***
Наркоз и операция просто стёрлись из памяти, осталось только ощущение времени, и то мутное, кривое. Я знал, что времени в пустом глубоком сне прошло много, а сколько именно – непонятно. Я представлял себе момент пробуждения как что-то яркое и моментальное: что мне сразу скажут, как всё прошло, что врач и близкие будут рядом, что сразу станет понятно, как будут развиваться события. Понятно было едва ли. Я знал только то, что, наверное, жив, и что у меня болит нос. Пищали приборы, вокруг ходили медсёстры и один медбрат, один раз мелькнуло лицо мамы. Говорили что-то, но всё было замедленное и глупое, как на незнакомом иностранном языке. Я несколько раз просыпался и проваливался в сон – но точно уже в палате интенсивной терапии, а не в операционной. Значит, хорошо. Нормально. Можно спать дальше, говорить и смотреть от меня не требовали. Более-менее оклемался я только к вечеру, судя по освещению за окном. Сначала была муть, а потом меня накрыло чёткостью и яркостью картинки, аж до тошноты: я увидел не только то, что перед собой, но и всё, что было сбоку. Мир ещё двоился, но я знал, что справа от меня дверь, и что в ней стоит кто-то кудрявый в белом халате. Врач говорил со мной, я понимал все слова, но не мог сложить в предложения. Потом было лицо мамы – взволнованное, но радостное. Я не понимал, почему она волнуется, не соображал, что происходит. Уже в другой палате я видел Валентина. Не узнал его – помнил только, что этот человек мне безумно дорог. Он целовал мою руку, мама гладила меня по голове, а я говорил что-то на двух языках, и собственный голос звучал как будто из колодца. Дорогой человек смеялся и переводил, мама смеялась над переводом и гладила меня по голове. Уже ночью, когда я снова засыпал, на пороге появилась совсем другая фигура, не такая, как все остальные, но очень родная. Я как будто в кривое зеркало смотрелся: вроде похож на меня, но не я – или я похож на него? Я как-то сразу понял, что он не настоящий, но почему-то не мог вспомнить, что он умер. Папа смотрел на меня, улыбался мне моей же чуть кривоватой улыбкой и говорил что-то несомненно хорошее. Я протянул ему руку, но он покачал головой, улыбнулся – а затем вышел и пропал, как в тот раз: навек исчез, ни адреса, ни тени… Хотелось пойти за ним, но я уже открыл глаза. Я был благодарен уходящему наркозу даже за такой подарок. Выписали не через неделю, как обещали, а через две: опухоль оказалась большая, росла практически по дням, да и без осложнений не обошлось. Врач даже сказал, что, если бы хоть чуть-чуть помедлили с диагнозом, прогноз бы был уже не такой безоблачный. Мне пришлось всё-таки написать Эльзе и Сэму и сказать им спасибо за совет не игнорировать странные симптомы. В ответ я получил такую простыню текста с пожеланиями здоровья мне и Валентину, что впору такие тексты давать на экзаменах. Валентину не сказал, чтобы не бередить лишний раз душу. И без этого волнений хватало с головой. Операция прошла не совсем так, как планировали: хирургам пришлось до кучи удалить часть искривлённой носовой перегородки, а потом соорудить там искусственную конструкцию. Все эти две недели за мной, по сути, следили, чтобы из носа не потекла спинномозговая жидкость. Но ничего не текло, зрение восстановилось быстро и почти полностью, – офтальмолог просто ликовала, – и сразу же прошли головные боли и вспышки жара. Щитовидка, правда, теперь решила работать не в полную мощность, но это лечилось двумя таблетками в день. Ну, и ещё восемь всяких остальных поддерживающих препаратов, но это не на всю жизнь. Две недели все волновались и прыгали вокруг меня. Я точно знал, что всё будет хорошо, уже когда вышел из наркоза – папа ведь отказался забирать меня. Когда я очнулся окончательно, весь мир стал ярким и цветным, я стал видеть и понимать всё вокруг. Различал все серые оттенки в радужках глаз мамы; видел её руки, даже когда смотрел только на её лицо; и стал замечать её лёгкую походку, когда она входила в комнату. Её слова стали чётче, доходили до меня быстрее; её смех не оставался на задворках сознания, а сразу проникал вглубь моего мозга, отзывался приятной вибрацией. Засыпая, я каждый раз мысленно обещал папе всегда любить и защищать её. А Валентин, как я видел, периодически проваливался куда-то в своё логово паники – смотрел немигающим взглядом, уходил от разговора, just zoned out completely. В такие моменты он смотрел в окно, считал машины и смотрел на приложение в телефоне, отмахиваясь рукой от моих предложений помочь. А потом каждый раз выныривал на поверхность и снова улыбался мне, ничуть не притворяясь, и я мог рассмотреть каждую мелкую морщинку в уголках глаз. Он, в отличие от меня, болел незаметно и боролся с этим где-то в одиночестве. Я пока был не в состоянии ему помочь, и он это понимал. В каждой его улыбке я видел силу, в каждом движении – решимость справиться с самим собой, в каждом взгляде – заботу обо мне, которая была мне так нужна. Он держался ради меня. Его настоящее состояние я увидел только ближе к выписке. Лёг спать после обеда, а когда проснулся, Валентин сидел на стуле рядом и держал меня за руку. Ну как сидел – залез на стул с ногами и уткнулся лбом в свои же колени. Кажется, тоже задремал. – Ты чего не в школе? – А? – тёмная макушка поднялась, Валя попытался проморгаться. – Да там одиннадцатый класс опять пробник пишет. Дошёл домой, что-то мне поплохело, захотелось приехать на тебя посмотреть. – Он чуть потянул спину, одновременно натягивая сонную улыбку. Присел на корточки у кровати, не отпуская моей руки. Синячищи под глазами очень говорящие, щёки снова чуть впалые и гладко выбритые. Да о чём это я, у меня вообще припухшая переносица и на треть искусственная носовая перегородка. – Ты вообще спишь, горе луковое? – я намеренно использовал то самое учительское выражение, которое так любил произносить он. – Сплю. Транквилизаторы, мелатонин, все дела. Четыре с половиной часа – как раз три цикла сна. Потом выветриваются воспоминания о том, что я тебя видел вчера, и срочно надо снова приехать и проверить, что ты здесь. – Да куда я денусь, – усмехнулся я и сжал его руку сильнее. – Валь, не делай из меня свой эмоциональный якорь, пожалуйста. Я не Эльза. Я с тобой всегда буду младший, нижний, менее опытный партнёр, и… Не надо на меня так надеяться. – Я знаю. Я большой мальчик, и я со своими проблемами должен справляться сам, не привязывать своё состояние к другому человеку. Просто… – он оглянулся по сторонам, как будто боясь, что его кто-то услышит, – боюсь, один не вывезу. It’s only when I lose myself in someone else that I find myself, знаешь такую песню? – Не знаю. Старьё какое-то, наверное. Ладно, иди сюда, большой мальчик, – я потянул его на себя. – Возьму только ту часть, которую не вывезешь. – Ну ты чего, я же в уличной одежде… – Залезай, говорю! Сил заставлять у меня особо не было, но Валя и не сопротивлялся. Скинул обувь, лёг рядом, вытянулся в струнку, а когда я его обнял так, что его голова оказалась у меня под подбородком – расслабился и свернулся в клубок вокруг меня, одна тяжелая нога на моих лодыжках, рука поперёк моей груди. Я говорил что-то глупое про то, что я здесь и не собираюсь никуда уходить, а Валя только тихо посмеивался мне в шею. Он снова задремал, а я радовался тому, что снова могу слышать запах его волос, чувствовать чуть учащённое сердцебиение и видеть всю комнату от края до края. А, ну и либидо вернулось, конечно же – только теперь оно было втройне сильнее.***
Меня выпустили из больницы только после очередного тщательного обследования, с ворохом рецептурных препаратов и справок и с настойчивыми просьбами следить за собой внимательно и появляться в больнице каждые три дня для сдачи анализов. ЕГЭ было решено сдавать в резервные дни – и то, если со здоровьем всё будет в порядке. К выписке я уже сам уверял врачей, маму и всех трёх братьев, что со мной всё точно будет хорошо. Я это знал, чувствовал, как спадает отёк, и как всё внутри постепенно заживает. Мне не терпелось оказаться дома и насладиться прописанным «постельным режимом» в знакомой обстановке. Вторую часть майских праздников у меня дома были бесконечные посиделки друзей (не явился только Корнеев, который, как говорили, сильно увлёкся той девчонкой с тусы), приезды внезапно вспомнивших обо мне родственников, разговоры с мамой на кухне по вечерам, бесконечные подарки и внимание всего мира. Каждый день был как второй День рождения: я хоть и сидел на месте, почти не выходя из дома, но старался успеть всё, прожить эту жизнь на полную, наверстать потерянные в больнице две недели и успокоить весельем свои измочаленные нервы. Но самое настоящее веселье наступало, когда приходил Валентин Валентинович. Он заглядывал всегда на час-два, пока мама не придёт с работы. Обнимал, пересказывал школьные новости, целовал в переносицу, сажал к себе на колени и трогал так, как было совсем не положено репетитору трогать своего ученика – как нельзя священнику дотрагиваться до юного мальчика-послушника, как не дозволено троюродному дяде трогать наивного племянника, как не стоит взрослому мужчине касаться едва совершеннолетнего парня, да ещё и после операции. Фантазии и сценарии распаляли нас обоих, но до секса так и не доходило, потому что мы слишком много разговаривали и гоняли чаи, Валентин осторожничал и не делал резких движений, а ещё мы боялись быть застуканными. Мама моя, конечно, поймёт, но наш с ним секс – зрелище всё-таки специфическое. Уже обожглись, хватит. – I want you, – заявил Валентин в очередной раз, сажая меня на кухонный стол и целуя так, что я готов был раздвинуть ноги здесь и сейчас. – Мама придёт минут через пятнадцать, не успеем. Да и сдалась тебе эта ваниль? – подмигнул я. – М… А у тебя ещё долго постельный режим? – Я надеюсь к концу мая в школе появиться, сдать итоговые контрольные. Ещё недели две. – Переезжай ко мне. Не сразу на постоянку. Пока только на недельку или две, просто протестировать, как мы вдвоём уживёмся. A trial run. С твоей мамой договорюсь. Я приподнял бровь: – Ты не совместное проживание тестировать собрался, а трахать меня, больного и слабого, и контролировать на каждом шагу, как я таблетки пью. – Раскусил, – рассмеялся он. – Поиграем в доктора и пациента? – Я буду лечить тебя от бессонницы и панических атак? – спросил я беззлобно. – Такая докторша у меня уже была, мне не понравилось. Не, врачом буду я. Доктором-злодеем. Похищу тебя у матери, запру у себя и буду проводить на тебе медицинские опыты. Зафиксирую, чтобы не дёргался, и буду ставить коварные эксперименты. С этими словами он запустил руку под резинку моих штанов, сжал член и яйца, и я сдался. – Доктор, а будет так же больно? – Обязательно. – Пальцы сжали яйца ещё сильнее, один палец скользнул в ложбинку между ягодиц. Валентин нагнулся ко мне за поцелуем. – Знаешь, чем меня завлечь, – улыбнулся я. В коридоре провернулся ключ в замке металлической двери. Отпроситься у мамы и собраться оказалось делом пяти минут. Она только проинструктировала не забывать пить таблетки и пригласила на ужин в выходные. Валентин вёл светскую беседу в коридоре, пока я собирал сумку. Ходить мы всё равно никуда не будем, так что одежда понадобится только домашняя. Вспомнив, что Валентину-то всё равно придётся ходить на работу, пока я скучаю один, я прихватил ещё пару книжек и ноутбук. Моя пошляцкая комната на хате Валентина Валентиновича мне очень нравилась. Тут было чисто, постель заправлена – он ждал, планировал меня пригласить. Я разложился быстро, покидал одежду в комод, а книги и ноут сложил на полку. Валентин ждал меня на кровати, закинув руки за голову, как будто приглашал отсосать ему, но… – Валь, я не могу, у меня… – я жестом указал на свой нос, уже заживший и без отёка, но ещё побаливающий. Рассверлили до мозга, будет тут болеть. – А я и не предлагал. – Он утянул меня на кровать и властно провёл пальцем по губам. Потом вдруг сжал их между большим и указательным пальцем, похлопал по щеке осторожно. – Не волнуйся, я твой ротик трогать не буду, только целовать. Найду другой способ с тобой поразвлечься. Наконец-то он до меня дотронулся, наконец-то трогал так, как хотел, без оглядки и ограничения по времени. От того количества препаратов, которые я принимал, да и вообще после операции и больнички у меня во всём теле была слабость, и я хотел отдать её всю ему – чтобы он брал меня беспомощного и недолеченного. Я знал, что он не сделает ничего, что могло бы мне по-настоящему навредить. Но вот разыграть сценарий, где он притворяется, что на самом деле вредит, я хотел. Ему, щёголю и франту, шли роли самых отвратительных и сильных персонажей. – Утащил, блин, к себе, больного подростка. Вы маньяк-извращенец, Валентин Валентинович, – улыбался я, вытягиваясь вдоль него. – Похитили меня. – О да. Давно планировал, выкрал, затащил в своё логово. Это погоди, ты ещё мой подвал не видел. – А у вас там целый БДСМ-dungeon, Мастер? – Ага, данжен, – подыграл он, проводя по шее, спускаясь пальцами ниже. – Надену на тебя строгий ошейник, посажу на цепь и в клетку. Буду приручать и делать своим, превращать в раба. Жёсткий распорядок дня, тренировки по расписанию, строжайшая дисциплина. – Татушка на лобке и огромный интимный пирсинг. Настолько большой, что я не смогу заниматься сексом в активной позиции. Я и так никогда её не испытаю. Буду только принадлежать вам, – шептал я, поняв, что пришло время фантазировать. И пусть эти фантазии глупые и экстремальные – некоторые, в принципе, возможны для воплощения в отдалённой перспективе. С ним я и правда готов был на такое. – You’re full of surprises, you know that? Но ладно, – Валентин сначала удивился, а потом решил согласиться. О таком я в экселевской таблице не писал. – Я видел интимный пирсинг, сопряжённый с поясом верности. Найду для тебя такой, на постоянку. – А я видел ещё пояс верности с анальной пробкой. Тоже на постоянку. – Как ты себе это представляешь? – рассмеялся он. – Дай пофантазировать! – я дал ему лёгкий щелбан. – Вот хочу пробку. Надолго, чтоб всегда был готовый и растянутый. – А ещё тренировки. Растяжка задницы, тренировка заглота каждый день. И физические тренировки – я хочу, чтобы мой раб был в хорошей форме. – И никакой учёбы и работы, никаких прогулок… – Ну, размечтался! Нет, ещё как будешь ходить учиться и заниматься – но только туда, куда велю я. И одеваться будешь так, как велю я – а я обязательно обмотаю тебя верёвками с утра, или же надену на тебя кожаную портупею, или засуну внутрь маленький вибратор. В общем, найду способ напомнить о себе в течение дня. – Я хочу ещё, чтобы ты контролировал каждый аспект моей жизни. Общение с теми, с кем ты позволишь, еда только та, которую ты разрешишь. Контроль телефона, компьютера, чтения, привычек, режима сна, приёма таблеток. Полный контроль, тирания, наказание за любой шаг в сторону. – Вау, такого я ещё не слышал, – улыбнулся Мастер. – Я вообще-то думал про другой аспект, про дом. Когда я разрешу тебе, тренированному рабу, выйти из данжена, добавятся определённые обязанности по дому. Определённые ритуалы того, как ты будешь встречать меня с работы. Буду заранее оговаривать, в какой позе ты должен меня ждать, с какой пробкой внутри, в каком ошейнике, с каким инструментом в зубах. Какой ужин должен быть накрыт, какое бельё должно быть на кровати – это если я пущу тебя на кровать, конечно. Сон на кровати ещё надо будет заслужить. Не заслужишь – на полу или в клетке. Или в углу на всю ночь, если серьёзно провинился. – Или в серьёзном бондаже. С жёсткими ограничениями, в неудобной позе, в наушниках и с повязкой на глазах. Или в маске-капюшоне, – продолжал я его мысль, притираясь к нему членом. Я уже готов был кончить. Валентина от последней моей реплики странно передёрнуло, и я понял, что наступил на болевую точку. – Или так, – сказал он, а потом поменял тему. – Ещё хочу регулировать речь. Например, запретить говорить вообще, или запретить тебе, якалке, произносить слово «я». Пригласить своих друзей на тематическую вечеринку у себя дома и смотреть, как ты выкручиваешься. Заставить тебя самого просить, чтобы они тебя выебали. – Это как? Типа, мне говорить не «я» а «этот…»? «Эта шлюха желает, чтобы её выебали, капитан Сергей»? – Я думал больше про Славу и её огромный чёрный страпон, но пусть будет Сергей, – Валентин прыснул. – «Эта шлюха», «Этот раб», «Эта вещь» как варианты. И хочу ещё, чтобы ты называл меня не на англоязычный манер, а в нормальном русском переводе. – Я понял, что тебе хочется быть Хозяином, да. – Меня одинаково заводит и «Мастер», и «Хозяин», на самом деле. – Валентин наконец-то не выдержал, лёг на меня сверху, прижался своим стояком к моему. Предусмотрительно затянул под мою голову подушку – врачи велели, чтобы голова всегда была выше бёдер. – Хозя-я-яин, – протянул я. И увидел, как у Хозяина чуть ли глаза не закатываются от наслаждения. – Всё-таки ты мою гибкую психику прогнул. Я же не хотел играть в раба и Хозяина. – И до сих пор не хочешь? – Мастер вскинул на меня взволнованный взгляд, пальцы всё ещё на замке моей ширинки. – В том-то и дело, что теперь хочу! Прогнул под себя, извращенец! Я, конечно, обвинял, но лишь в шутку. Валентин разобрался с ширинкой и резко спустил мои джинсы вместе с трусами до колен. Обхватил вставший член рукой, и я подался навстречу его руке. Он положил под мою голову ещё одну подушку. – Ну что поделать, вот такой вот я учитель-извращенец. Втираюсь в доверие к мальчикам и их мамам, нахожу общие интересы, совращаю под предлогом «показать взрослую жизнь». А потом прогибаю молоденьких парней под себя. Приучаю к жестокому сексу, насилую, заставляю повиноваться любым приказам, покоряю себе полностью. Ломаю до тех пор, пока они не лишаются всякой воли и не превращаются в послушные игрушки. В послушных рабов. – Мне не нравится, – я глотнул воздуха, оттягивая оргазм, слишком уж умелые были у него руки, – что ты говоришь во множественном числе. Я, значит, не первый школьник у тебя? Валентин Валентинович остановил движения на члене, нагнул голову вбок и посмотрел на меня так, будто я перепутал презент симпл с презент континиусом. А потом так, как будто сам ошибся в объяснении. – Юр, ты первый и единственный. Огромное исключение. И да, я знаю, что я поступил неправильно. И с тобой, и с Эльзой. Но в первую очередь – с тобой. – Ой, блять, не грузись, пожалуйста, Валь! Я один такой – всё, что я хотел услышать. Закрыли тему с учителем, а то вокруг слишком много учеников. Мне тема с дядей понравилась. Хочу быть единственным племяшкой. – О, единственным и любимым. Слишком любимым… – он поцеловал меня в живот, чуть выше лобка. – Я не знаю, почему меня эта идея заводит, – оправдывался я, запуская руку в его волосы. – Я знаю. Инцест – это кто-то близкий, кто-то изначально на ступеньке совсем рядом. А если это кто-то старший, то очевидно, что этот человек о тебе заботится, что ты ему дорог. Тебе, как сабмиссиву, это позволяет занять этакую полу-детскую зависимую позицию. При этом это страшное социальное табу и извращение – тебя этот факт тоже заводит. – В точку. Но всё равно заводит только фантазия. В реальной жизни у меня есть дяди, красивые вроде мужики – но нет… – А у меня двое племяшек. Вообще нет, фу, – скривился Валентин. – Иногда фантазия – это просто фантазия. Табу слишком сильнó. – А ещё у тебя есть старший… Сергей. – Да ты его видел? Он же ванильный кексик. Нет, мне подавайте вот таких племянников, юных и развратных. – Он продолжил дрочить мне, а про Сергея говорил совершенно ровно. Про Эльзу говорил совсем иначе. – Таких, которых можно соблазнить и трахнуть, пока не видит мамка. А потом ещё и забрать к себе и повоспитывать как следует. Сделать из своего маленького племяшки персональную шлюшку. А если не слушается – перегибать через колено и шлёпать. – Шлёпать, пока попа не покраснеет, а потом засовывать внутрь пальцы по одному. Начать с одного указательного, сначала приучить к этому ощущению. – Ну да, девственников надо осторожно совращать, приучать к себе. – Он облизал один палец и ввинтил его в меня быстро, в противовес своим словам. Второй добавился через секунду. – В первый день один, потом два. Оглянуться не успеешь – и вот уже мальчик ходит с пробочкой весь день, ждёт меня с работы. Сам просит, чтобы дядя засунул в его попку свой большой член. На, малыш, потрогай его, не бойся. Он большой, но у меня получится протолкнуть его в тебя. Я хорошо смажу тебя изнутри. Мне хотелось то ли смеяться, то ли материться от восхищения, потому что каждое слово Валентина обжигало меня смесью стыда и возбуждения. Я принялся дрочить ему быстро, видя, что он уже близко. Да и я сам еле держался, говорить было тяжело. – А больно будет? – Сначала будет. Чуть-чуть, как комарик укусит. Если будешь сопротивляться – я могу сделать больнее. Но ты же послушный мальчик, да? – Я кивнул. – Значит, обойдёмся растяжечкой и профилактической поркой по субботам. У дяди Вали воспитание суровое, мужское, но ты потом мне сам спасибо скажешь. Вырастешь – поймёшь, что наказание и есть высшее проявление любви. Я кончил от слова «наказание». Оно звучало так ярко, чётко и звучно, отпечаталось где-то в подкорке. Я и так знал, что наказания – неотъемлемая часть нашей с ним любви. Я уже был большой, но рядом с Валентином Валентиновичем я готов был быть маленьким, беспомощным и подчинённым. Он всё-таки тоже был моим эмоциональным якорем спокойствия – забирал у меня ту часть, которую я не мог тащить сам. А взамен получал всего меня в постели и приличную часть меня во внешней жизни. Теперь, после оргазма, мир становился ещё ярче и чётче. Мой измученный мозг пока не мог быстро обработать передаваемую глазами картинку, и всё чуть-чуть смешивалось, но уже через полсекунды вставало на свои места. Мне как будто выдали новое, более острое восприятие мира, и я впитывал картинку: разглядывал Валентина всего, как в первый раз. Закатившиеся глаза, раскрытый рот с идеальными рядами белоснежных зубов, напряженная шея, крупные руки, крепкий торс, налившийся член с красной головкой. Я продолжал ему дрочить: – Кончите для меня, Мастер. Хозяин. Кончите на меня, прошу, прямо мне на живот, мне очень нужна ваша сперма. А потом можно ещё раз внутрь – и заткнуть пробкой на ночь, чтобы я оставался растянутый и помеченный вами. Хозяин, вы такой красивый, пожалуйста… Валентин кончил бурно, с долгим стоном, вцепившись одной рукой в моё бедро, а вторую положив себе на затылок, как будто для журнала позировал. Этот красавец мог бы – его красота даже испугала меня на первом индивидуальном занятии по английскому. Я думал, что с такой внешностью должен идти в комплекте какой-то изъян. Мне несказанно повезло в том, что эти изъяны – отъявленный садизм и набор странных фетишей. Ну и ещё парочка мелочей, даже не стоящих упоминания. А ещё у него не было практически никакой брезгливости. Валентин долго и тщательно вылизывал свою и мою сперму, перемешанные на моём животе. Вытягивал длинный красный язык и подхватывал ускользающие по боку капельки, не закрывал рот и показывал всё мне. В порно это казалось мерзким, но сперма на губах и языке моего любовника выглядела завораживающе. Я теперь и сам касался его губ, растирал белую тягучую жидкость по щекам, даже чуть толкнулся пальцами внутрь горячего рта, неотрывно глядя в карие глаза. Разговоры закончились, началось общение невербальное. После второго раунда взаимной дрочки я всё-таки захотел спать. Валентин тоже казался уставшим, и, хоть на часах и было всего восемь вечера, было принято решение лечь. – Так чем завтра займёмся? – спросил я, прижимая его к себе. Валя расположился у меня на плече, неожиданно сонный в такой ранний час – обычно он засыпал глубоко за полночь, и уснуть до двух часов он считал удачей. Видимо, сегодня он смог расслабиться в моём присутствии. – Ну… – начал он хрипло, – у меня есть варианты. Раз уж твоим ртом не воспользоваться, надо заняться задницей, растянуть как следует. Ещё я проштудировал твою книжку по шибари, ещё там в шкафу лежат всякие новые штуки… Только давай об этом завтра, ладно? Если я сейчас усну, это будет чудо из чудес. – Спи, Валь, – я погладил его по голове. Он коротко поцеловал кончик моего носа, легко улыбнулся и с огромным удовольствием закрыл глаза. По утрам он и правда походил на растрёпанного совёнка: сначала вставал, а просыпался уже намного позже. В семь с копейками Валентин неторопливо вошёл на кухню, потирая один глаз и медленно моргая другим. Зажмурился от света, сразу же бросил взгляд на висящее на холодильнике расписание: – Опять этот придурочный седьмой «б» первым уроком, дьяволята… – ворчал он хрипло. Потом перевёл взгляд на стол и заметил меня. Я в первый раз в жизни видел, чтобы он просыпался так мгновенно. Широко раскрыл глаза, проморгался, кинул взгляд на часы, осторожно ущипнул своё же запястье. На столе стоял накрытый горячий завтрак и чашка сладкого кофе. Я сидел на коленях у стула в самой ровной и правильной первой позе, на какую был способен. На запястьях и лодыжках нескрепленные кожаные наручи, на шее – кожаный сессионный ошейник, на сосках регулируемые зажимы, сжимающие кожу совсем чуть-чуть, на члене обожаемый и ненавистный мной пояс верности, а в заднице – пробка, которую он не видел с такого ракурса. Это была новая, я сам откопал её в шкафу в соседней комнате, когда проснулся в пять утра. Всего пробок в наборе было пять, я взял самую маленькую, толщиной с два пальца. Мастер ничего не сказал, ушёл в комнату, а вернулся с двумя небольшими пледами. Приподнял меня под локоть, кинул один плед на пол под мои колени, а другим накрыл спину. – С утра холодно на плитке стоять, бери их, – прокомментировал он, садясь. Отпил глоток кофе, погладил меня по голове, запустил один палец под ошейник. – А вот ошейник без спроса не бери. Его надеваю и снимаю только я. Это ясно? – Ясно, Мастер. Извините. – Ладно, на первый раз прощаю. И как бы он ни хотел по-хозяйски неторопливо позавтракать, полностью игнорируя меня и лишь изредка поглаживая, я видел, что его кроет. Кусок в горло не лезет, член стоит, и сосредоточиться на мыслях о том, чем увлечь сегодня седьмой «б», не получается. Руки сами тянутся ко мне, он гладит сначала по шее, потом по спине, потом, увлёкшись, нагибается и касается поясницы, ведёт ещё ниже и дотрагивается до основания пробки, которую не видел до этого. – Блять! Это Валентин говорит голосом человека, который попался в качественно расставленную, но предсказуемую ловушку. Звенит отброшенная вилка, меня хватают за ошейник и волочат в спальню. На незаправленную кровать он хотел меня сначала толкнуть, а потом всё же усадил спиной к спинке. Две подушки под спину и голову, два карабина, соединяющих наручи на запястьях и лодыжках, и отрывистый приказ: – Держи руками ступни, ноги не опускай. Колени не своди. Я был почти сложен вдвое, задница и член выставлены на его обозрение, доступны для его жестоких развлечений. Мастер вытащил одним движением пробку и тут же вогнал член наполовину, придерживая мои ноги. Даже смазки не добавил. Я застонал, дёрнулся: – Ай! Пробка же маленькая, а ты… вы… большой. – Больно? – спросил он, проталкиваясь уже до конца. – Ага. – Хорошо. Я люблю, когда тебе больно. Я не ответил, только старался не съезжать по подушкам вниз и держать ноги так, как было велено. Совершенно бесстыдно предлагал себя этому извращенцу. Он затянул зажимы на сосках, причиняя дополнительную боль. Трахал размеренно и комментировал: – У тебя дырка слишком узкая, так не пойдёт. – Я думал, узкие всем нравятся? – Мне – нет, у меня размер слишком большой, мне неудобно. Надо растянуть так, чтобы тебя всегда можно было без труда разложить и выебать. Меня заводит этот контраст: такой нежный невинный мальчик – и с такой раздолбанной рабочей задницей. Что скажешь, а? Проходишь сегодня с пробкой до моего прихода? – Как скажете, Мастер. – А-а-отлично, – простонал он, кончая. Спустил быстро, торопливо заткнул растраханную задницу пробкой, которая проскользнула внутрь уже даже не по смазке, а по его сперме. Зажимы снял. Расстегнул карабины, а потом, подумав, скрепил друг с другом обе руки спереди и обе ноги. Я мог бы легко освободиться, да и перемещаться по квартире тоже смогу, пусть и с ограничениями. Возбуждал сам факт того, что эти ограничения возложил на меня мой Мастер. От слова «Хозяин» и вовсе мурашки шли по спине. – Встречать меня в четыре часа в той же позе, в том же виде, у двери, – велел Валентин, вернувшись из соседней комнаты. Уже причёсанный и полуодетый, он застёгивал рубашку. – И чтобы к тому моменту в тебе уже была не вот эта мелочь, а третья пробка, широкая. Снимать всё и развязываться можно только в экстренной ситуации, по возможности сначала позвонить мне. Is that understood? – Yes, sir! – ответил я, улыбаясь совсем не так, как должен улыбаться послушный саб. – Значит, пробуем лайфстайл, а, Валь? – Ну, давай сначала назовём это длинной сессией, – улыбнулся он, выходя из роли сурового Мастера. Поцеловал меня сладко-сладко, прижал к себе, снова накрыл пледом, положил мой телефон на кровать рядом со мной. – Не скучай тут, ладно? Пользуйся всем – ванная, холодильник, мой ноут, можешь какую-нибудь доставку заказать. Где моя карточка, ты знаешь. Пароль от вайфая на роутере в коридоре. Если что, я на связи в любое время. А ещё тебе, кажется, пора антибиотик пить, время почти восемь. – Иди уже, опоздаешь к семиклашкам. – Я застегнул скованными руками верхнюю пуговицу его рубашки. – Жду тебя в четыре. Валентин Валентинович пришёл в половину пятого. Я буквально сорвался с места, прыгая, чтобы успеть сесть на колени у входной двери к тому моменту, когда она откроется. Успел и даже принял положенную позу. Я сделал всё точно по инструкции, как послушный раб. Мастер быстро закрыл дверь, поставил на пол портфель, оглядел меня, обошёл и посмотрел на основание пробки. Выставил вперёд обутую ногу: – Сними. Он обычно снимал обувь, как торопливый подросток: наступал на задники и скидывал. Но в этот раз я развязывал шнурки медленно, давая ему прочувствовать власть. Аккуратно стянул блестящие туфли. – Молодец. Можешь расстегнуть карабин на лодыжках. Вставай. Валентин не дал дальнейших инструкций, но повернулся спиной, показывая, что надо снять пиджак. Потом я раздевал его в комнате скованными руками, каждый раз случайно задевая цепочку зажимов на сосках. Вешал одежду на вешалки, помогая себе подбородком и зубами. В домашнее он тем временем оделся сам. Обед прошёл в торжественном возбуждённом молчании. Валентин читал что-то в телефоне, ел, смаковал, а я был не голодный. Мне было велено сесть рядом во вторую. Он иногда гладил меня по голове, но теперь уже не срывался, чтобы выебать меня поскорее и поглубже. Воспитывал, тренировал, пытал ожиданием и бездействием. – Ладно, ложись на стол, покажи мне пробку, – приказал он. Ему не нужно было использовать жёсткий тон, а громкость голоса у него и так высокая, профдеформация. Он расстегнул мне руки, и я лёг, опираясь руками о кухонный стол. Быстро сообразил, что нужно развести ягодицы руками и показать всё как следует. Я только посматривал осторожно в сторону окна. – В этой квартире все окна с зеркальной плёнкой снаружи, расслабься, – усмехнулся Валентин. – Мне не надо лишних свидетелей. Шире. И ноги расставь. Мастер подошёл, обвёл растянутый анус по кругу указательным пальцем. Приблизился так, что я почувствовал дыхание на промежности. – Вытащи и не сжимайся сразу. I wanna see that gape. – You wanna see what? – удивился я. – The gape. A gaping hole – зияющая дыра. Хочу увидеть твоё очко раскрытым, чтобы не закрылось сразу. Не напрягай мышцы, не сжимайся. Но едва я вытащил пробку, я сжался, даже сам это почувствовал. Только что всё было раскрытым, а потом тут же сошлось обратно. – Не напрягайся, говорю, сразу! Раскрой и держи так! Мастер шлёпнул меня по одной ягодице, затем по другой. С вытащенной пробки на ягодицу капнула капля смазки, а вторая потекла из ануса по промежности – это я так напрягался и расслаблялся. – Не раскрылся. Ещё раз пробку вставляй и вытаскивай. I wanna see you wide open. У моего раба должна быть широко раскрытая, растраханная задница. Мне пришлось трахать себя пробкой ещё несколько минут, с усилием проталкивать внутрь широкую часть и вытаскивать с каждым разом всё быстрее. Я делал всё сам, выставлял себя ему напоказ, буквально позволял ему заглянуть внутрь себя. Наконец-то получилось сделать так, чтобы дырка не закрылась. Я чувствовал, что сфинктер не смыкается теперь плотно, если не напрягаться сразу. – Вот так, умница, правильный маленький пидорок с рабочей дыркой. Люблю таких, опущенных и раздолбанных, – шептал Валентин, целуя мои ягодицы. Коснулся губами ануса, толкнулся внутрь языком – я тут же сжался от возбуждения. Тогда он снова заставил меня вставить и вытащить пробку пару раз. Засунул внутрь кончики четырёх пальцев – указательных и средних обеих рук – и растянул уже сам, насильно. Собрал во рту слюну и смачно плюнул прямо внутрь меня, в мой задний проход. Я почувствовал, как влага попала внутрь, а одна капля тут же потекла наружу. Валентин омерзительный, гряный, отвратительный пошляк, явно пересмотревший извращенской порнухи. Но я не лучше, раз позволяю ему такое. Я – конкретный заднеприводный пидорас, гейская подстилка, жалкий раб, собственность, дырка для безжалостной ебли огромными хуями. Такими, как у настоящего альфа-мужика, моего Хозяина Валентина Валентиновича. Я уже почти кончал от своих мыслей, вставляя пробку по смазке, сперме и слюне, и снова показывая ему свою зияющую дыру. – Да. Надо растянуть как следует, чтобы всегда была такая. Damn, this is fucking beautiful, – комментировал он почти по слогам. – Прям всегда-всегда? А ты уверен, что тому, кто будет после тебя, это понравится? Многим же нравятся узкие дырки. Или ты готов сразу взять меня навсегда, together forever? Прозвучало серьёзнее, чем я рассчитывал. Валентин помог мне протолкнуть пробку внутрь в очередной раз и приподнял мою голову за подбородок, осторожно разворачивая лицом к себе так, что я опёрся задницей о край стола. Он посмотрел глаза в глаза, на одном уровне. Помолчал, обдумывая следующую фразу. – Юр, я… Я очень сильно привязываюсь к людям, не отпускаю их по своей воле. Со всеми своими друзьями я дружу как минимум десять лет – а с кем-то и все двадцать с хвостиком. С Эльзой я был четырнадцать лет. Другие увлечения были, но в них я всегда знал с самого начала, что это максимум на пару раз. А с тобой… Я чувствую, что происходит что-то ещё более сильное, чем было даже с Эльзой. Ощущается, как начало чего-то большого. Понимаешь, мне тридцатник, я многое повидал, многое попробовал, более-менее могу сказать, что знаю себя. Я знаю, какой у меня механизм привязанности: я врастаю в человека, привязываюсь, как пёс, отдаю всего себя, кладу всю жизнь на алтарь. За тех, кого я считаю своими, я всегда стою горой. Тот, кто мой – мой до последнего, только если не захочет уйти сам. Так что… я в жизни нагулялся, натрахался, наинтересовался. С тобой я готов сразу – и навсегда. Только, конечно, я понимаю, что ты… – Я тоже готов, – перебил его я. – Меня всё совершенно устраивает. Я тоже готов с тобой связать всю жизнь. Мне не надо большего. Я нашёл в тебе всё, что мне нужно. Валентина этот ответ, кажется, не обрадовал, а испугал. Он улыбнулся неловко, болезненно, посмотрел куда-то в сторону, за мою спину. Губы вздрогнули, ресницы подёрнулись влагой. На секунду мне показалось, что я спровоцировал паническую атаку. Я понимал, чего он боится. Мне восемнадцать, я наивный до невозможности, жизни не видал и пороху понюхал только каплю. Он мой первый партнёр, безумная влюблённость – а первая любовь, как известно, всегда кажется людям единственной и неповторимой, together forever, в болезни и в здравии. Конкретно я, Юра Нечаев, ещё и склонен впадать в крайности, реагировать мгновенно и бурно. Я уже обрывал наши с ним отношения в один миг и могу сделать это снова. И ладно бы, если бы я сам об этом говорил, если бы утверждал, что это только влюблённость и проба пера, или если бы строил реалистичный прогноз на полгода-год или несколько лет. Но я говорю, что готов быть верен ему всю жизнь, даже не зная, какие ещё испытания ждут нас впереди. Я ещё вырасту, пройду через универ, съеду от мамы, найду работу. Я поменяюсь ещё триста раз, и через десять, двадцать, тридцать лет я буду совсем другим человеком. Не тем, кто стоит перед ним сейчас и заглядывает в рот, внимая каждому слову. Он может дать обещание и сдержать его, потому что уже знает себя. Мне восемнадцать, я только стою на пороге взрослой жизни и не могу пообещать ничего. Сейчас я могу разрушить его карьеру – и возможно, лишить свободы – лишь несколькими словами. А через десять лет я могу разрушить его жизнь и стереть в порошок остатки психики, и без того подкошенной паническим расстройством. Я могу бросить его так же, как сделала Эльза, и напоследок даже сказать что-то вроде «ты всегда был херовым доминантом». И я даже не буду в этом виноват: Валентин сам дурак, нехрен так привязываться к восемнадцатилетним школьникам, которым обязательно захочется когда-нибудь разнообразия, а не только жёсткого секса со старым преподом. Вся власть в этих отношениях оказалась у меня. Дать ему привязаться ещё сильнее – и я смогу крутить им, как хочу, и играться его чувствами. Я это понимаю только головой, выстраиваю логически, а Валентин уже знает это глубоко в душе. Самое страшное, что я и правда не могу дать никаких гарантий, что тридцатилетний Юрий Алексеевич Нечаев будет любить его так же, как сегодняшний. Сейчас у меня нет резюме и прошлых привязанностей. Я смогу доказать серьёзность своих намерений только со временем. Для меня эти отношения – просто первая попытка, этап в жизни, который я могу пройти, а могу бросить. Для Валентина Валентиновича это русская рулетка с собственной жизнью, где в револьвере заряжена не одна, а пять камер барабана. С другой стороны, это разве не я только что ложился под нож и смотрел в лицо смерти? Перед глазами тогда пролетела вся жизнь, и из живых я вспомнил только о двух людях. Мама – первая, Валентин – второй. Мой век всё ещё может оказаться коротким, зачем размениваться на всяких Корнеевых? Я ведь тоже чувствовал, что это начало чего-то большого. – Я готов. Навсегда, – повторил я. Страх от Валентина исходил волнами. Его собачья привязанность и верность – его проблемы. Сегодняшний я готов окунуться в эту любовь с головой и никогда не выныривать. Большего я сейчас всё равно дать не могу. Пусть делает с этим, что хочет. Он пересилил себя, вдохнул и выдохнул глубоко. Ему нужно будет научиться не привязываться так патологически, как он был привязан к Эльзе. Валентин улыбнулся через силу: – Здорово. Но даже если ты со мной не навсегда – я же просто для красного словца это говорю. Там очень эластичные мышцы, задница стягивается меньше, чем за сутки, почти до первоначального размера. В меня в своё время пихали кулаки – ты это почувствовал членом в тот раз? – Нет, ты был узкий, – я притёрся к нему всем телом, радуясь где-то на задворках сознания, что он смог произнести «даже если не навсегда». – А ты сегодня не узкий, – он снова расплылся в пошленькой улыбочке, и я понял, что игра продолжается. – Я ответил на твой вопрос? Ложись обратно, я уже соскучился по твоей раздолбанной дырке. И вот так мы замяли тему. Я был рад возвращению своего развратного Мастера, который снова положил меня туловищем на стол, велел поставить коленки на придвинутый стул и опустить голову. Поигрался ещё с пробкой, проверил зажимы на сосках – они были, конечно, максимально ослаблены, – затянул их. В качестве отвлекающего манёвра Валентин Валентинович потянул за цепочку на себя, ещё раз неожиданно резко вытащил пробку и вставил, наконец, член. Яйца звонко шлёпнули о промежность, и даже цепочка зажимов не удержала меня на месте – я подался вперёд под силой толчка. Это было глубоко, глубже, чем пробка. Растянутый анус горел снаружи, внутри как будто не хватало смазки, а ещё было больно глубоко внутри. Вот только возбуждению эта боль ничуть не мешала. – Я тебе показывал, какой люблю минет. Теперь буду показывать, как я на самом деле люблю трахать раздолбанные задницы. Вот так, люблю по самые яйца вставлять, – он вышел наполовину и толкнулся ещё раз, так же грубо и резко. Боль постепенно уходила, я привыкал. – А ещё люблю выйти полностью и снова вогнать. Он это и проделал, несколько раз, каждый раз преодолевая сопротивление стенок заново. Мне это доставляло значительный дискомфорт: я, наоборот, получал больше удовольствия от мелких частых движений члена, погруженного в меня полностью или, в случае Валентина, даже наполовину. Ему, впрочем, было плевать: он продолжал брать меня так, как будто не в задницу трахал, а входил во влажную девчачью вагину – я уже знал, что всунуть член туда намного проще. А этому грёбаному бисексуалу без разницы, куда совать, он всегда найдёт способ сделать больно. И как же это меня это возбуждает. Я был уже готов кончить, несмотря на клетку на члене: напрягся весь, сдвинул ноги, приподнял голову – и понял, что не могу различить рисунок на обоях, а ещё меня тошнит, и перед глазами тёмная пелена, как после выхода из наркоза. Мастер продолжал движения сзади, только схватил за волосы. – Валь… – я коснулся его бедра кончиками пальцев. Мне не понадобилось даже стоп-слово. Валя сразу всё понял, вышел осторожно. Усадил на стул, похлопал по щекам. Голос звучал строго: – Так, так, не падай, не надо, на меня смотри, дыши, выдыхай. Ну-ка, давай, это ты точно умеешь. Никаких обмороков! В обморок я не упал, нашатырь быстро привёл меня в чувства. Валентин держал ватку в одной руке, а другой уже набирал «112». Я не позволил, ухватил за плечо: – Это нормально, Валь. Уже несколько раз такое было, просто голову слишком низко опустил. Врачам уже говорил, они даже ещё раз скан сделали. Всё хорошо, просто гемоглобин низкий. – Напугал меня, – выдохнул он. Где-то за холодной уверенностью и чёткими действиями в экстремальной ситуации скрывался первобытный страх. Но я знал, что если бы мне надо было сейчас в больницу, Валентин довёз бы меня до конца. Вся его паника отошла бы на потом, отступила бы перед необходимостью действовать. – Ляжешь? – Ага, – ответил я, а он уже поднимал меня на руки. Такая забота мне, с одной стороны, нравилась, а с другой – немного напрягала. Обидно было, что пришлось прервать такую классную сессию. И я не кончил. – Уверен, что это просто голову опустил? – спросил Валентин, сооружая под моим туловищем небоскрёб из подушек. – Может, ещё что-то? Настолько больно? – Да нормально было всё, зелёный-презелёный. – Ты таблетки-то пьёшь? Там же почти по часам надо, какие-то до, какие-то после еды. Ты ел вообще, или только мне приготовил? – Да я позавтракал. Ну я не голодный, не хотелось. Раньше, до операции, есть хотелось всегда, а сейчас как будто совсем нет чувства голода… Я могу, конечно, не хочу просто. Валентин едва не испепелил меня взглядом, сжал губы почти в ниточку. Как в тот раз, когда я в сотый раз не мог вспомнить, как правильно произносить проклятое «peremptory», встретившееся мне в каком-то замороченном тексте про политику. Peremptory instructions, peremptory tone, peremptory and indignant. Именно так Валентин и выглядел – страшно возмущённым и готовым раздавать приказы, не допускающие даже малейшую возможность неповиновения. Усадил меня за стол, наложил тарелку еды, поставил рядом чашку крепкого чая с сахаром, который мне всё-таки разрешили. Пока я ел, он писал что-то в блокноте своим мелким почерком, сверяясь с телефоном. Потом предъявил мне список моих лекарств и точное время приёма, а ещё поставил в промежутках «завтрак», «обед» и «ужин» с указанием времени и даже конкретных блюд – только здоровая, блять, пища. – Ты же хотел полный контроль в лайфстайле? Будет тебе контроль. Завтра жду сообщений после выполнения каждого пункта. А во время обеда ещё и фотографию. – Мастер, ну это лишнее… – Вот и докажешь мне, что это лишнее. Как только убедишь меня в том, что ты ешь и лечишься, как следует, отменю. А пока так. – Да я взрослый человек! Какого, блять, хера… – Тебе с мылом в тот раз так сильно понравилось, что ли? – огрызнулся он, нависая надо мной. Знакомым жестом поддел мой подбородок ручкой. – Заткнись. Будешь делать так, как я скажу. – Ещё ты затыкать меня будешь! – Я встал, но всё равно был ниже его. А я всё ещё был обнажён, только с пледом на плечах. В ошейнике и поясе верности, и по бёдрам иногда стекают полосочками капли смазки. Взгляд Мастера не смягчился ни на йоту: – Буду. В таких вопросах – точно буду. Пойдём-ка в комнату. Ты постоишь в углу и подумаешь, а я пока поработаю. Я не ответил, только проглотил обиду и пошёл за ним. С таким Мастером лучше не спорить, а то может прилететь и что посерьёзнее, чем угол и обязанность извещать о своих приёмах пищи. Эту битву я проиграл – и, в общем-то, никогда на самом деле не стремился быть победившей стороной. Мне понадобилось пятнадцать минут в углу, чтобы успокоиться и понять, что Валентином движет не простое желание меня унизить, а страх и ответственность за мою жизнь. Я всё больше понимал, что многие его действия продиктованы глубокими и вполне обоснованными страхами, а не природной агрессивностью. А ещё контроль каждого аспекта жизни хотел я сам, сама идея меня возбуждала. Правда, для исполнения фантазии придётся приложить усилия. Ну ты, Нечаев, и придурок. – Мастер, можно? Я всё понял. – Я обернулся на работающего на диване с ноутбуком Валентина Валентиновича. – И что же ты понял? – спросил он уже намного мягче, вытягивая руку. Тоже немного остыл. Я сел рядом, положил шею на его раскрытое плечо, утонул в тёплых объятиях. – Что надо нормально есть, чтобы быстрее восстановиться. И что вы мне плохого не желаете. – Завтра с тебя эссе о пользе вкусной и здоровой пищи. Двести пятьдесят слов, с соблюдением структуры, с нормальными аргументами, и чтоб лексика была сложная. На антиплагиат прогоню. – Ну Валентин Валентинович, не надо так шутить… – Точную формулировку вопроса отправлю на почту, – он поцеловал меня в лоб. Валентин мягкий и ласковый – но, сука, доминант. Он работал ещё два часа, пока я, свернувшись в клубок, лежал у него то на плече, то на коленях, то сидел на полу у дивана в кривоватой второй позе, читая книгу Валентина-старшего про языки. Когнитивные функции явно пострадали, я не мог сосредоточиться и быстро забывал прочитанное. А ещё хотелось трахаться и кончить. Наконец Валя отложил ноутбук в сторону, потёр глаза и затянул меня к себе. Обнял так же, как тогда в больнице, сложил на меня конечности. Под мою голову положил подушку. – Это всего на пару дней, я надеюсь, – сказал он вполголоса. – Я просто очень за тебя волнуюсь, ты знаешь. Я знаю, что такое обмороки – в них редко бывает приятно. У меня они регулярно. Всегда, когда я забываю дышать, и в основном они связаны со всякой хуйнёй, как в тот раз с Эльзой. Поэтому не надо тебе такого. Подлечись нормально, пожалуйста. У тебя же поправимое состояние. – Ладно, – просто ответил я. – Трахнешь меня, а, Мастер? Но передо мной уже был не Мастер, а уставший от работы и эмоциональной встряски Валя. Осторожный и предусмотрительный. – Нет. Давай не сегодня. Не могу придумать, что мне с тобой, болячкой, сделать, чтобы было относительно спокойно. Ваниль ты не захочешь. – Не, ванильный секс скучный, я люблю жёстко. Но ты можешь мне отсосать. Валентин приподнял голову, в глазах заиграл непонятный огонёк: – В смысле? – Отсоси мне, говорю, – я постарался сделать голос пониже. – Повтори-ка ещё раз, – улыбнулся он. Мне почудилась угроза и возвращение разъярённого Хозяина. Отбой, отбой операции! Валя не настолько расслабился. – Извините, я не… – Повтори, – надавил он. – Мастер, можете, пожалуйста, сделать мне… – Не-не, с изначальной интонацией, в императиве. Давай, я не накажу. Только фраза про наказание отпустила меня. Валентин не соврёт. Я собрал всю свою уверенность: – Отсоси мне, Валь. А потом начался какой-то фантастический фильм: Валя опустился передо мной на колени, посмотрел снизу вверх, погладил по бёдрам, поцеловал в живот и спустился ниже. Приласкал языком головку члена, всё ещё заключённого в клетку, перекатил яички в руке. Достал ключ от пояса верности и раскрыл его. Ошейник всё ещё оставался на мне, но мой Мастер стоял передо мной на коленях и отсасывал мне по моему приказу. Ничего не говорил, не медлил, взял сразу глубоко в горло и – боже! – поднял глаза на меня. Я ничего не понимал. Два часа назад он жёстко трахал меня на столе, а сейчас Валентин – Валя, Валюша, блядский саб Вэл? – сидит передо мной в позе максимальной покорности и доставляет мне удовольствие своим умелым ртом. Быстро же всё поменялось, he switched from one role to another so fast. Switched, ха. Pun intended. Глотка у него и правда была глубокая. В какой-то момент он даже заглотил член целиком, а потом приоткрыл челюсть ещё чуть-чуть и вобрал внутрь и яйца. Внутри было жарко, влажно, а Валя смотрел на меня своими огромными карими глазищами, хлопал ресницами и продолжал горловой отсос. Звуки его не смущали, он давился, но не переставал сосать, позволял трогать себя. Пропускал член так глубоко, что я чувствовал под своими пальцами, как на его шее чуть приподнимается кадык, как ходит внутри головка. Ни на секунду не выпускал хуй изо рта, как будто ему и не надо было дышать. Профессиональный вафлёр, умелый петушок, опытный тренированный нижний. В такой позе он казался меньше габаритами и даже моложе, все морщинки в уголках глаз разглаживались. Я понял, почему Эльза захотела его снизу и не дала сразу попробовать себя в доминантной роли. Такого послушного красавчика хотелось видеть под собой на коленях. Чувствуя, что оргазм уже близко, я встал, вознамерившись сделать ещё одну вещь, пока разрешают. Я за волосы оттащил Валю к стене, заставил сесть спиной к ней и сам вогнал член ему в глотку. Он не сопротивлялся, раскрыл рот и принял всё. Мне не надо было даже заботиться о том, чтобы дать ему отдышаться или быть внимательным к его состоянию. Я мог просто вставлять по самое основание, так, что мои яйца бились о его подбородок. Он смотрел вверх без напоминаний, хотя в такой позе это точно было неудобно. Я кончил глубоко ему в горло, не увидел ни капли своей спермы. Валентин чуть закашлялся, но быстро пришёл в себя, стёр с подбородка слюну. Я оттянул назад его голову, полюбовался на блестящие воспалённые губы и румянец на щеках. Он глубоко вдыхал с открытым ртом. Подчинённый грозный учитель Валентин Валентинович, повергнутый рабовладелец, взрослый пидорас со ртом, созданным для минета. Эта роль ему тоже шла. – Молодец, не спасовал, – усмехнулся он, облизывая губы. – Задатки доминанта есть. Правда, ты слишком милый, когда думаешь, что командуешь. Слишком тяжело, хочется встать и выебать тебя. – А я не думаю, что командую. Я же и командовал, трахнул тебя в рот, Мастер. Валентин Валентинович едва не рассмеялся, встал и мгновенно стал выше меня: – Только потому, что я тебе это позволил, раб. – В смысле, блин? Я приказал – а ты сделал. И скажи мне только, что это… – И скажу, и покажу, что это. Мне так нравится, как ты злишься. Грозный такой, – он наморщил нос, умиляясь. Подхватил на руки, осторожно придержав голову. Я был не такой лёгкий, но Валентину было в кайф геройствовать. – Да иди ты! Пусти! – Пойду. Пойду, опущу и выебу тебя. Не в наказание, а чтоб место своё помнил. – Сука ты! – So fucking bratty, Юра. Воспитывать и воспитывать, никакой дисциплины. Необучаемый ребёнок. Ну ладно, I’m up for the challenge. – Мастер, ну хоть смажьте… Я уже умолял, но он меня проигнорировал. Уложил головой на давно собранную гору подушек, придержал за затылок и вошёл в растраханную дырку только по той смазке, которая уже там была. Вошёл жёстко, снова до конца, да так, что яйца шлёпнули о растянутую ложбинку. Смотрел мне в глаза, контролировал, чтобы мне не стало плохо, держал ласково под затылком и под правой лопаткой – но внизу безжалостно раздирал меня своим огромным членом. Я только что кончил, не мог возбудиться снова, только чуть подвывал от толчков по простате. А он выходил и входил снова, болезненно и жестоко. Кончил глубоко внутрь, впечатавшись в меня. Я не мог выбрать, в какой роли он был красивее – снизу или сверху. В эту ночь он не лёг спать со мной, сказав, что ему надо доделать что-то, да и вообще – для того и брал двушку, чтобы было личное пространство. Я против личного пространства не возражал, самому надо было полчаса полежать и подумать о Вэле-сабмиссиве. Помечтать. Я уснул, как обычно, около полуночи, но проснулся от звука шагов и лёгкого звона стекла. За окном уже вставало майское солнце – часа три или четыре ночи. На кухне выключили свет, но шагов не было. Наверное, опять какие-то контрольные. Я двинулся в ванную. Вошёл на кухню, почёсываясь, и застал до боли знакомую картину: Валентин Валентинович в халате, растрёпанный и сонный, смотрит в ноутбук, в ухе наушник. Рядом бокал и бутылка белого рома. Уайт Бакарди, танцы в моей кровати. Он оглянулся на меня, моргнул, как будто не узнал. – Без меня? – спросил я шутливо, присаживаясь рядом и закутываясь в оставленный на кухне плед. Ошейник, который он, похоже, не собирался снимать с меня всю неделю, ощущался приятно. Только вот на шее у меня тревожно билась жилка. Опять двадцать пять. – Я сплю, а ты тут вот что развёл. Нальёшь мне тоже? Валентин Валентинович пожал плечами, встал, достал второй бокал. Налил мне немного, поднял свой. Мне пить было нельзя, но ему, кажется, теперь было похуй на моё здоровье. Сука, сука, сука! Но я же ему сказал, что навсегда. С таким навсегда быть не хотелось. Это мне придётся его исправлять? Вот это разбитое существо? Сколько у него, сука, лиц? Эксцентричный учитель, манерный гей, смешной младший брат, настойчивый взрослый мужчина, правильный властный Хозяин, потрясающий послушный сабмиссив, паникующий больной мальчик, страдающий по взрослой женщине молодой парень. А ещё грёбаный алкоголик, неспособный справиться с собой. Заебал. – Ну что, за наше с тобой здоровье? Моё физическое, твоё ментальное? Он кивнул, чокнулся со мной, отпил глоток. Я решил выпить всё залпом – плевать, может, проще будет с ним разговаривать. – Вот и хватит, Валь. Алкоголя надо в меру. Валентин что-то хмыкнул, а я вдруг понял, что вкуса алкоголя на языке так и не ощутил. Понюхал бутылку, которую собирался закрутить и убрать. – Это не ром? Вода, что ли? – Обманываю подсознание, – объяснил Валентин. – Мне и не надо пить, чтобы чувствовать себя в неадеквате. – И что же тебя вводит в неадекват? – Я закрутил бутылку и оставил на столе. Подвинул стул к нему, заглянул в экран. Меня аж передёрнуло от зрелища. – Бля, я думал, я всё удалил. – Осталось одно. Много для меня значит, это скрытая папка была в другом месте. Самый первый раз, когда она проводила такую сессию. – Можно глянуть? – Смотри, – пожал он плечами. – Мне нечего скрывать. Видео было десятичасовое, и тупой виндовский плеер едва выдерживал нагрузку. Я промотал в самое начало: крепкая фиксация в устрашающего вида металлическом кресле, маска, закрывающая всё лицо, с какими-то подушками на ушах и глазах. Кляп во рту, пробка с проводами в заднице, металлический ошейник и липучки-электроды по всему телу. Валентин здесь был совсем зелёный, вряд ли старше меня. Нет ещё крупных бугрящихся мышц и широких плеч, нет морщинок, нет строгого учительского взгляда. Напуганный, но не показывающий этого подросток, стойко удерживающий дрожь при каждом прикосновении незнакомого мужчины. Я переключал плеер на разное время, и попадал то на уставшего и откинувшегося в кресле Валентина, то на Валентина дрожащего, мокрого от пота и почти плачущего. Непонятно, правда, от чего – от боли от стимуляции электричеством, или же от панических атак. Кроме него, в кадре никого не было. Только на последних пяти минутах появилась Эльза – и правда как ангел, воздушная блондинка в белом. Она освободила Валентина, сняла всё и в последнюю очередь стянула маску. Валентин буквально рыдал, прижимаясь к ней, обнимая её, говорил что-то неразборчивое. Эльза успокаивала и гладила по голове. Всё, как в тот раз в кафе. – Ты этим и занимался весь апрель? Сам себя пытал? – Ага. Смотрю это видео и вспоминаю, какое огромное облегчение я испытал, когда увидел её. Я поклялся себе тогда, что всегда буду её любить. – И как? До сих пор любишь? – Я ощущаю, как это чувство умирает. Вот здесь, – он указал себе на грудь. – Что-то как будто погасло. Там раньше было столько всего, столько желания быть рядом, подчиняться. А теперь пусто. – И эта пустота ещё и болит, – дополнил я, вспоминая о папе. – Ага. Но из-за Эльзы всегда было больно. Я, похоже, люблю так: мне надо какое-то сопутствующее страдание, великая беда, чтоб я переживал. Сам во многом виноват. Я не удержался, фыркнул: – Заебал, не надо за меня переживать. Мне приятно было, но всё прошло, аденому вырезали. А с этими своими любовями-страдашками тебе надо к психотерапевту. – Надо, – он отпил воды из бокала. Медленно, как будто это и правда был ром. – Я записался на послезавтра на очередную сессию. – Молодец. Я удалю видос. Валентин кивнул, закутался поплотнее в халат. Сглотнул нервно, когда я нажал на «удалить». – Ещё что? – я повернулся к нему. – Фейсбук. Удалить переписку, Эльзу, Сэма и её бывших мужей в чёрный список. Valentine Leonov со смешной туристической фоткой перед Диснейлендом. Какие-то школьные и университетские переписки, американские друзья, идиотские фотки и мемы. Переписка с Эльзой висела второй, после диалога со мной. – Можно почитать? – Нужно, – ответил Валентин. – Ты имеешь право знать, о чём мы говорили. Я прочитал последние несколько сотен сообщений, ноябрьских и январских. Валентин строчил много, по пять-шесть сообщений подряд. Эльза всегда отвечала одним небольшим. Он начал писать обо мне ещё в октябре и ноябре. Практически всё было обо мне, и не было ни одного плохого слова. Валентин хвалил меня на все лады и признавался в любви. Особое внимание я уделил той злополучной переписке после моего Дня рождения. Все мысли Валентина сводились к одному сообщению: «Эльза, дорогая, я люблю тебя больше жизни, но наши с тобой отношения ни к чему не ведут, и ты это знаешь. Ты единственная, кто сможет меня понять. Я знаю, что наши с тобой отношения нельзя разорвать – я и не хочу. Но я прошу у тебя как можно больше свободы для себя. Я никогда не испытывал ничего похожего на то, что я чувствую рядом с этим мальчиком. Возможно, это и есть любовь. Ты говорила мне, что я конченый мазохист, но я не могу больше страдать. Прошу, пусти. Ты знаешь, что ты незабываема». Витиеватые и красивые ответы Эльзы можно было свести к короткому: «Это решать не тебе». В тот раз я выхватил случайные слова и не додумался прочитать дальше, чем «Эльза, я люблю тебя». В который уже раз не вчитался, не сделал правильные выводы, как на экзамене. Валентину я решил ничего не говорить, раз уж инцидент забылся, и я был прощён. – Удаляю всё? – Да. Ещё Сэма, вот этого чувака и вот этих трёх. И заморозь пока аккаунт, я восстановлю потом, как оклемаюсь. – Ага. – Спасибо тебе. – Он поднял мою ладонь, поцеловал пальцы. Другой рукой коснулся ошейника. – Не за что. Мы уснули ближе к утру у меня в комнате. Валентин свернулся в клубок вокруг меня, примостил голову на плече, положил ладонь мне на макушку, как будто его касание могло улучшить прогноз по осложнениям. Я положил руку ему на грудь, следил за сердцебиением и надеялся своим прикосновением заполнить пустоту. У нас точно получится. It has to. Надо только принять твёрдое решение.