ты родному брату доверяешь или какой-то твари из-за океана?! – он прижал Сергея к стене, держа за воротник рубашки. Сергей был выше и шире в плечах, и выглядело это… интересно. – Валь, ты по этой твари десять лет страдал, каждые полгода у тебя было «люблю только её, не верьте никогда, если увлекусь кем-то ещё, я однолюб». Каждый раз одно и то же было! – вставил Валерий. – «Было» – ключевое слово! – рявкнул Валентин. – Я же вам всё объяснил до мальчишника! Всё! Всё кончено! – Да всё, всё! – Сергей поднял вверх руки. – Вот только я с тобой ещё не закончил, – зашипел младший, набрасываясь снова. Они повалились на пол прямо в коридоре, клубок таких похожих рук и ног, и драка завязалась нешуточная. Я рванулся разнимать их, пока никто не получил травму, но Валерий за плечо завёл меня в комнату: – Дай мальчикам выпустить пар, они такие – петухи. Он закрыл дверь, и мы сели на кровати, прислушиваясь. Валерий с усмешкой оценил резную спинку. Я слушал звуки драки, надеясь, что не придётся вызывать скорую. Наконец звуки ударов затихли, тяжёлое тело швырнули об пол. Было слышно сначала шипение, а потом насмешливый голос Валентина: – Нравится тебе, да, когда я под тобой такой беззащитный? Нравится моей жизнью ворочать? Не твой, вот ты и бесишься. – Блять, Валь, ты меня когда-нибудь в могилу сведёшь со своими пидорскими шуточками! Ты же знаешь, у меня сердце и так шалит что-то. – Ну что, блять, ты несёшь… – в голосе Вали послышалась слабость. Потом наступила тишина, было только слышно попытки Валентина вдохнуть. Когда я выбежал из комнаты, я обнаружил старшего и младшего сидящими на полу в коридоре. Сергей обнимал Валентина, а тот, с уже знакомым стеклянным взглядом, раскрывал рот, как рыба, и держался правой рукой за сердце. Валерий незамедлительно поддержал брата с другой стороны, а я сел перед ним на колени и взял за руку: – Валь, Валь, Валь, слышишь меня? Ну хоть разочек вдохни, давай, ради меня, пожалуйста. Вот эта на мне рубашка – какого цвета, а? Синий, blue, как на испанском? Он наконец-то вдохнул, быстро забрал воздух, взгляд сфокусировался на мне. Это хорошо, значит, он приземлился и может воспринимать окружающую реальность. – Azul, – ответил он. – Хорошо, а на тебе какая футболка? – Зелёная, грин, verde, – он вдыхал после каждого слова. – Хорошо, а Валере сколько лет, когда у него День рождения? – Тридцать один пока, скоро тридцать два. – О, прогресс, смотри, какое длинное предложение. Валь, сейчас всё обязательно пройдёт, вот увидишь. У Сергея какого цвета рубашка? – Голубая, light blue, azul cielo. – Да, да, молодец. Теперь я считаю до трёх – ты вдыхаешь, выдыхаешь на четыре счёта. Погнали: раз, два, три… Паническая атака постепенно отступила минут через пять, и взмокший Валя просто зарылся в объятия Сергея – а сам старший брат смотрел на меня с нескрываемым уважением. Я справился с его панической атакой, не так это и сложно. Главное, источники читать на английском, на русском пока мало информации по теме. – Сука ты, Серый, – пробубнил младший куда-то в карман рубашки Сергея. – Извини, – он погладил Валю по спине. – Я хотел как лучше: папа прессовал, Эльза говорила, что ты всех вокруг обманываешь, включая нас и Юру. Никогда ведь ещё не было, чтобы ты с ней всерьёз расставался. И ошейник она никогда не забирала. – Ладно, извиняю. Валентин всхлипнул в последний раз и поднялся, опираясь на протянутую Валерой руку. Постепенно приходил в себя: – Ну что, пидоры, даже к чаю ничего не додумались привезти? – Да мы как-то все конфеты и торты по дороге растеряли, – пожал плечами Валера. – У нас офигенные новости. Новостям Валентин откровенно порадовался. Восхитился моей смелостью, похвалил меня прямо при братьях, заключив в объятия и потрепав по голове. Поблагодарил их за поддержку. Я посмотрел пристально на Сергея, когда Валерий в пересказе пропустил его реплику про то, что он был влюблён в мужчину – и Валентин заметил мой долгий взгляд, но ничего не сказал. В итоге пришли в выводу, что Леонов-старший скоро оттает и обязательно свяжется с кем-нибудь из сыновей. Потом началось чисто леоновское веселье: подъёбы по поводу семейной жизни и медового месяца молодожёнов Сергея и Светы, шутки про то, что Валентин подрабатывает гугл-переводчиком, и даже замечательные анекдоты про хирургов и патологоанатомов, зародившиеся на фоне моей аденомы – и прочее, и прочее. Мы просидели так почти два часа, пока братья не засобирались домой. Я остался ещё ненадолго. Валентин сначала был весёлый, а потом чуть взгрустнул. Мы переместились в комнату и забрались с ногами на диван. Валя приобнял меня: – Папа сильно злой был? Только честно, а то эти оптимистичные пидорасы мне могли и неправду сказать. – Ну… Достаточно. Посуду не бил, но ругался и выгонял нас. – И думаешь, он позвонит ещё? – Не знаю. Вроде как должен, эти двое мне говорят, что он оттает. И Марина Сергеевна так же сказала, что всё будет хорошо. Прогноз хороший, а как на самом деле будет – я хуй знает. – Мой психолог почти так же говорит. И психотерапевт. – И мой эндокринолог. И мой хирург, – вторил я. – Н-да, – он обнял меня сильнее. – Жизнь не сказка совсем. – Ну почему? Очень даже сказочно. Я недавно Волшебника страны Оз прочитал: мне вот нужны нормально функционирующие мозги, тебе надо отсыпать храбрости, а папке твоему недостаёт сердца. А Эльза – злая ведьма, у которой ты долго был Тотошкой. – Ну разложил, – засмеялся Валентин, заваливая меня на диван и целуя в шею. Быстро спускался поцелуями ниже. – Ты случайно литературу не сдаёшь? – Нет, я же специально на английском читал. Кстати, недавно на сотку первый раз в жизни написал пробный – у нас сдвоенный урок поставили, и Марина Михайловна разрешила мне просто вариант прорешать. – You’re such a good student, Yury, – он расстегнул мой ремень и поцеловал член через джинсы. – Do you think you deserve a reward? – Наверное, – я толкнулся вверх. Мастер вдруг усмехнулся и в одно движение коварно свалил меня на пол. Я тут же сгруппировался и сел на колени. Он сел на диван передо мной и принялся расстёгивать уже свою ширинку, а я с готовностью облизнул губы и встал во вторую позу – колени вместе, руки за спиной. Такой расклад мне нравился ещё больше. Когда активно сосёшь, некогда думать о надвигающемся больничном ужасе. – Here’s your reward, little slut. And a little slut I was.