Несвятой Валентин

На следующее утро я проснулся так, как всегда мечтал, от прикосновения к своей шее – на меня закинули слабую петлю из мягкой синтетической верёвки, спускающуюся к груди буквой «V». Пока я просыпался, потягиваясь, Валентин, уже одетый в костюм, возился с обвязкой. Переворачивал меня на бок и на спину, затягивал и перетягивал узлы, не фиксируя при этом ни руки, ни ноги. Я чувствовал себя марионеткой в самом хорошем, сабмиссивном смысле этого слова. – Это что, «рыбка»? Из первой главы? – Да, рыба моя, это обвязка из первой главы, но чуть усложнённая. Пока нигде не пережимает? Сейчас затяну верх. Потом узлы ещё чуть растянутся, когда будешь ходить. – Нормально. На правом боку можно туже. – Сейчас, сейчас… Я смотрел вниз, на вырисовывающиеся на моём туловище треугольники, и мне казалось, что они уже часть моего тела. Точно так же, как казался родным-знакомым пояс верности. Ещё точно нужен пирсинг – соски, пупок, член, можно ещё под яйцами. Будет красиво. – Солнце, извини, но тебе придётся встать. Я хочу ещё кое-что сделать. «Ещё кое-что» заняло оставшиеся двадцать минут. Валентин навязал какую-то хитроумную конструкцию вокруг бёдер: верёвки обхватывали поясницу, аккуратно обходили член, затягивались под яйцами в мягко давящий на какие-то очень приятные нервные окончания узел, а затем расходились в стороны, раздвигая ягодицы. Анус на обозрение, даже когда я стою, полностью выпрямившись. – Так, проверяй, всё нормально? А то я только на себе пробовал. – Всё отлично. Вау. – Я разглядывал себя в зеркале. – Покажешь, как на тебе это выглядит? Валентин усмехнулся, но на мой вопрос не ответил. – Если что-то будет неудобно – развязывай или режь без сомнений, не бойся, ругать не буду. Вроде всё должно быть хорошо, но мало ли. А теперь я убегаю, ладно? – Он поцеловал меня. – Ты помнишь, что надо делать. Пробка, пояс, сообщения, встречать у двери. – Помню, Мастер. Он вышел из роли только на секунду, когда сгрёб меня в охапку в крайний раз – или, может, как раз только больше вошёл в роль?

***

Задание Мастера я выполнял в точности уже два дня подряд: таблетка – сообщение, обед – фотка и сообщение. Я успел даже проникнуться идеей и словить укол возбуждения. Всё и правда под его контролем, и это… приносит ощутимый моральный дискомфорт. Как и должно быть. Смогу ли я так жить – в постоянном смирении и спокойствии, всегда под чужой властью и без всякой ответственности за свою жизнь, в ожидании внимания со стороны своего Мастера? Для меня ответ был однозначный: да. Я всегда знал, что, подвернись мне случай, я с радостью отдам всю свою жизнь в руки достойного верхнего. Думал, что это пройдёт, когда надо мной начнут по-настоящему доминировать. Но рядом с Валентином Валентиновичем это понимание только усилилось и закрепилось. Это страшно, ведь моя самостоятельная жизнь уже за углом. Да и вообще жизнь штука короткая, мимолётная, стоит ли тратить её на подчинение другому человеку? Если речь идёт о Валентине и мне – стоит. Без этого моя жизнь будет не такой, как надо. И смысла тогда в ней не будет. – Good boy, – похвалил меня Валентин, отставив ноутбук. Погладил по голове. Я к тому моменту сидел на коленях у его стула уже почти два часа. Менял положение, валялся, думал, проникался ощущениями, залипал в телефон. Соображалка всё равно не работала, прочитанное вылетало из головы за несколько секунд – всё этот проклятый общий наркоз. Но мне ничего не делать было в кайф, особенно в бондаже, который уже ощущался почти как одежда. Ощущения после операции стали даже острее. Я подался навстречу ласке и упустил момент, когда пальцы сжали волосы до боли. Ну да, череп мне не сверлили, значит, это можно. Валентин Валентинович заставил посмотреть в глаза, а мне захотелось спрятать взгляд. Я уже знал, где накосячил. – Ты молодец, но почему инструкции не точно выполнил? – Всё точно, Мастер, – соврал я. – Да? – он встал, потянул меня ещё выше, заставил встать на цыпочки. Мои вполне приличные сто семьдесят сантиметров роста казались мелочью в сравнении с ним. Он потянулся одной рукой за мою спину и постучал пальцами по основанию пробки: – Это не та, которую я велел использовать. Надо было самую большую, я говорил. – Та не влезла. Она очень широкая. – Не шире моего члена. Нарываешься, Юрий? Хочешь, чтобы это сделал я? Под строгим тоном я различил улыбку – и понял, что сделал всё правильно. Подлил масла в огонь, разжёг игру, теперь меня ждёт наказание. Не серьёзное, конечно. – Иди в свою комнату. Стек возьми. Я сейчас приду. Валентин специально дал мне несколько минут ожидания. Я зашёл в комнату, положил стек на кровать и понял, что не знаю, куда себя девать. Если бы не пояс, у меня бы уже стоял. А так было просто неудобно, я поправлял его, стараясь ослабить давление, ходил по комнате нервно. Сейчас будут бить первый раз за три недели. Будет больно, будет сладко. Мастер вобьёт в меня покорность, напомнит, почему именно нужно его слушаться. Блять, как лучше лечь? Как встать? Пятая раком на кровати – нормально, надо только под голову что-то положить. Да, поза максимальной покорности, с выставленной заткнутой задницей, обвязанной верёвками. И стек лежит рядом. Ну где же ты, Мастер? Я уже собирался пойти искать его, настолько долгим мне показалось ожидание. Обернулся и понял, что Мастер стоит, привалившись к дверному косяку, и чуть улыбается. Давно, похоже. – Мне нравится, но голову надо выше. Положи подбородок на спинку кровати, по центру. Наверху кованой спинки была небольшая выемка, как будто специально предназначенная для этих целей. Я положил голову, уткнулся лбом в стену, вытянул руки в обе стороны. Мастер, не заморачиваясь больше с верёвками, пристегнул меня с помощью наручей и двух карабинов. Провернул ошейник и пристегнул и за него. – Колени дальше, поясницу прогни. Ноги шире. Ещё. Ещё. Мне что, распорку принести? Положение и так было неустойчивое, приходилось напрягать ноги, прогибаться в пояснице и опираться лбом и подбородком. Я раздвинул колени, как мог. Уже знал, по какой части тела будет порка. Он уже как-то бил меня по анусу. Правда, тогда я не был растянут до предела большой стеклянной пробкой. – Хорошо. Как тебе поза, держишься? – Он провёл рукой по напряжённой спине, положил руку на поясницу, стабилизируя. – Тяжеловато. Но держусь. – Голову сильно не запрокидывай, прямо смотри. Прямо была стена, смотреть было неинтересно. Но вскоре визуальная информация уже и не была нужна. Мастер, не размениваясь больше на вопросы и успокаивающие прикосновения, медленно вытянул пробку так, чтобы самая широкая часть показалась снаружи – и вогнал снова. Я такого манёвра не ожидал, дёрнулся, чуть зашипел. – Терпи, сучонок. Я тебе велел растянуться так, чтобы влезла самая большая пробка? Не получилось у тебя – получится у меня. Расслабься, раскрой дырку. Прими всё, take it all in. Долго с пробкой он не игрался. Порастягивал ещё, посмотрел, один раз прошёлся по кругу языком и, наконец, вытащил до конца. Дырка и правда не закрылась, а ещё с неприятным звуком вышел воздух. Я впервые по-настоящему смутился в присутствии Валентина, был только рад, что не смотрю на него сейчас. Он моё стеснение заметил. – Юра, Юр, – он поднялся, обхватил шею, поддержал голову, чмокнул в щёку. – Это просто такая поза, прогиб, а ещё я пробку сколько раз вставлял. Всё хорошо, не парься даже. Меня этим не смутить, уж поверь. Продолжаем? Я выгнулся навстречу стеку, прогнул спину посильнее. Продолжаем. Удары по растраханному очку были уже не такими, как я их помнил. Теперь, когда там всё было растянуто и воспалено, было больнее. С сексом, даже самым жёстким, эти ощущения не сравнить. Он бил меня по тому самому месту, с которым надо было обращаться максимально нежно, и не жалел ни на секунду. Мне казалось, он нарушал какое-то неписаное правило неприкосновенности, причинял боль там, где нельзя было. Анус горел, я сжимался и вилял бёдрами, но Мастер запрещал: – Не надо так. Не надо. – Вставил и снова быстро вытащил пробку. – Не закрывайся, покажи мне всё, дрянь. Давай, пидор, я же знаю, что тебе нравится. Расслабься и прими боль, ты от неё не уйдёшь. Давай, фиксируй свою рабскую позу: ноги как было, в пояснице прогнись. Быстро! – Да, Мастер. Он подкрепил приказ ударом стеком по ягодице, и я снова встал в нужную позу. Вот сейчас меня одолевали сомнения, а создан ли я для того, чтобы подчиняться. Было больно, и боль была неожиданно колючая и пронизывающая. Зато с меня больше не тёк пот, и тело не горело так, как раньше. Значит, операция всё-таки помогла. Странное мерило эффективности медицинского вмешательства, но какое есть. Ещё пятнадцать сильных шлепков по ноющему анусу – и я наконец-то влился, как переключатель щёлкнул. Нестерпимая боль и жжение отозвались возбуждением глубоко внутри, но не в паху и не в животе, а в голове. Как когда ныряешь в ледяной бассейн, а потом привыкаешь, и вот уже вода кажется тёплой и знакомой, держит тебя на весу. Или как когда засиживаешься до пяти утра и встречаешь потом рассвет, нежишься в рассветном мареве. Или как в объятиях любимого человека. Просто у нас с Мастером вместо тёплых объятий – горячая болезненная порка. Но чувство близости точно такое же. Валентин – самый близкий, раз имеет допуск к этой части тела и даже может сделать больно там. – Усвоил урок? Что сделал не так, и как будешь поступать впредь? – Усвоил, Мастер. Мне надо было не нежничать, растянуться до большой. – Тебе не надо было врать. Ты даже не пытался. Юра, я же по глазам всё вижу, хотя не замечал раньше за тобой такого. Стараться надо и выполнять инструкции чётко. Is that clear? – Clear. – А мне кажется, ещё нет. На следующих ударах я понял, что до этого он меня ещё жалел. Огонь растёкся по всей заднице, остался жгучими синяками на анусе, ягодицах, не прикрытых верёвками, и даже скатился на промежность и яйца. Вместо «жёлтого» Валентин Валентинович использовал мою позу – я закрывался и ёрзал всё чаще, когда становилось невыносимо. Он закончил порку старыми добрыми шлепками по заднице. Отцепил меня от спинки кровати, перекинул через колено, подложил под туловище и голову гору подушек и просто отшлёпал одной рукой. Добился того, чтобы ягодицы стали теплые, малиново-розовые. Такого же цвета были и мои щёки. Как непослушного ребёнка, блин. Я выдохнул только тогда, когда он размазал по моим ягодицам быстро тающее кокосовое масло. Погладил рукой наказанное место, измазал жиром верёвки. В ход пошёл уже знакомый анальный крюк, который он подвязал к остальному бондажу. Анус даже не сжимался вокруг него до конца. – А теперь в угол в первую. Постой и подумай, как тебе теперь передо мной извиниться. Quickly, – подкрепил шлепком. Было в этом что-то очень домашнее, полу-детское, по-настоящему рабское и лайфстайловое. Стоять в углу после порки, думать о проступке и чувствовать, как горит блестящий от масла зад и готовая к работе пидорская дырка, подтянутая вверх крюком. Ощущать на себе все узелки бондажа, а особенно тот, который давит на промежность. Понимать, что член не встанет, сколько не старайся. Блять. Валентина, конечно, можно провоцировать – но надо быть готовым к болезненным последствиям. А вот по-настоящему врать и правда нельзя, а то будет в десять раз хуже, чем сейчас, и тогда наказание мне не понравится. – Хозяин, – я обернулся, – я подумал. Можно? – Можно. – Извините. Я должен был попытаться – и не должен был врать, что пытался. Я не буду вам врать. Никогда. Вот эти слова – «навсегда» и «никогда», – кажется, задевали что-то очень важное. Взгляд Мастера смягчился, он подвинулся на кровати, освобождая для меня место. Затянул наверх, обнял. – Хорошо, прощён. А теперь пробуй самую большую. Пробка и правда не шире моего члена, у тебя получится. Он отвязал крюк, вытянул его, с наслаждением наблюдая за тем, как выходит крупный шарик. Я откинулся спиной на заготовленный насест из подушек, раздвинул ноги, взял в руки самую большую пробку и понял, что смазки рядом нет. – Давай так. По слюне. – Мастер… – Давай. Хорошие шлюшки должны уметь принимать в себя игрушки даже без смазки. У тебя уже там всё раздолбано, come on. Взгляд похотливый, унижающий, и правда как на кусок мяса, как на дырку для ебли. Ошейник, бондаж, пояс верности и следы порки на мне только подчёркивали это. Облизывай, засовывай, растяни себя, готовь для члена, услади взор Мастера. Я так и сделал. Пробка прошла на удивление легко, даже боли не было, только немного снаружи. Я вставлял её и вытаскивал, показывал всего себя, наблюдая за тем, как Валентин тонет в возбуждении. Вскоре пробка полетела к чертям, и внутри меня оказался крупный горячий член, всаженный по самые яйца. Валентин драл меня сначала на спине, потом поставил раком, постоянно поддерживая голову. С бондажом по всему телу ему было удобно тянуть меня на себя. – Будешь ещё мне врать, а? – Нет. – «Нет, Хозяин». – Нет, Хозяин, – помотал я головой. – Буду стараться. Буду хорошим рабом. – Кому ты принадлежишь, напомни, сосунок? – Вам, Хозяин. – Who owns you? – он вдруг переключился на английский. На русском эта фраза звучала бы хуже. – You do, Master. – Нравится тебе, когда я насилую твою дырку, а? Is this what you’re made for? Юрий, не слышу тебя! Отвечай! Он ударил меня по щеке, но это даже на пощёчину не тянуло. С головой и лицом надо было осторожно. Я поразился в тот момент его сдержанности и самоконтролю. Никогда не замечал, что каждое его намеренно грубое движение, каждая жёсткая хватка, каждый толчок и удар на самом деле точно выверены по силе и месту воздействия. Я невольно сравнивал его с Корнеевым: придурок Лёха, когда разошёлся и понял, что я на самом деле получаю от боли удовольствие, причинял её бездумно. От его кроличьей ебли маленьким членом у меня были неприятные ощущения внутри ещё пару дней; от того, как он держал, пощипывая за бока, оставались синяки и следы ногтей, а от неосторожных пощёчин пару раз заплывал глаз. С Валентином такого не было почти никогда, все побочные эффекты были строго выверены, следы оставались только по делу. – Да, – отвечал я, чувствуя, как сбивается дыхание на подходе к оргазму. Мне тоже захотелось поговорить. – Для того и создан, чтобы вы меня трахали, Мастер. Мне нравится, когда вы мной просто пользуетесь. Just fucking use me, use my hole. Валентин подустал, взял небольшую паузу. Я не мог остановиться, продолжил двигаться, обхватил и развёл ягодицы двумя руками. I just had to, слишком хотелось кончить. Мой оргазм растянулся, размазался, выливался длинными тягучими каплями на простыню. Я даже стонать не мог, не хватало сил, всё уходило в ритмичные движения. – Да, давай, насаживайся на член сам. Покажи мне, какой ты нижний, как ты можешь принимать член. До конца. Давай. My little slut, – шептал он восторженно, вбиваясь всё жёстче, снова сам. Останавливался только для того, чтобы перехватить верёвки поудобнее или плюнуть внутрь. – My little slave. Совращённый ученик, юный секс-раб, ничтожество, шлюха, маленькая блядь. Ты ебёшься, как животное, знаешь? По тебе прям видно, что ты живёшь ради члена в заднице, пидор. Fucking take it. Тебе нравится? Хотя погоди-ка, мне плевать, нравится тебе или нет. Только и годен для того, чтобы ноги раздвигать, дрянь. И правда никакой тебе учёбы, запереть и держать дома, насиловать, бить, контролировать. Про татушку мне понравилось, моя собственность… Обожаю тебя. Блять, Юр, обожаю… Он уже положил меня на кровать плашмя, вдавился всем телом, вставлял по самые яйца и выходил. Шлепки и шёпот сливались в одну мелодию, я подавался ему навстречу до судорог в ногах. Я знал, что когда прекращаются обзывательства и звучит моё имя – значит, Валентин скоро кончит. Мне нравилось, что он не сдерживается. Я часто видел в порнухе, как активы молчат и даже спускают тихо. Корнеев спускал тихо и не говорил ничего. А мой Мастер стонал развратно, почти кричал мне на ухо, тянул моё имя на все лады. И это кто ещё из нас животное. Он кончил, навалился, тут же отодвинулся и потянулся рукой к моему скованному члену. Нащупал мокрое пятно. – Ты уже...? – Ага, – я повернул голову к нему. – Ещё когда ты спросил what I’m made for. Валентин улыбнулся счастливо, прижал к себе и принялся развязывать верёвки, начиная со спины. Как всегда после сессии, осыпал меня нежностью, ласкал и называл уже не дрянью, а умницей и солнышком. Смешной. Потом он водил пальцами по следам от верёвки на моём теле, нежился на белоснежном бельё, щурился от майского солнца. Он явно пребывал в каком-то своём спейсе, но постепенно начинал возвращаться в реальность. – Юр, ты как, нормально? Не слишком жёстко – «ничтожество»? Я просто в запале, ты знаешь, могу сказануть. – Вообще отлично, мне нравится твой запал. Я люблю тебя слушать. – И всё-таки… Расставишь потом баллы в моей табличке? По каждому действию. Порка, бондаж, унижение. Хочу знать точно. – Зануда, – фыркнул я. – Расставлю. Завтра, чтобы успело всё в голове уложиться. – А с контролем еды и таблеток как тебе эксперимент? – Хорошо. Я прочувствовал, каким примерно может быть наш с тобой лайфстайл, за эти три дня. – Продолжим с такими же отчётами? – в глазах мелькнула хитринка. – Или всё-таки заканчиваем, будешь нормально есть? У тебя же никогда не было с этим проблем. – Ну, наверное, можно закончить… Я изо всех сил старался делать вид, что я и вправду не хочу расставаться с этим лайфстайловым элементом контроля, но Валентин – я знал, – видел меня насквозь. – Тогда заканчиваем, мне тоже надоело. Мне это не нравится. Я не тот доминант, которому надо контролировать каждую мелочь. – Мне тоже, но ведь в лайфстайле так обычно… – Юр, если – или когда – мы с тобой захотим лайфстайл, мы же вольны делать его как хотим, а не «как обычно». Я понятия не имею, что ты имеешь в виду под «обычно». Создадим своё. Например, может, у нас будет по утрам скорее обслуживание меня, потому что с утра я тот ещё пень, – он усмехнулся. – Днём и вообще по дефолту просто определённые позы и обращение, во время сессии всё пожёстче и посерьёзнее, а потом и вовсе на равных, как сейчас. Почему нет? Постоянно жить в напряжении невозможно – ни тебе, ни мне. – Но мне понравился сам факт жёсткого контроля. Что-то в этом есть. – Есть. Но давай оставим мне жёсткий контроль за чем-нибудь очень важным, что я подмечу? На какое-то время было важным твоё питание, но теперь ведь я могу рассчитывать на то, что ты не доведёшь себя до голодного обморока? – Я кивнул. – Я могу, например, контролировать твою учёбу. Проверять домашку по английскому, в университете ведь тоже он будет. Или каждый день проверять, как ты галстук повязываешь, дипломат. – Давай, – я улыбнулся довольно. Отчасти оттого, что мне не надо больше отчитываться о приёме таблеток, о которых я и так бы не забыл, и отчасти оттого, что Валентин видит для нас такое будущее. – Значит, когда-нибудь дойдём до лайфстайла? – Может быть, и дойдём. По чуть-чуть, ладно? Baby steps. Ты ко мне даже ещё не переехал. – Сейчас некогда, Валь. Аттестат надо получить, экзамены сдать, поступить. Ещё и тяжелое мне ничего поднимать нельзя. Меня пока устраивает проводить у тебя время так. – Понимаю, – он кивнул. Помолчал, выглянул в окно, посмотрел вниз с семнадцатого этажа, маскируя серьёзность следующего вопроса. – Я помню, куда ты хочешь поступить. У тебя есть план, что ты будешь делать после университета? Есть вообще планы на жизнь? Я понимаю, что вопрос серьёзный, но вдруг. Ты и парень серьёзный. Я сел, подумал. План у меня был. Раз уж я живой, можно планировать. Главное, не забывать получать кайф в процессе – но этот кайф Валентин мне обеспечит в любой вечер. – Ну, бакалавриат точно в России, раз уж бюджет есть. Международные отношения. Точно в одном из тех вузов, которые я тебе назвал, их дипломы в Европе котируются. Съездить по какой-нибудь программе обмена в этих универах тоже можно. Work and Travel, я слышал, окупается сполна. Потом, после диплома, можно или работать здесь, или попробовать выбить грант на магистратуру за границей, или куда-нибудь в ООН податься на стажировку, если повезёт пройти отбор. Эмигрировать потом, если получится. Не получится – в Москве тоже хорошо, и за мамой проще приглядывать. – Какой ты продуманный, – восхитился Валентин. – И даже план гибкий, с вариантами. А для меня в этом плане место найдётся? – Конечно. Кто, ты думаешь, будет помогать мне с программами обмена и эмиграцией? – подмигнул я. – Я язык-то только в том году начал серьёзно учить. Путь длинный. У тебя какой план, Валентин Валентинович? Ты же собрался из школы уходить? – Ага. Устный перевод и психотерапия. Всегда хотел и всегда боялся переводить. Пришло время. Можно ещё попутно пройти курсы по преподаванию русского и английского как иностранных, чтоб международные сертификаты были. Просто на всякий случай корочки получить. Преподаватели всегда в цене. Магистратура и ООН – тоже как варианты, только вот у меня опыта в переводе мало. Как раз ты закончишь университет, а я опыт наработаю. А там и правда можно эмигрировать: вдвоём, как пара, даже за беженцев сойдём. Конкретно в США я некоторых адвокатов знаю, но и с Европой можно законтачить, были бы деньги. – Sounds like a plan, – я приподнялся, прижал его к себе, посмотрел в окно вместе с ним. – Давай тогда так, вдвоём. Мне маму только страшно оставлять. – Так не в Союзе же живём. Границы открыты, самолёты летают. На крайний случай, маму тоже можно перевезти. Если и правда получится переехать, а не на визе сидеть – не вопрос. И, кстати, если эмигрируем, во многих местах сможем даже официально отношения оформить. Я, конечно, люблю свою родину, вроде бы… Последнюю фразу он пропел. Так и смотрел в окно мечтательно, принимал мои объятия, как будто не заметил всей серьёзности фразы. Я о таком ещё не думал. Но сейчас услышал и понял, что я очень даже за. Даже если я совершу ошибку – да дай мне бог столько лет жизни, чтобы ещё успеть во всём разочароваться, пережить, а потом ещё ворох таких же ошибок насовершать. Жизнь для того и дана, чтобы пробовать и ошибаться – или находить своё. Валентин прекрасен, и мысль о том, что он будет моим официально, греет душу совсем новым огнём. – Ну я согласен, Валь. – А? – он перевёл рассеянный взгляд на меня. – Я согласен, говорю. Предложение руки и сердца принято. Third time’s the charm. – Я положил руку ему на колено, сдерживая смех. – Ну я не это имел в виду, – засмущался он, отводя взгляд. Покраснел. Предложение мне сделал, а сам как школьник на первой свиданке. – Ну да, ну да. Ты это и имел в виду, не отнекивайся! Кто ещё из нас серьёзный парень? Я смеялся, лез за поцелуями, а Валентин смущённо поджимал губы. Я знал, что он говорил это чисто теоретически, в порядке фантазий о будущем, но знал я также и то, что когда-нибудь он наберётся смелости и предложит по-настоящему. Когда-нибудь и я стану серьёзным парнем, который сможет дать обещание и сдержать его, а он не будет во мне сомневаться. – Юр, извини, я тороплюсь, я знаю. – Валя отклонился, заставив меня ослабить объятия. – Мне даже терапевт сегодня сказала, что спешу всю свою жизнь к тебе подвязать. Мне не хотелось признавать это вслух, но я тоже торопился. Знал, что прогноз хороший и жить буду до ста лет – а всё равно хотел убежать как можно дальше от наступившей мне на пятки смерти. И при этом я торопился не делать что-то, а просто чувствовать как можно больше. От присутствия Валентина рядом внутри и так всё цвело – и хотелось ещё, ещё, всего и сразу. Только это, конечно, было небезопасно и неразумно, вот так бросаться в омут с головой. – Тогда по чуть-чуть. Будем идти и наблюдать. План есть. – Хороший план, – улыбнулся он. Я думал, что влюблён даже в эти первые морщинки и едва заметную родинку под бровью.

***

На следующий день задание было новое: чушь с сообщениями отменялась, стеклянная пробка сменилась жгучим корнем имбиря, и встречать Мастера надо было не у двери, а привязанным к кровати. Я долго возился с верёвками, почти час натягивал их под металлическим каркасом так, чтобы, когда я запущу руки в петли, узлы затянулись так, что я бы не смог развязать их. Схема была описана подробно, но я всё равно тупил. К приходу Мастера я должен был лежать в кровати с имбирём в заднице минимум пять минут, а получилось только одну. Верёвки всё равно не держали меня как положено, да и очищенный маленький корешок не жёгся, как было обещано. Так, мелкое неудобство. Я лох, дурачок и бесполезный саб. Пусть вот и накажет меня за это. Но когда я услышал в коридоре сразу несколько голосов, я порадовался тому, что верёвки на самом деле не фиксировали меня сильно. Мгновенно выкрутился, высвободил руки и подтолкнул дверь, чтобы меня не увидели из коридора. – Юрий у тебя? – спросил взрослый серьёзный голос. Валентин Валерьевич. Блять, ну как он всегда невовремя. – Да, на недельку у меня остался, пока отдыхает, – ответил Валентин-младший как можно более непринуждённо. Я развязывал ноги. Через стену мне было слышно всё. – Я сейчас, минутку. – Я поставлю пока чайник? – Валера. – Как у вас вкусно пахнет, приправой какой-то, – отметил Сергей, проходя в кухню. Приправой, блять. Это я тут имбирный пряничный человечек, запутался в собственном узле. Валентин, чуть напуганный и тоже явно не ожидавший гостей, быстро кивнул мне и, не мешкая, разрезал ножницами узел. – Прости, я не знал, они меня у двери караулили, – шепнул он мне, помогая одеваться. Имбирь я решил даже не вытаскивать, всё равно не жжётся и неудобств не доставляет. А Мастеру потом будет приятно, когда заметит. Валентин пригладил мои волосы, дотронулся до ошейника, который не снимался вот уже четыре дня, и протянул мне тонкий тканевый шарфик. Я плотно обернул его вокруг шеи. На кухне все поздоровались со мной доброжелательно, и даже Валентин Валерьевич мне улыбнулся. Приличная и адекватная семейка Леоновых, ага. – А что с горлом? Болеешь? – заволновался Валерий. Тормоз, блять. Даже Сергей скосил на него взгляд, прекрасно понимая, что под шарфом. Но Валера, похоже, в первую очередь подумал о моём здоровье. – Ага, немножко. Ну это просто продуло. Я не допущу, чтобы инфекция наверх пошла, – заверил я его, и он тут же опустил голову, поняв, что зря задал вопрос. Голос у меня звучал слишком бодро и чётко, и не в последнюю очередь из-за того, что имбирь всё-таки заработал. Анус начинало жечь не по-детски, хотелось замереть и не двигаться. Я сел, прямо на торчащий из задницы кончик растения. Пиздец я попался. Читал же, что эффект от него не всегда сразу. – Для горла хорошо имбирь, – отметил Валентин Валерьевич, даже не подозревая, сколько сейчас во мне этого растения, и в каком виде. Он взъелся на сыновей только из-за ориентации, а что было бы, если бы он знал всю правду? – И мёд можно ещё. Если врачи разрешают, даже пятьдесят грамм коньяка. – Потом ещё меня в алкоголизме обвиняет, – подтрунил Валя, разливая чай. Валентин-старший только махнул на него рукой и решил дорассказать рецепт до конца: – Я, когда у меня голос пропадает после лекций, вот какой чай завариваю… Я слушал, кивал, отвечал на вопросы старших Леоновых о своём здоровье, а сам уже едва ли не задыхался от шарфа на шее и жжения в заднице. Мне хотелось, чтобы все свалили, чтобы мой Мастер был только мой, чтобы насладился моими страданиями и трахнул потом. А он вёл себя как ни в чём не бывало, пил чай и, кажется, наслаждался беседой-лекцией ни о чём. Ну ещё бы – он столько времени хотел снова общаться с родителем, и тут иллюзию нормальности доставили ему на дом. Только это всё была вежливая светская беседа, дань приличию и моей болезни. Настоящее примирение ещё не состоялось, это знали все. В разговоре повисла пауза, как в тот раз у Леоновых дома. Стало понятно, что пришло время поговорить серьёзно. Меня от этой серьёзности тошнило, у меня в кишке бушевал грёбаный пожар. Опять казалось, что меня ждёт химический ожог, хоть я и читал, что от имбиря нет никаких последствий. Валентин Валерьевич разорвал тишину: – Валь, я приехал тебя попробовать образумить ещё раз. Это будет последнее моё наставление. – Пап! – возмутился Валерий тут же, совсем по-детски. Похоже, отец обещал им, что разговор пройдёт в другом ключе. Сергей только вздохнул устало и недовольно. – Я тебя слушаю, – Валя откинулся на стуле, сложил руки в замок за спиной. Он был похож одновременно и на задолбанного Сергея, и на расстроенного поворотом сюжета Валерия, и на упрямого Валентина-старшего. – Валюш, ты знаешь, что я люблю тебя. Ты мой сын и всегда им будешь, – Валентин Валерьевич подался вперёд. Этим голосом можно декламировать драматичные стихи. – Мы все знаем, что для тебя значит Эльза Хоффмейстер, и что ты делаешь со своей жизнью, когда перестаёшь с ней общаться. Я всё это видел своими глазами: мальчики, алкоголь, эти ваши развратные вечеринки… – Образовательные лектории, – поправил его Валентин. – Вечеринки. Ты погружаешься в пьянку и разврат, и не смей этого отрицать. И ладно бы ты делал это со взрослыми, но ты школьника в это затащил. Братья ничего не говорили. Лицо моего Валентина было каменным, непроницаемым – ни дрожи, ни тика. Валентин Валерьевич продолжал: – Да и твоя болезнь. Она же проходила только рядом с этой девушкой, ты сам мне говорил, что она – спасение. Только она удержит тебя на плаву. Я говорил с Эльзой сам, вчера. Она всё ещё готова тебя принять, ждёт в Калифорнии с распростёртыми объятиями. Но только если ты всё осознал. Приедешь, извинишься, сделаешь предложение нормально. Четырнадцать лет, Валь. Женись уже на ней. Ты не найдёшь вторую такую, ты знаешь это. С парнями спать – это несерьёзно. От себя не убежишь. Валя посмотрел в окно, как всегда делал, когда думал о чём-то напряжённо. На секунду я увидел в нём разбитого, сломанного Вэла – человека без силы воли, которому ничего в жизни не надо, только подчиниться и снять с себя ответственность. И чтобы его избавили от панического страха – пусть болезненным, зато знакомым и привычным способом. Я уже сидеть не мог. – Хорошо. Я женюсь. Прости, Юр, – он улыбнулся кисло и похлопал меня по плечу совсем по-дружески, как будто был просто моим репетитором и ничем больше. – Ну что ж, ты меня образумил, пап, раскрыл глаза на ситуацию. Наверное, раз я с ней уже четырнадцать лет, то это судьба. Раз уж… Я не выдержал, вскочил и, не говоря ни слова, рванул в комнату. Жжение имбиря, жжение его слов и взглядов отца и братьев были невыносимыми. Меня опять выжгли изнутри, опять я напоролся на те же грабли, опять..! – Юр, – Сергей поймал меня за руку, но я выкрутился. Валентин знаком велел ему оставить меня в покое. Он продолжал: – А знаешь, пап, что будет потом, после моей свадьбы? Что начнётся?.. Я захлопнул за собой дверь своей комнаты. Мне же говорили, что Валька грёбаный натурал, что он расстаётся и восстанавливает отношения с ней каждые полгода, да он сам мне говорил, что исправит свою жизнь и вернётся к ней! Первое слово же дороже второго! Он это и имел в виду, это и собирался сделать! А со мной и правда несерьёзно! Мужчины у него всегда были в качестве развлечения. А я так вообще мальчик, салага, ребёнок, которому можно наплести что угодно, чтобы подчинить! Да он просто садюга и растлитель, которому захотелось сделать из меня послушного раба! Не дождётся! У меня своя голова есть на плечах! Всё ему выскажу, суке, перед отлётом в этот сраный Бёркли! Быстрыми движениями я стянул штаны, вытащил из измученной задницы проклятый имбирь, закинул его под кровать. Развязал шарф и не без труда расстегнул надоевший ошейник. На коже остался след, ну да и плевать, зато так можно наконец-то вдохнуть свободно. Свобода от ублюдка Валентина, никаких больше издевательств и экселевских табличек, никакого нудного контроля! Я старался отдышаться и привести в порядок свою собственную панику, путался в штанах и не вслушивался в скандал на кухне. А там уже были крики, похожие друг на друга голоса пытались перекрыть друг друга. Два учителя-Валентина преуспевали, голоса старших братьев тонули. Что-то громко звякнуло, разбилось о плиточный пол. Я чуть успокоился, подумал, что, может, я единственный разумный человек в этом дурдоме, и выглянул наружу, приоткрыв дверь. Валентин заметил меня и кинул быстрый злой взгляд на часы. – Ты идиот, что отказываешься от нормальной жизни! Конченый псих и извращенец! Просто боишься нормальных отношений! – кричал тем временем отец. – Пап! – средний. – Пап, ну что ты… – старший. – Да ты понятия не имеешь, о чём говоришь! – Валентин-младший вернулся к скандалу, перекричал всех. Валентин Валерьевич стоял ко мне спиной. – Ты не знаешь, какие у нас с ней были отношения, и какие с Юрой! Не знаешь, как и почему уходили панические атаки, и что приходило взамен! Не знаешь, почему я каждый раз возвращался в Москву! – Да потому что ты придурок и боишься принять решение! Можешь, расскажешь тогда, что там было такое? А?! Не била же тебя, лося, баба полтора метра ростом? Зачем-то же ты возвращался в Америку? Я понял по лицам братьев, что Валерий, кажется, знает, что происходило между Эльзой и Валентином. А вот Сергей был так же потерян, как и Валентин-старший. Я, может быть, знал несколько больше, но тоже не знал всех подробностей. До меня только сейчас дошло, что я добыл, возможно, лишь один процент всей информации об их отношениях. И никогда не узнаю всего, прошлое Валентина останется для меня туманными рассказами и домыслами. – А это не твоё дело! Ты сам мне говорил, что я тебе не сын! Так убедительно говорил, что я поверил. Откуда только у тебя наглости хватило появиться у меня на пороге и рассказывать, как мне жить мою жизнь?! Я уже не школьник и даже не студент, я взрослый человек! Мне, блять, тридцатник, и я сам буду решать, на ком, прости господи, жениться, и с кем спать! Я никогда не видел Валентина в такой ярости – ни старшего, ни младшего. Но особенно младшего. Их похожесть пугала. Они кричали друг другу в лицо, красные, злые, громкие. Дикие звери. – Спать, блять! Да ваш секс – одно сплошное извращение! Ну как можно с мужиком в жопу трахаться, ну зачем? Зачем это насилие, издевательство над природой? Да ещё ребёнка к себе в постель затащил, урод! – Ты что-то слишком много думаешь о мужских жопах, папаша! Не ребёнок он! И вообще, я твоего мнения не спрашивал! Мне не нужен мир на твоих условиях, и Эльза твоя больше не нужна! – Нужна она тебе! Я защитить тебя пытаюсь, от греха спасти, дурак! – Ага, а в универе, когда меня в курилке били через день, ты где был, спаситель?! Ой, погоди-ка, так это из-за тебя и били! Ты же на каждой лекции рассказывал, что сын у тебя пидорас, и таких лечить надо! При всех говорил, что я не сын тебе! Если я тебе не сын, то и ты мне не отец! Мне не нужен такой отец, десять лет без тебя прожил и всю оставшуюся жизнь проживу! Так что – как ты мне сказал в тот раз? – вон из моего дома, пока не прибил! Сваливай и не возвращайся, скатертью дорога! Образумить он меня решил! Нахуй иди! – у Валентина слёзы на глаза наворачивались, от ора закладывало уши. – Ты как, сучок, с отцом разговариваешь! Я тебя, мразь, вырастил, а ты мне..! – Валентин-старший замахнулся на сына, но его остановил Сергей: – Пап, пап, пойдём, вы успокоитесь оба, потом… – Хорош, мы уходим уже… – это Валерий оттаскивал младшего брата. Остальное потонуло в крике. Два Валентина всё ещё выкрикивали взаимные оскорбления в коридоре, пока братья и отец не вышли, чудом избежав драки. Уже у лифта Валерий вдруг остановился: – Пап, помнишь уговор? – Нет, – ответил тот решительно. Дело было не в том, что он не помнил – он не хотел выполнять условия. – Пап, – надавил Сергей. Валентин Валерьевич закатил глаза, вытащил из кармана две связки ключей и практически закинул их в квартиру, сыну чудом не прилетело по лицу: – На, подавись, тварь! Может, хоть после такого подарка об отце подумаешь. Пидорас, блять, мразина… Дверь лифта закрылась. Валентин захлопнул дверь квартиры, подобрал ключи с пола и прислонился к двери спиной. А потом скатился по ней вниз – не в обморок, нет, просто в какой-то тихий приступ. Я не видел слёз, он закрыл лицо руками, да и в коридоре было темно. Я присел рядом, попытался обнять: – Валь… Вместо ответа Валентин коснулся моей голой шеи. Мог бы придушить, но не стал, только надавил с намёком кончиками пальцев. Слёз у него и правда не было, только лицо пошло красными пятнами от злости. Я готов был постелиться перед ним и отдать ему всего себя, лишь бы помочь, лишь бы ему не было так плохо. – Уйди, Юр. Я очень зол. На тебя в том числе, – сказал он спокойно. – Ты поможешь, если дашь мне минут двадцать одному посидеть. Пожалуйста. Я ушёл в свою комнату, а Валентин – в свою. Только тогда я услышал какие-то звуки и тяжелое дыхание, но проверять не решился. Вопреки моим ожиданиям, крушить квартиру он не принялся, сидел тихо. Через полчаса я услышал, как он убирает на кухне осколки чашки и моет посуду. Потом были ещё звуки стекла, и я догадался, что это ром-вода. Решил не выглядывать, ждать своей участи. Надел ошейник обратно и приготовился объяснять своё серьёзное нарушение правил. Сука, ну вот опять я делаю, не думая. У меня ведь в буквальном смысле просто подгорела жопа. Отреагировал на едкий сарказм, даже не заметив подвоха. Ну почему я такой тупой? Почему я так неуверен в нём, даже после всех разговоров о будущем и всех извинений? Какое, нахуй, будущее, когда между нами всё так хрупко? И всё из-за меня. Теперь точно придурок именно я. Наконец Валентин вошёл в комнату с усталым вздохом. Я уже полчаса как стоял в углу, уже снова раздетый, и упирался в стену лбом. Мастер присел позади меня, обнял, поцеловал над ошейником, а потом всё-таки снял его. – Ты хочешь закончить наши отношения? – спросил он тихо. – Если так, я не держу. Никаких последствий не будет. – Нет. Вовсе нет, я хочу продолжить, – поспешил оправдаться я. – В таком случае, ошейник снимаю и надеваю только я, – сказал он мне на ухо. Строгость была уже не шутливая, настоящая. Игры кончились. – Я знаю. Извините. Услышал «женюсь» и… испугался, отреагировал слишком резко. Крышу снесло. Ещё и имбирь этот жёгся. – Так и вытащил бы имбирь, дурак. Сразу бы отпустило. – Он сел на кровать, а я не смел менять позу и смотреть на него. Дураком он меня ещё никогда не называл. Но сегодня я заслужил, да и тон был мягкий. – Дождался бы меня, я бы тебе всё объяснил. Даже если бы я реально собрался жениться, снял бы его с тебя сам. Я же тебе говорил, что ошейник снимаю только я, это одно из строгих правил. Только я имею на это право. А уж как можно было сарказм в моей речи не заметить – не знаю. Да даже если бы я говорил серьёзно, уж ты-то должен понимать, что я вру. Поддерживать любое вранье и молчать, если не спрашивают – помнишь правило со свадьбы? – Помню, Хозяин. – Ну а какого тогда хрена?! – вдруг взорвался он. Но всё равно было видно, что это злость контролируемая, напускная. С отцом он разговаривал не так. – Я этот жест воспринял, как окончание отношений с твоей стороны! Не надо со мной так играться! Я это воспринимаю очень серьёзно! Я об этом говорил! Я знал, что пришло время утешать Валю, убеждать в своих чувствах Валентина и умолять Мастера о прощении. Хотя бы тут правила игры были ясны; яснее, чем в жизни в целом. Надо молить, валяться в ногах и просить о суровом наказании. Подполз к нему, уткнулся лбом в его колени. Слёзы взялись непонятно откуда, я не собирался плакать. Ну ладно, может, он смилостивится быстрее. – Извините, Мастер. Я облажался. Опять. Он вздохнул тяжело, как утром перед занятием с семиклашками. Неожиданно быстро успокоился и запустил руку в мои волосы. Он вообще касался меня слишком нежно для человека, склонного к садизму и насилию, способного ударить и придушить. – Это ты меня прости, Юр. Это я облажался. Надел ошейник, не объяснил правило достаточно чётко. Испугал тебя фразой про женитьбу, зная, что ты можешь это остро воспринять. Я тоже слишком быстро отреагировал на отца. – Прощаю. И вы меня простите. – Я сложил локти на его колени. – Прощён. Казалось, инцидент исчерпан, извинения предъявлены и приняты, и можно жить дальше. Но у нас ничего не бывает так просто. – Ошейник пока заберу. Мы оба к нему не готовы, как оказалось. – В смысле? Нет, я готов. – Нет, – он покачал головой. – Ты не воспринимаешь эти отношения достаточно серьёзно. По крайней мере, не так, как я. Тебе рано ещё. У меня на глаза снова навернулись слёзы, и мне показалось, что всё моё счастье куда-то уплывает, уходит за горизонт. Сколько ещё мне осталось жить? Сколько счастья я успел отхватить, сколько продержались эти сумасшедшие отношения? – Валь, ты не… Ты от меня отказываешься? Ты же не… Валентин заметил надрыв в тоне и поспешил меня переубедить: – Юра, Юрочка, ну ты чего? – Он поднял меня, усадил к себе на колени. Положил руки на бёдра, стабилизируя. – Поверь, я лучше всех на свете знаю, что худшее, что может сделать верхний – это отказаться и оставить нижнего. Нет, Юр, я от тебя не отказываюсь. Никогда не откажусь по своей воле, только если ты сам захочешь уйти. Ты мой, ты со мной, я никуда тебя не отпущу, никакая твоя выходка меня не вынудит тебя оставить. Ни при каких обстоятельствах, ни при каких условиях, да даже если ты сам вздумаешь завести десять жён, но не захочешь разрывать отношения со мной – я буду рядом. Хоть сверху, хоть снизу, хоть в ванили, хоть просто репетитором. Я буду тебя любить, что бы ты ни вытворил. Помни это всегда. Я вспомнил, что читал как-то умную статью, что безусловно любят только родители, но не партнёры. У партнёров всегда есть какие-то правила и линии поведения, и они всегда могут уйти, если ты перестанешь им подходить, предашь или вытворишь какую-нибудь хрень. Но это было про равных партнёров, одного возраста и положения, в простой и понятной ванили, где выбор людей на замену широкий. Мы с Валентином Валентиновичем никогда не будем по-настоящему равными – он всегда будет старше, умнее, опытнее, всегда будет нести больше ответственности. Я всегда буду младшим и подчиняющимся, и он так или иначе будет меня опекать. Эти отношения всегда будут исключительными, тематическими, с перекосом власти в его сторону. Сможет ли он любить меня по-настоящему безусловно? Понимает ли он сам, о чём говорит, или просто зубы заговаривает? Мне хотелось ему верить. Этому сбивчивому шёпоту, горячим рукам, мягким поцелуям. От мысли, что любить он меня будет в любом случае, я почувствовал себя в полнейшей безопасности. Надо запомнить это, поверить ему. Правда, не представляю, как больно мне будет падать, если это окажется неправдой. A leap of faith. Но какой смысл жить, если всего бояться и ждать подставы даже от самого дорогого человека? Я растворился в его объятиях, чувствуя, что он зол только на моё поведение, а не ненавидит меня в принципе. Наверное, не стоит верить в абсолютную безусловность его любви – поверить лишь чуть-чуть, на полшишечки, но всегда держать в уме мысль, что Валентин может и сам не понимать, что имеет в виду. Я ведь тоже думал, что люблю его бесконечно, но поверил, что он уйдёт, за несколько секунд. В любом случае, сейчас между нами всё хорошо, надо только разрулить этот вопрос. – Если так любите, зачем тогда забираете ошейник? – Мы оба к нему не готовы. Мне тоже жаль. – Он чуть отстранил меня, чтобы посмотреть в глаза. – Нет, это будет большой шаг назад. Я просто дурак. Накажите меня, Мастер. – Юр, это уже не первый раз такое. В самую первую сессию ты мне сказал, что полиции меня сдашь, потом телефон мой расхерачил, потом на свадьбе невпопад ляпнул. Я понимаю, что в каждой ситуации я тебя провоцировал. Но ты не учишься даже после наказаний. Просто характер у тебя такой, я это не исправлю. Со временем придёт, повзрослеешь просто. А я перестану давать тебе поводы. – Да, я часто реагирую, не думая, и всегда поддаюсь на провокации. Мне не нравится эта черта моего характера. Так было на моей днюхе, с Вовой, с Корнеевым, с попыткой поменять школу, с тем разом, когда я напился. Да даже с мамой я иногда могу ляпнуть такое, о чём жалею. Я хотел бы научиться сначала думать, а потом делать. Попробуйте меня исправить, Мастер. Я из тех, кому и правда может помочь наказание. Просто урок надо повторять несколько раз. – Этот ошейник, – он дотянулся до лежащей неподалёку полоски чёрной кожи, – совсем новый, ещё ничего особо и не значит. Попробуем потом. Я психанул. Он меняет тему, не хочет делать то, что должен делать верхний, и ещё ошейник мой принижает. Как будто он сам не понизил его значимость, изначально обманув меня со своим ошейником. Это вообще-то было противно и обидно! Снова, снова реагирую быстро. Я заставил себя вдохнуть и выдохнуть, выровнять тон голоса, смягчить слова: – Если этот ничего не значит, то что тогда значил тот, первый? Вы мне соврали, сказав, что он уже недействительный. – Я… – Валентин потёр глаза. – Я не спорю, что тот, первый, был моим косяком. Мне не надо было отдавать его тебе, он был неразрывно связан с Эльзой. Но когда я надевал его на тебя, я не думал о ней. Я думал о том, что отдаю тебе самое дорогое, что у меня есть. Выстраданное, родное, часть меня. Я такой смысл в него вкладывал. Но получилось так, что я поступил глупо, соврал тебе. Потому и говорю, что мы оба не доросли ещё с тобой до ошейника. Давай пока отложим? Чуть позже, вместе решим? Нам же надо двигаться по чуть-чуть, по плану. – Дорос я до него, дорос. Это мой ошейник! Раз так, то я хочу его заслужить, чтобы он значил для меня больше. Чтобы я запомнил, что значит снять его без вашего разрешения. Чтобы это был символ моей принадлежности вам. Накажите, прошу, Мастер, Хозяин. Накажите и отдайте его мне. Я заслужу. Как скажете, так и заслужу. Вынесу любое наказание. – Любое не вынесешь… – Он посмотрел мне за спину, раздумывая. Я тут упрашиваю и стелюсь, а он ещё ломается, сука. – Любое, какое вы назначите. Вы определяете грань моей выносливости. – Я взял его голову в свои руки и заставил посмотреть на себя. – Мастер, я люблю вас. Тема и отношения для меня – одно и то же. Я нижний до мозга костей, всегда им был. Я это знаю точно. Пожалуйста. Мастер только вздохнул и обнял меня крепче.

***

Мастер сжалился надо мной. Буквально сжалился, позволил мне заслужить ошейник через наказание. В ту ночь я спал один, Валентин ушёл к себе, сказав, что ему нужно побыть одному. Между нами снова выстраивалась стена, только отчуждение шло с его стороны. Но я сам в этом виноват. Я трогал шею и вспоминал, как приятно было принадлежать ему. Думал, какой чёрт меня дёрнул поверить, что он вот так просто согласится жениться, если сам снял с её пальца кольцо. Переживал за него и разрыв отношений с отцом, показавшийся мне окончательным. Уснул только тогда, когда убедил себя, что это всё мелочи. Я жив, мама жива, Валентин жив, отец его живой и здоровый. Разрулим любую херню. Оптимизма поубавилось на следующий же день. Наказание Мастер выбрал банальное, классическое – порка и ничего кроме порки. Четыре дня, по количеству минут, которые я провёл в комнате, пока они ругались с отцом. По сотне ударов каждый день, разными инструментами. Не нежный флоггер и не обожаемый ремень, только самое ненавистное и тяжёлое: ложка, линейка, паддл и трость. Сама мысль о наказании в четыреста ударов уже пугала, возбуждения не было никакого, хоть он и снял с меня пояс верности. Я готовился к невкусной, несексуальной боли – и правильно делал. – Свяжете? – спросил я, ложась на стол. Под головой и грудью опять подушки, вот ведь предусмотрительная зараза. – Пока нет. Будешь стоять сам, раз сам просил о наказании. Закрываться и ёрзать нельзя, больших перерывов не дам. Считаешь вслух. Не тормози. – Стоп-слово? – Остаётся, но если ты его произнесёшь – наказание отменяется, ошейник откладывается на неопределённый срок. Это будет наказание для меня, если я неверно рассчитал нагрузку. – Для вас? – усмехнулся я. Валентин приподнял мой подбородок уже знакомой плоской ложкой. – Для меня. Я тоже очень хочу надеть на тебя ошейник. Но правило жёсткое. Ты проявил неуважение – ко мне, к символу моих чувств. За пару секунд поверил в то, что я готов тебя бросить и улететь за океан. Я не хочу тебя наказывать, но я не могу теперь просто так вернуть всё, как было. Ты меня очень расстроил. Разочаровал. Ещё и на скандал с отцом всё это наложилось. – Извините за это тоже. Если бы не я, этого бы не случилось. – Не, тут просто папашка мой урод, – отмахнулся Валентин. – Начинаем? Разогревать не буду. Я кивнул и опустил голову на подушку. Мне уже претила даже сама идея порки, в горле стоял ком. Ноги готовы были прикрываться, двигаться, бежать. Первые десять были сильные, ритмичные. Я считал вслух, сначала прибавлял «Мастер», а потом перестал, боль велела кричать и тянуть гласные, мозг не успевал даже вспоминать числительные. Мастер не настаивал на том, чтобы я каждый раз повторял его титул. Но настоящая пытка началась после первых десяти – не физическая, а психологическая. Он играл не с болью, а с моим страхом. Мастер перестал держать ритм, начал примериваться и похлопывать по горящим красным ягодицам, как бы готовясь к удару. Пару раз даже обманывал – замахивался, но не опускал инструмент. Я напрягался рефлекторно, а потом вспоминал, что зажиматься и уклоняться нельзя. Надо расслабиться и принять, так будет легче и правильнее. Но я всё равно боялся боли, старался её избежать, накручивал себе что-то в голове. Ожидание ударов было хуже самих ударов. А ещё надо было считать. А потом Мастер заговорил: – Знаешь, Юр… – Двадцать! – …ты меня очень расстроил. – Двадцать один! – Я думал, ты мне доверяешь. – Двадцать два! – А ты доверяешь только своё тело. – Двадцать три! Я продолжал считать, а Валентин говорил, каждый раз делая разные промежутки между ударами. Сила только возрастала, поблажек и скидок на статус больного не было. Я даже не слушал, воспринимал как будто телепатически. Каждое слово попадало сразу куда-то вглубь: – Ты только позволяешь себя трахать. Не пускаешь дальше, не веришь мне. Я не знаю даже, доберусь ли до тебя сейчас через это наказание. Юра, мне очень жаль, что я сам дал тебе повод не верить мне, сам врал в прошлом. Знаешь, я далеко не святой, наделал ошибок, и с тобой в том числе. И я знаю один только способ их исправить теперь: быть с тобой, быть сверху, быть честным и верным. Я именно этим сейчас и занимаюсь. Потому что это именно то, что тебе нужно: чёткое правило – и ясное наказание за нарушение. Запомни, блять, навсегда, что я от тебя по своей воле не уйду. – Сорок два! Запомню. – Тому, что тебе говорят про меня другие, или тому, что говорю я сам при других – не верить. Верить только мне, наедине. Никакой Эльзы больше не будет. Я здесь, с тобой, я твой Хозяин, а ты моя собственность – так и будет, так и должно быть. Чувствуешь, насколько я здесь, в моменте, с тобой рядом? Только с тобой. – Пятьдесят! Чувствую, Мастер. О, я чувствовал его. Ловил малейшее движение его руки, сросшейся с плоским деревянным инструментом, трепетал под ним, предвкушал и боялся боли. – Чувствуешь, значит? Это у меня такая любовь. Люблю, поэтому воспитываю, поэтому устанавливаю правила и обеспечиваю их соблюдение. Потворствую, прощаю, позволяю заслужить ошейник авансом. Я знаю, ты понимаешь мой язык любви. Это покруче английского, такое не всем дано. Понимаешь же? – Шестьдесят два! Понимаю. Но мне надо ещё практики. Можно ещё, пожалуйста? Боль была такая пронизывающая и неприятная лично для меня, что ни о каком возбуждении или сабспейсе даже речи не шло. Как человек я хотел только, чтобы это прекратилось. Как мазохист – чтобы интенсивность снизилась раз этак в десять, чтобы можно было возбудиться. Как саб – я хотел этого жестокого воспитания, этой странной любви моего Мастера. Я был на грани: ещё немного, и я не смогу сам попросить о большем, тело пересилит. Но пока я из последних сил просил его о продолжении наказания. Ему это было не нужно, но мне казалось правильным просить его. Пусть он поймёт, что я настроен серьёзно. – Молодец. Прими всё, расслабься и прими. Это подарок от меня. Take it, take it all, прими всё. Эта боль – от меня, ради меня, это инвестиция в наше с тобой будущее. Доверься, отдайся. Я не хочу тебя наказывать, ты знаешь. Мне больно тебя наказывать. Мне жаль, что ты мне не доверяешь. Но знай: я хочу тебя, только тебя, всего и без остатка. Ты будешь моим, я это чувствую. А я буду твоим. Я делаю сейчас то, что зависит от меня. Но от тебя и твоего доверия зависит вообще всё. Главный – ты. Решать тебе. – Восемьдесят пять! Я всё уже решил! – Хорошо. Осталось только доказать это мне. Раздвинь ноги, прогнись. Последние пятнадцать по яичкам. – Блять… – вырвалось у меня. Задница и правда уже горела, хер знает, выдержал бы я оставшиеся пятнадцать по ней. Но я слишком хорошо помнил, что такое порка по яйцам. – Вставай в позу, – повторил Валентин спокойно. Зачем приказывать тому, кто всё равно не ослушается? Я послушался, встал, смотрел в стену. Следил за тем, чтобы рисунок не расплывался перед глазами. Терять фокус нельзя, надо быть здесь и прислушиваться к боли. От меня зависит всё. Весь контроль у меня. А я сам хочу наказания и хочу принадлежать ему. Это просто одно из испытаний на нашем пути. И поставил его не Валентин и даже не я сам, а обстоятельства, в которые попали мы оба, и которые приходится расхлёбывать нам. – У тебя хватит сил, солнце. Считай от одного до пятнадцати. Я знал, что он меня пожалел. Мой Валентин Валентинович – мягкий Мастер, осторожный садист, правильный тематик. Шлепки по яйцам были выверены с ювелирной точностью. Он вслушивался в мой голос, регулировал силу. Довёл до слёз, до настойчивой мысли о стоп-слове и излишней жестокости наказания, до желания упасть и прекратить всё, до подкатившей тошноты. Сотый удар прошёл точно по моей грани моральной выносливости. Но не дальше. Я выкрикнул «Пятнадцать!» – и понял, что уже не смогу сорваться в настоящую истерику и животный ужас. Наказание закончилось ровно там, где должно было. – Всё, Юрочка, всё. На сегодня всё закончилось. Ты молодец, умница, так достойно держался… Меня трясло, но я быстро заземлялся и приходил в себя. Валентин ещё никогда не был мне ближе, его прикосновения никогда не казались такими родными, а слова – такими правильными и нежными. Так не было даже во время самого изысканного секса, и никакую ваниль не сравнить с тем, как успокаивает Хозяин после наказания. Если я могу доверить ему свою боль – то и заботу о себе тем более. Он держал меня так, что я точно знал, что не упаду. Я, в свою очередь, тоже не дам ему упасть, как бы его ни давили.

***

И хоть ночью он снова ушёл от меня, в этот раз я чувствовал, что связь между нами всё-таки восстановилась. Я знал, что он там, в соседней комнате – и думает не об Эльзе и не об отце, а в первую очередь обо мне. Я дорог ему, следы на моей заднице это подтверждают. Ни у кого нет таких следов, никому другому он не устанавливает таких правил. На мальчика на одну ночь он бы без проблем надел ошейник и любую другую атрибутику, а потом выкинул бы без вопросов. Мне мой ошейник надо заслужить. Следующие два дня прошли в том же ключе: порка была жесткая, почти невыносимая по старым следам – но только почти. Я дотягивал до сотни ударов с трудом, каждый раз ходил по грани, а Валентин всегда подхватывал вовремя. Он говорил со мной, читал нотации и одновременно слушал меня, голос и тело. Всегда знал, когда я готов сорваться – не знаю, куда, но это место казалось страшным. Как только я приближался к этому, я неожиданно для себя оказывался в его объятиях. Порка занимала всего полчаса от целого дня, час с подготовкой, два с первичным отходняком и стиранием слёз. Но остаток дня я всё чаще смотрел на него как на своего Мастера, видел в нём силу – и грубую физическую, и ментальную, способную взять меня под контроль. Даже когда в воскресенье мы ужинали c моей мамой и обсуждали поступление, а Валентин вёл себя просто как друг и старший товарищ, я помнил, что он мой Хозяин. Я мог бы выполнить любое его поручение, не ослушался бы даже при собственной маме. Он мог бы подчинить меня одним взглядом, жестом, сказанной правильным тоном фразой. Но он уже выучил, что при других ему надо быть осторожнее и со словами, и с действиями.

***

Под трость на четвёртый день я подставлялся с каким-то отчаянием и смирением. Это больнее всего, завершающий аккорд, the pinnacle of it all. Поза была всё та же, и снова без фиксации. Я сам предлагал себя для наказания, прекрасно зная, что ротанговая трость – это даже хуже линейки, особенно по трёхдневным красным и фиолетовым следам. Всё пошло плохо ещё до наказания: Валентин получил какое-то сообщение, скривился, но ничего мне не сказал, коротко велев ложиться. Опять что-то скрывает. Уже с первых десяти ударов боль была экстремальная. Extreme pain. Мастер специально не задавал ритм, торопился, пару раз наносил по пять-шесть ударов за раз, а когда я не успевал их считать, объявлял, что эти не считаются. Я вспоминал слова Эльзы, что чем больше он напряжён, тем больше он срывается или в жестокость, или в нежность. Сегодня мне досталось первое. Валентин говорил, голос сбивался: – Юр, мне жаль, что ты стал свидетелем того скандала. Что ты видел то, что случилось в кафе, и то, что было на свадьбе, и панические атаки потом. Но это часть моей жизни, я не смогу это прятать, тебе придётся это понять. Я знаю, что нужен тебе для дисциплины, для сессий и для секса. Но ты не представляешь даже, насколько ты нужен мне. Сейчас, после приезда отца, после свадьбы – мне нужна была только твоя поддержка, чтобы ты был рядом. Снова на ум приходили слова Эльзы о том, что я должен помочь ему это пережить и быть внимательным. И слова Валентина о том, что ему со мной ничего не страшно. Но сейчас страшно и больно было мне, и всё из-за его рук. Мастер продолжал бить хаотично, бездумно, и говорить: – Просто чтобы был рядом, чтобы я не сомневался, что ты со мной. Папа всегда сомневался во мне. Эльза всегда сомневалась во мне, я сомневался в ней – и знаешь, ничего хорошего из этого так и не вышло, даже со временем. Я не хочу, чтобы ты был в отношениях со мной лишь наполовину, когда тебе удобно и приятно. Будь рядом и в неприятные моменты. Такие, к сожалению, есть и будут, я не всегда смогу их контролировать. Но когда ушла Эльза – Юр, мне надо было, чтобы ты был со мной. Я был так на тебя зол, так обижен, что ты просто сбежал. Ты не представляешь, через какой ад я прошёл после свадьбы, как меня добил этот месяц, с каким трудом я держался без тебя. Ты, из всех людей только ты был обязан меня понять! Не смей, сука, больше уходить! Ни просто так, ни в больницы, ни из жизни! Не пущу тебя никуда! Что-то было не так. Да, блять, всё было не так! Но хуже всего были удары: я считал тихо, как машина, но всё равно начал подвывать на сороковом. Закрывался ногами, но Валентин отпихивал их и замахивался вновь с яростью, которую я видел только во время его ссоры с отцом. – Ты должен был меня поддержать тогда, что бы я ни сказал, какую бы хрень ни нёс про то, что вернусь к Эльзе. Ты должен был понимать, должен был утешить. Знаешь, я тогда каждый день думал, что, нахуй, к чёрту этого паренька, улечу в Бёркли первым рейсом, и плевать на всё… – Бёркли, блять! – крикнул я вместо того, чтобы посчитать сорок седьмой удар. В этот раз Валентин остановился нехотя, опустил трость и рванул меня за плечо. – Что? – спросил непонимающе. В глазах ещё плескались остатки злости, но она уже потухала. – Красный, говорю, – ответил я почти по слогам и развернулся. Опёрся о стол руками, но не избитой задницей. – Ты не наказываешь, ты срываешься на мне. Лицо Валентина было как калейдоскоп, изображение сменилось несколько раз. Ещё приступ ярости, непонимание, потом тревога, а потом понимание, осознание и раскаяние. Я научился его читать, понимал теперь этого нервного двуличного садиста с одного взгляда. Он сначала отвёл глаза, а потом снова поднял их на меня: – Да. Извини. Пойдём. Только на кровати в его объятиях я понял, как он раскаивается. Он был нежен, обнимал, гладил, осматривал следы. Заткнулся, видимо, не зная, что сказать. Тишина висела неловкая и зловещая, как перед разговором с Валентином-старшим. Но ничего, мы с моим Мастером поговорим и всё уладим. – Всё же нормально шло. С чего ты сорвался? Что за сообщение? – Валера. Папа говорит, что хочет со мной встретиться, – вздохнул он. – Я не хочу, ни к чему это не приведёт. Только ругаться. Вспомнил, как мне херово было тогда, насколько хуже мне стало, когда я увидел, что на тебе нет ошейника, и… Извини ещё раз. – Валь, я тебе вот что скажу, – я отодвинулся от него, касался его только коленом, положил свою ладонь на его. Я долго об этом думал, и пришло время сказать ему. – Я не люблю тебя безусловно. Моя любовь и моё послушание напрямую зависят от твоих действий и слов. А ещё тебе надо учитывать, что я младше и менее опытен, и оттого реагирую более резко – уж прости, такая правда жизни. Ты не мог ожидать от меня, что я останусь после того, как ты прямым текстом сказал мне, что ты намереваешься вернуться к ней через полгода – мы тогда были наедине, прошу заметить. Я тебе говорил, что я не хочу быть на вторых ролях. А ещё я никогда не пойму пьянку и не буду прощать ничего, списывая это на алкогольный бред. Ты не мог ожидать от меня поддержки после приезда Валентина Валерьевича, если сам велел оставить тебя в покое на двадцать минут. Так что к моим требованиям бить, трахать и забыть про Эльзу прибавляются ещё два: во-первых, будь, блять, последователен, be fucking consistent; а во-вторых, не ожидай, что я разделю все твои переживания. Я всё-таки отдельный от тебя человек, какой бы лайфстайл мы ни пробовали. Мне иногда кажется, что я никогда тебя не пойму, а ты взваливаешь на меня всё. Я буду с тобой в сложные моменты, Валь, я помогу тебе всё это пережить. Но не тогда, когда ты врёшь мне про своё прошлое, уходишь в запой, пытаешься изнасиловать, прогоняешь меня, несёшь чушь и срываешь на мне злость, пусть и с намерением утешить потом. И осторожнее с этими масками на людях и сарказмом, пожалуйста. Я ведь тоже это серьёзно воспринимаю. Валентин знал, что извинений я не жду. Действий, в принципе, тоже. Всё, что он может сделать в данной ситуации – исправиться в будущем. Он уже встал на этот путь. Он же Валентин, сука, Леонов, мой сильный решительный доминант, который станет ещё сильнее рядом со мной. Я видел, как все его косяки проносятся у него перед глазами, и как он винит себя. Ничего, сейчас оторвётся, вся вина уйдёт на второй план. Мастер посмотрел мне в глаза и кивнул: – Понимаю. Хорошо. Меня бы самого наказать за такое. – Ты и сам себя отлично морально наказываешь за всё. А вот я с ошейником и правда проебался, ты же мне говорил, – я подмигнул. – Давай уже закончим это. Стоп-слово было, но ведь это было не настоящее наказание, а твой срыв. Можно просто начать сотню заново. – Ты уверен, что ты готов носить мой ошейник? Может, и правда сделаем шаг назад? – Я готов, Мастер, – просто ответил я. – Вам решать, простите ли вы моё стоп-слово. – Стоп-слово – мой косяк, – вздохнул он. – Но от сотни по такой заднице точно останутся шрамы. Отложим до следующего раза. – Ну окей, пусть останутся шрамы. Вам же нравятся шрамы и следы? Постоянные, от вашей руки. Навсегда. – Я прильнул к нему. Как будто и не отчитывал его пару минут назад. Я знал, что Валентин принял мои слова к сведению, отложил их на полочку и будет обдумывать ещё не раз. А сейчас он снова перевоплощался в моего Мастера – жестокого, да, но справедливого, а не просто злого. – Ты тоже непоследователен, Юрочка. То любовь у тебя только на твоих условиях, то навсегда. – Мои условия несложные, вы их выполните с лёгкостью. Я уверен в этом настолько, что готов пообещать своё «навсегда» сейчас. Авансом, – усмехнулся я. Валентин наконец отпустил себя, сжал меня в объятиях, поцеловал в шею, положил руку на поясницу. Целовал так, как будто боялся, что я сейчас растворюсь в воздухе. Но аденома меня не добила – не добьют и глупые мирские проблемы отцов-детей, бывших домин и запутавшихся в себе верхних. Мне иногда казалось, что я вижу картину мира шире и яснее, чем все вокруг. – Тогда давай прервёмся на пару часов, а потом продолжим, – сказал Мастер. Через три часа Валентин пришёл к выводу, что схему надо менять. Он привязал к креплениям для турника в проходе двери две верёвки и привязал мои запястья таким образом, что мои руки были не вытянуты, а согнуты в локтях. Я сразу вспомнил про того красавчика из «Звёздного десанта», которого сурово наказывали кнутом. – А можно мне что-то держать во рту? Какой-нибудь кляп? Валентин усмехнулся: он знал про мою любимую сцену из моего любимого фильма. – Есть такой. Нос нормально, не заложен? – Уже даже не болит. – Если что, два хлопка по дверному косяку или несколько раз помотать головой, ты помнишь. И счёт не отменяется. Кляп оказался даже не с шариком, а с небольшой палочкой-трензелем, и крепко застёгивался на затылке. Сказать, что я был в восторге – это ничего не сказать. Последняя часть моего наказания походила пока что только на поощрение, несмотря на то, что по шее уже текла слюна, и челюсть быстро уставала. Я перестал так думать уже на пятом ударе. Валентин всё же решил не оставлять перманентных следов и оставил мою задницу в покое. Он в буквальном смысле воплощал в жизнь обожаемую мной сцену, даже достал тяжёлую плеть-однохвостку. Я много раз представлял себе жестокую порку по спине, тяжёлые поцелуи кнута и боль, пронизывающую грудину и позвоночник. А получилось так, что болела всё-таки больше кожа – как будто он сдирал её заживо, особенно сильно доставалось лопаткам. Валентин бил точечно, прицельно и со свистом чертил узоры, высоко поднимал руку. Работал больше спиной, чем руками, а сам дышал тяжело. У садиста нет предела дозволенного, им в кайф причинять даже самую сильную боль, зная, что не причиняет вреда. А вот мой мазохизм проявлялся не везде, у меня грань приятного была – и Мастер уверенно перешагивал её, не жалея, снова заходя на территорию настоящего наказания и уже подходя к новому пределу – пределу моей выносливости. Я заплакал на пятнадцатом ударе, выворачивался в своих верёвках вплоть до двадцатого. Валентин уже не срывал злость, я это чувствовал – но всё равно это было слишком, на спине уже всё было красное и воспалённое. Он снял с меня весь мой самоконтроль, как одежду, оставив только оголённые нервы. Raw, tender, and exposed. На двадцатом я подумал, что точно не выдержу сотню по спине – грохнусь, нахуй, в обморок от болевого шока. Валентин остановился тогда же. Снял кляп, дал вдохнуть, приласкал, буквально обняв за голову, а потом продолжил порку, но уже по груди. Ещё двадцать более лёгких ударов пришлись на грудь и на живот. По десять ударов тростью получило каждое бедро, ещё по десять – ступни. Футфетиш меня никогда не прикалывал, это место было слишком чувствительным и щекотным, но я помнил, что это интересует Валентина, и сам тогда включил бастинадо в «зелёную» часть списка. Он заставлял меня держать ноги поднятыми по одной и бил чуть ли не со всей силы. Я чувствовал, как вспухали на середине стопы полосы, еле успевал считать и жмурился от боли. Вот она шла по ногам и позвоночнику вверх, выводила из себя и заставляла дёргаться. Мастер решил не оставить ненаказанной ни одну часть моего тела. Последние двадцать ударов пришлись – you guessed it, – на яйца и член. Валентин взял мягкий флоггер и велел самому расставить ноги, но моего страха это нисколько не умаляло. Всё так, как сказал Валентин Валерьевич. Мой Валентин извращенец, садист, конченый ублюдок, пользующийся юным мной. Он долго присматривался ко мне, вычислял, подхожу ли я на роль жертвы – может, даже искал определённый профиль и типаж, помоложе и понаивнее, с нужными наклонностями и спокойными родителями. Оставлял подсказки и обставил всё так, что я сам пришёл к нему и сам попросился к нему в подчинение. Потом, получив карт-бланш, растлевал, тренировал, совращал, постепенно приучал к боли, сексу и контролю. Утянул в свои извращённые игры и со временем поселил в мою голову желание попробовать то, что нравится ему. Прогнул не до конца сформировавшуюся психику, сделал из меня раба, вбил желание подчиняться и принадлежать. Даже на это наказание он развёл меня сам, просто своими разговорами про то, что к ошейнику мы не готовы. Его недовольство, злость и грусть – это тоже эмоциональная манипуляция, желание опустить меня ещё ниже, увидеть мои моральные и физические страдания, сделать зависимым, своим. Да, он иногда поднимает меня на свой уровень, но именно сейчас мой Валентин – такой, какой он есть на самом деле. Abusive as hell. И это, блять, не ролевые игрищи, только частично БДСМ-субкультура и вовсе не чистая романтическая любовь. Это созависимость по выбору, сдерживаемое насилие, сознательное нанесение контролируемой психологической травмы, которая останется со мной навсегда. Мастер никогда ещё не был со мной так жесток, никогда ещё наше взаимодействие не было так похоже на насилие. Почему-то казалось, что сейчас, когда он бьёт меня по гениталиям, его даже стоп-слово не остановит. Я стоял, почти рыдал, но не смел сдвинуть ноги, не смел возразить Хозяину. Собирал в себе все силы, как Джонни Рико из «Десанта». Нижние ведь сильные. Я выдержу, я должен, ради него и ради себя. Он сделал правильный выбор, ведь я идеальная послушная жертва. Мне было невыносимо больно, плохо и морально, и физически – но я понимал тот язык, на котором со мной говорил мой Мастер. Я точно знал, что теперь я заслуживаю принадлежать ему, что он меня любит, и что его «навсегда» всё равно что высечено в камне. Моё – тоже. Когда он меня отвязал, я буквально повалился на пол, не справляясь с рвущимися из груди рыданиями, настолько мне было больно. Валентин не заботился, не обнимал и не хвалил, как в прошлые разы. Он сделал кое-что получше – надел на меня ошейник и просто позволил мне сидеть на коленях возле его ног и постепенно приходить в себя. Сам он сидел на диване, гладил меня по голове и по ошейнику и осматривал меня внимательно, пока я пропитывал слезами его штаны на колене. Я и правда был весь его, без остатка, owned by him. Ошейник ощущался приятно, и теперь у меня были веские основания его носить. Буду носить его, как орден, как боевой трофей. Я сам залез к Мастеру на колени, когда успокоился. Вот тогда он начал говорить. Триста раз повторил, что я прощён, что я заслужил, что он гордится мной, что я самый лучший – на репите весь вечер, подкреплённое прикосновениями, поглаживаниями, поцелуями и обработкой одного неудачного закровившего следа под лопаткой. – Мастер? – спросил я, засыпая. – А можно я возьму тот ошейник, который серебряный? Дневной? Хочу его носить. – Давай всё-таки подождём с этим. Переваришь всю эту ситуацию. Ты ещё на эмоциях, солнышко. – Ну блять, ну Валь… – Чуть-чуть погоди. Я просто хочу, чтобы это было более осознанно, и чтобы ты был не зарёванный. Сначала думать, потом делать, помнишь? – Помню, – вздохнул я, закрывая глаза.

***

Утром меня настигла неожиданная напасть: ломота во всём теле, слабость, отвратительное самочувствие и ненависть ко всему, включая будильник Валентина. А может, и к самому Валентину тоже. Мир не расплывался, но мне хотелось не видеть ничего. Закрыть глаза и не существовать, и в жопу все эти игры, и в жопу Валю, и к чёрту школу и экзамены, и к маме домой тоже не хочу, она будет ходить и причитать. И в больницу не хочу. Ничего не хочу, не хочу даже жить. Вот ты, сука, какой – чистый дроп без аденомы. Такой же противный и депрессовый, но без простудных симптомов и температуры. – Ты в доктора решил поиграться? – буркнул я, отпихивая Валентина с электронным градусником наготове. Тот всё равно оказался сильнее, засунул градусник мне подмышку. – Отъебись, красный-прекрасный, Бёркли-хуебёркли, отстань. Мне хуёво, но я не горю. – Заткнись, а то я ректально замерю, – ответил он шутливо. – Да, тридцать шесть и шесть, космонавт. Тебе же вчера ещё анализы пришли? – Ага. Вместо гипер- у меня теперь гипотиреоз, но это хуйня, с этим живут долго и хорошо. Самое безобидное осложнение. А теперь отъебись, меня дропнуло что пиздец. – Вредный ты. Я ещё полчаса с тобой полежу. Не хочу гладить, пойду в джинсах и футболке. – Он лёг обратно, обнял меня, невзирая на протест. Как смирительная рубашка, блин. – Ай-ай-ай, Валентин Валентинович, нарушаете школьный устав! – Я пихнул его под колено, но не сильно. – Во-первых, хули ты мне сделаешь, я учитель, – усмехнулся он мне на ухо. – А во-вторых, я много какие нормы нарушаю. Это мой стиль, я нарушитель. – Я люблю тебя, нарушитель, – улыбнулся я против воли. Против воли, против дропа, против здравого смысла и даже разумности. Но исключительно в кайф.

***

Дроп держался почти сутки, и как только мне полегчало, я всё-таки решил вернуться домой. Там было привычнее, спокойнее, и единственной задачей было скрыть следы от мамы, с чем, в принципе, справлялись штаны, футболка и носки. Я понял, что оклемался, когда снова появилось желание подрочить – и теперь уже на воспоминания о наказании, даже несмотря на весь ужас и боль. Сука, я и правда, наверное, просто неисправимый извращенец. Подрочить, поспать, проснуться, выпить таблетку – всего одну в день! – поесть через полчаса, а потом сесть за учёбу. Так прошёл остаток мая до двадцатых чисел. В предпоследнюю учебную неделю я торжественно появился в школе написать пару контрольных по предметам, по которым упрямые учителя отказывались давать выпускные работы на дом. Я казался себе другим человеком, смотрел на всё другими глазами. Одноклассники казались мне на десяток лет младше меня. Я успел избежать смерти, пройти через ад больниц, приобрести хроническую болячку, обрести странную семью из трёх братьев, заслужить свой ошейник, а ещё заключить устную договорённость о дальнейшей жизни с человеком, который стал мне ближе всех. На этом фоне разговоры Вовы о новой приставке, болтовня Максима о водительских правах и бесконечные заигрывания Ильи с Анькой казались милой, приятной и родной ерундой. И похуй даже на слушки, которые идут обо мне в школе: что меня мать сдавала в психушку, пытаясь вылечить «гейство». Я болен, да – но моя ориентация тут совсем не при чём. Знали бы эти люди, что это лишь верхушка айсберга… Я так и ответил на возобновившиеся подъёбы Лиходеева, с широкой улыбкой: «Если бы ты только знал». Я почувствовал себя старшим, опытным и опасным – и невероятно сильным, способным горы свернуть, не то что сдать несчастный ЕГЭ. Точно так же я улыбнулся и появившемуся в проёме двери Корнееву. Вова посмотрел на меня неодобрительно и собирался уже пойти со мной, но я отмахнулся. С Лёхой я справлюсь. – Ну? – спросил я в коридоре. Прозвенел звонок, и младшеклассники вокруг кинулись врассыпную. – Хочу тебя кое-о-чём попросить. – Лёх, не тяни. – Удали тот видос, – он вздёрнул губу. – Не удалю, – рассмеялся я. – Я же сказал, до конца июля, пока не получим все результаты ЕГЭ. С чего ты вдруг столько молчал, а теперь затребовал удалить? – Лиза сказала, что ты должен его удалить. Мы же с тобой не чужие теперь. И она не хочет, чтобы на меня был такой компромат. Она сказала, что я должен быть только её. – Нет, ну раз не чужие, и раз Лиза сказала… – я закатил глаза, а сам поймал в своём голосе те же манерные нотки, что бывали иногда у Валентина. Перенимаю у него даже манеру говорить. – Лёх, то, что я тебя к себе подпустил, ещё не значит, что ты для меня что-то значишь. Как и я для тебя. Ты свалил к этой Лизе, даже ничего мне не сказав. Не навестил, пока я болел. Говнюк ты, Корнеев, и всегда им был. – Ну я же тебе таким нравлюсь? – Он прижал меня к стене всем телом, положил руку на шею. Туда нельзя сильно давить, там плохо работающая щитовидная железа. – Нравится тебе трахаться с засранцами? Да ты просто нарываешься, я знаю. Хочешь, чтобы я тебя выебал, пидор. Хорошо, давай так. Я тебя ебу – ты удаляешь. – Руки с меня убрал! Красный, блять! – Я попытался его оттолкнуть, но ничего не вышло. Начинать драку не хотелось – вдруг попадёт кулаком по носу, тогда поездки на скорой не избежать. – Нихуя я не удалю. Я ещё помню, что ты сделал с Вовой. Он мне друг, в отличие от тебя. – У меня тоже есть на тебя компромат. Я и с тобой могу сделать то же самое, что и с Вовой, не ревнуй. Давай, петушок, не сопротивляйся. Я знаю, ты любишь пожёстче. Я не знаю, что он делал: вроде и не бил, но и насиловать прямо в школьном коридоре не собирался. Просто душил, выворачивал мне руки, гнул мне пальцы, тянул за волосы, как баба. Я сопротивлялся, а потом этот глупый рестлинг мне надоел. Я ударил первым, заехал в челюсть, за что тут же получил в живот и в пах. Корнеев уже замахнулся, чтобы ударить мне по носу, когда над ним появилась высокая большая фигура, оттащившая его в сторону и совсем уж непедагогично прижавшая его к стене. Валентин Валентинович навис над ним: руки по обе стороны, челюсть выставлена вперёд, а взгляд такой, каким он не награждал и собственного отца. – Ещё раз его тронешь – будешь иметь дело со мной. Корнеев его как будто бы не испугался, посмотрел ему в глаза. Вот же бравада: он тоже сначала делает, а потом думает. Тоже мне, захотел удаления видоса. И подкуп, и шантаж, и секс со мной – ничего ему на место мозги не поставило. Стоило мне дать слабину, лечь под него, и он решил, что я у него в кармане. Ещё не знает, сучёныш, кто меня крышует. – А на вас у меня тоже есть компромат, – он усмехнулся, – Валюша. – Да, есть? Ну ты не бойся, выкладывай, пиши заявления, строчи жалобы. Только не сомневайся, что видео с тобой – все видео секса с твоим участием окажутся в интернете ещё до того, как меня куда-то вызовут. Я прослежу, чтобы их увидели и в универе, если ты, конечно, куда-то поступишь. – Ну и пожалуюсь! Вы потеряете всё! – Я не потеряю ничего, лапушка, – он погладил его по щеке, и Корнеев дёрнулся, как будто его ударили. Мне стало смешно. Валентин проделывал с ним то же самое, что и со мной, когда я сказал, что подам на него заявление в полицию. Блефовал, играл на грани фола и запугивал, но делал это страшно убедительно. – Я всё равно увольняюсь из школы в июле. Я уже на пути к американскому гражданству. А так как доказательств помимо «бабка сказала» у тебя нет, это будет ещё одним доказательством того, что в России меня преследуют. Мне так даже легче будет получить статус беженца. У меня уже наняты американские адвокаты, они работают над этим вопросом. Так что, если ты хочешь сыграть в эту игру – поиграй, конечно. Но я большой игрок, Лёша. Я уеду всё равно и Юру заберу, а ты останешься тут. Ты и все-все твои видео, которые будут тебя преследовать до тех пор, пока ты в России. А английский ты в школе плохо учил, я знаю, и адвокатов хороших не наймёшь. Тебе переехать будет сложно. Так что это ты потеряешь всё. – Врёте! – Корнеев покраснел. Ещё бы, Валентин же сказал про все видео. Как знал, что один раз я тоже развёл Лёху на анал. Пальцами, конечно, но я всё же как-то разложил его на своей кровати и трахнул, отсасывая одновременно. Он боится появления этого конкретного видео и того видоса из туалета. А ещё понятия не имеет, как работает процесс получения американского гражданства. Наверное, видел где-то в кино, что хороший адвокат любое дело обернёт в свою сторону. – Хочешь проверить? Мне интересно, как отреагирует на это твоя девочка… Знаешь, я передумал, видео не удалим даже в июле. Чтобы ты, бессовестный, всегда помнил, что часть тебя предпочитает мальчиков. – Да вы… Да как..! Вы же учитель! Вы… Вам нельзя такое… даже..! Не имеете права! Да вы… – Ну да, вот такой он я. Учитель-нарушитель, – Валентин подмигнул ему. – Иди с миром, но к Юре больше не подходи. Видео остаётся в секрете, если ты не наделаешь глупостей. Давай, пошёл, живо! Лёхе было нечем крыть. Красный и пыхтящий от злости, он вывернулся и пошёл в класс, оборачиваясь на нас с Валентином каждые пару секунд. Он повернулся ко мне, когда Корнеев скрылся на лестнице. Только сейчас я понял, что он на нервах, но вряд ли учителя может вывести из себя школьник-придурок. Его что-то беспокоило: челюсть напряжена, губы сжаты, под глазами снова синячки. Я надеялся, что во время моего наказания он выплеснет хоть немного негативной энергии, но, кажется, тучи собирались снова. Улыбка была вымученной: – Слушай, я не хочу тебе диктовать, с кем дружить, это совсем не моё дело. Но этот придурок тебе точно не друг. Как ты только с ним спал? – Сам удивляюсь. Некоторых идиотов не исправить. – Я перевёл взгляд на портфель, который он положил на подоконник перед стычкой с Корнеевым. – Ты домой? Или у тебя перевод? – Вечером перевод. Сначала в кафе. Меня там ждёт отец, настаивает на разговоре. – Мне присоединиться? – Спасибо, не надо, – он бы чмокнул меня, но территория была слишком опасная. – У тебя же контрольная? История? Пойдём провожу. – Да ладно… – Да ладно, я знаю, что Мария Витальевна за опоздания ругает. Скажу, что я тебя задержал. Идя по школьному коридору, Валентин очень прилично придерживал меня за плечо. А я хотел бы, чтобы он держал меня за ошейник сзади или даже вёл на поводке. Все фантазии улетучились, когда я понял, что контрольная ещё не началась, и вечно пунктуальной Марии Витальевны нет в кабинете. Зато директор Илья Петрович тут как тут, стоит у двери. – Валентин Валентинович! – крикнул он нам так, что по коридору пронеслось эхо. – Выручите нас? Мария Витальевна ногу подвернула по пути, а замены нет. Материалы все распечатаны, вам просто проследить, чтобы не списывали. Всего два урока, у вас же ничего нет. – Илья Петрович, я никак не могу… – Валентин Валентинович, я вам много поблажек делал, – отрезал директор. Говорил негромко, но очень внятно. – Что вам, что Юрию. Вам так не кажется? – Кажется, – ответил Валентин. Еле сдержал вздох. – Тогда останетесь, выручите нас, – он похлопал его по плечу. Мы не успели даже обменяться взглядами. Валентин подтолкнул меня вперёд, а сам прошёл следом. Закрыл дверь, прошёл к стулу, скинул пиджак и улыбнулся широко, как будто и не было у него нервяка пару минут назад. – So? English, am I right? The final exam. – Он насладился шокированным взглядом класса, готового к контрольной по истории, и смягчился. – Шучу, шучу. Максим, раздай, пожалуйста, варианты. Говорили, что списать у Леонова невозможно – и не врали. Он видел все лишние движения каким-то третьим глазом, несмотря на то что постоянно строчил что-то в телефоне. Отрывал глаза от экрана и произносил короткое: «Hey! No cheating!», – когда видел, что кто-то пытается что-то спросить. Конфисковал два телефона. Словом, нервничал – и оттого жестил. Только я понимал, что он нервничает каждый раз, когда получает новое сообщение, и каждый раз, когда смотрит на часы. Этот стеклянный взгляд я уже ни с чем не спутаю – это качественно сдерживаемая паническая атака, это ад наяву, в который мой Валентин опускался всё глубже и глубже с каждой минутой. Боится то ли отца, то ли предстоящего перевода, то ли психанул с давления директора – а скорее всего, всё сразу. Когда он отложил телефон и подошёл к окну, я понял, что наступил переломный момент. По классу пошёл шёпот, все начали спрашивать и поворачиваться друг к другу, а Валентин никак это не пресекал. Всё смотрел и смотрел на улицу напряжённо, вглядывался в поток машин. – Валентин Валентинович! Мне плохо! У меня кровь из носа! – объявил я на весь класс, закрывая лицо рукой. Всхлипнул пару раз для достоверности и рванул к выходу. Валентину ничего не оставалось, кроме как пойти за мной. И объяснять свою взволнованность не надо. Уже в коридоре я усадил его на одно из кресел и взял за руку. Состояние у него было препаршивейшее, он едва держался. Моргал часто-часто, задерживал дыхание, а пульс был точно не меньше двухсот ударов в минуту. Смотрел в одну точку и ничего не видел. Бледный, как смерть, но быстро краснеющий. – Мне, наверное, надо скорую, у меня, что ли, сердечный приступ, – говорил он сбивчиво. Я едва понимал его речь, вся властность из него ушла. – Наверное, умру. Теперь точно. – Не умрешь, не пори чушь. Просто паническая атака. Пройдёт, они всегда проходят. Ты мне сам говорил. – А если всё-таки… – начал он и осёкся. – Блять, ты прав. – Он жадно вдохнул воздух и снова задержал дыхание. – Сейчас пройдёт, Валь, я обещаю, сейчас пройдёт. Давай, что ли, посмотрим, что вокруг: стена какого цвета? Синяя… – Как я буду переводить в таком состоянии? Там же синхрон, это сложно. И папа, он всё ещё внизу, ждёт. И времени на всё в обрез. Это же не скоро пройдёт. Я не смогу, я не справлюсь, я не в состоянии, сегодня нет… Зайду в кабину, и… И снова… – Валя, – протянул я, как будто ребёнка звал. Валентин уходил от меня, только мыслил вслух. Нёс какой-то сумбурный бред, так непохоже на него. – Эта атака пройдёт без следа. – Не пройдёт. Я зайду туда, в кабину, и забуду напрочь английский, и вытурят они меня с форума, я же уже аванс получил, блять, твою мать… И ты ещё рядом, я так не хотел, чтобы ты это видел, чтобы ты подумал, что я… – Ты английский не забудешь, я про тебя ничего плохого не подумаю. Вдохни, пожалуйста, хоть разок, ради меня. Давай на счёт три, со мной. Он вдохнул, скривился, сжал мою руку крепче. Схватился за сердце, как будто и правда был у него какой-то приступ. Но слишком уж явная была клиническая картина. Мой трусишка. Понадобилось почти десять минут, чтобы успокоить паническую атаку, и то она прошла не до конца. Из кабинета в коридор выглянули уже пару раз, и нам пришлось всё-таки двинуться обратно, я – с зажатым платком носом. Валентин вроде пришёл в себя, не говорил больше ерунды, но всё ещё был не совсем в себе. На остаток контрольной нам обоим было наплевать. Все, кому надо, списали, ну да и похуй – всё равно все выпустятся, на второй год никого не оставят, а оценки, которые идут в аттестат, уже вписаны куда надо. Я едва ли не поддерживал Валю на выходе из школы. Его мотало, и видно было, что ему надо просто лечь. У светофора нас встречала старенькая чёрная БМВ. Валентин Валерьевич посигналил, махнул рукой из машины. Сын пошёл было к нему, но я удержал. – Давайте в другой раз, Валентин Валерьевич. Сегодня не очень хороший день! – крикнул я. Мой Валентин просто кивнул, соглашаясь. Отец не ответил ничего, только осмотрел нас, чудную парочку, с головы до ног – как-то презрительно, мне показалось. Уехал, тронувшись со скрипом. Мы пошли домой ко мне – так было ближе, мама возилась с классным руководством до пяти, а ещё я боялся, что Валентин упадёт в обморок по пути, и я его не дотащу. В обмороки он не падал, но паническая атака будто и не прекращалась, его состояние тянулось и тянулось. Он никак не мог взять в себя в руки, и мне было страшно, что я ничем не могу помочь. Просто быть рядом, быть внимательным, быть сильным, если он не может. И правда казалось, что он придуривается: слишком разительным было отличие уверенного в себе Валентина Валентиновича, моего Мастера, от охваченного паникой беспомощного Вали. Он сел на мою кровать, твердил: «Сейчас, сейчас», – но «сейчас» никак не наступало. Только его отпускало на пару минут – всё начиналось по-новой. Я спрашивал, что не так, о чём он думает. – Блять, у меня же перевод, сегодня, в шесть вечера, меня же ждут, мне надо… – Ну к шести-то оклемаешься. – Не оклемаюсь. Это же совсем скоро. Я приду, а там кабина, а я ничего не помню. Блять, я же ничего не помню, у меня мозг просто поджаренный из-за этих атак. Я никогда не мог в перевод именно из-за этого, у меня получалось, но перед мероприятиями всегда паника. И никогда не смогу, мне только школьников учить… Что я же за тварь, да когда это закончится, почему я… Я сдохну сейчас, Юр, и всё между нами напрасно, и с папой напрасно, и с Эльзой, и всё впустую. Ничего в жизни не достиг, потому что трус и идиот. Ничего не работает, не помогает, мне надо было ехать в сраный Бёркли, когда был шанс. Просто, блять, сдохну сейчас. Извини, оставлю тебя одного, а у нас же навсегда, я же тебе пообещал, не сдержу ведь обещание. Прости меня, если я умру сейчас, если сердце просто остановится. Ты же выжил, а я… Слабак. Этот разговор повторился много раз за два часа. Как будто всё то, что Валентин держал в себе, пока я болел, выплёскивалось наружу разом сумбурным бредом, дрожащим голосом. Ничего нового он мне не сказал, я и так подозревал обо всех его страхах и сомнениях – всё обычное, человеческое, просто он утрировал все переживания в несколько раз не хуже меня. Сил у него не было никаких, он казался старше с каждым приступом. Он перебрал все диагнозы и все поводы для беспокойства, краснел и бледнел, а временами просто терял дар речи и не мог дышать совсем. Это бесило, если честно. Ему хотелось врезать, чтобы мозги встали на место. Или запереть в комнате и дать пережить это одному, вернуться через восемь часов и успокаивать уже просто рыдания. Сложнее всего оказалось быть здесь: просто держать за руку, повторять слова успокоения и пытаться применять техники, которые работали через раз. В какой-то момент я предложил отрепетировать вечерний перевод: поискать статьи по теме форума, найти место проведения, посмотреть на здание на гугл-картах. Бороться с незнанием и неизвестностью. Способ Валеры ему помогал, но не так хорошо, как мне, он слишком часто использовал этот приём. Панические атаки продолжались, мини-приступы на пару минут, десять минут затишья, и снова-здорово. Наконец, через два часа, Валентин откинулся, лёг на кровать, устало прикрыл глаза: – Чем дольше без Эльзы, тем хуже. Терапия не помогает, – резюмировал он уже более адекватно. – Блять… – Тогда надо медикаментозно. – Я ловлю очень крутые побочки, от антидепрессантов вообще могу неделями не спать. – Лучше побочки, чем такое, Валюш. Тебе просто надо свой препарат найти. И можно поискать другого терапевта. Может, тебе этот не подходит. – Ага, и чтоб гей-френдли и кинк-френдли… Ты представляешь, какая это головная боль само по себе? – Представляю, – я погладил его по голове. Он снова схватился за сердце: – Ну же, ну хватит, за что… Дождавшись, пока очередная паническая атака если не пройдёт, то хотя бы чуть-чуть отпустит, я оставил его и ушёл на кухню. Накапал в стакан маминого Корвалола, а потом, подумав, залил не водой, а водкой на три глотка. И это было не подталкивание к срыву и запою – это было чёртово милосердие. Я не мог больше смотреть на то, как он мучается. Мне показалось, что он даже не заметил, что пил алкоголь. Выпил, запил стаканом воды и снова лёг. Измученно прикрыл глаза. – Я отменил перевод, придётся выплатить аванс и штраф агентству, – объявил он. – Да зачем тебе этот перевод? – Опыт, связи. Деньги, Юр, на деревьях-то не растут. Хорошо, однушку бабушкину буду сдавать, но всё равно расходы выше. И копить хочется, и девайсы покупать, и в Америку в отпуск летать. Ты же меня знаешь, я одеваюсь дорого, живу неплохо, привык уже так. Зарплата школьного учителя в Москве достойная, но… Я могу больше, а за синхрон платят очень хорошо. Только бы прошло вот это всё. Это не я настоящий, это правда болезнь. Ты хоть веришь мне? – Верю, Валь, верю. Может, ты поспишь? Ты прям никакой. – Ну, спасибо, – фыркнул он, отворачиваясь. Я решил, что в одежде и на пледе спать не надо. Раздел его, несопротивляющегося, до трусов, накрыл одеялом и сам лёг рядом, обнимая. Он был горячий, и я тоже – следы от порки по всему телу всё ещё были розоватые и тёплые. Валентин притёрся ко мне и – чудо из чудес – уснул через полчаса. Меня тоже клонило в сон. Разбудили нас чёртовы соседи с перфоратором. Каждые пять минут, едва только начинаешь отрубаться – они снова жужжат. Ну да, рабочий день, после полудня – им ничего и не возразишь. Как там в песне было? Хочешь, я убью соседей, что мешают спать? Валя, не открывая глаз, простонал что-то недовольное, шевельнулся, двинул бёдрами вверх-вниз. Ресницы у него чуть дрожали, плечи казались меньше, когда я его обнимал. Ноги он поджал под себя, с трудом умещаясь на односпальной кровати вместе со мной. Но какой же он весь крепкий, мышцы просто литые. Неспроста все эти планки и тренинги – он и сам это всё умеет и тренируется более-менее регулярно. – Ага, пидорасы, – согласился я с его недовольством. Положил руку ему на бедро. – Угу. – И снова то же движение, ягодицами вверх-вниз по моему члену. Вроде как не специально, но, сука, знаю я его. У него всё специально. Такие мысли у меня были с самого начала, ещё до того, как я уломал его на самый первый раз. Но я убрал их все в дальний ящик после того, как он сказал мне, что он верхний. Потом это всплывало снова и снова, но я отмахивался – верхних, хозяев-рабовладельцев, не трахают. Они не подпускают к своей заднице, это же очевидно. Но с Валентином вообще ничего не было очевидно. Его настрой менялся иногда за доли секунды. Да и не верхний он, а свитч – то, что у него полно опыта снизу, я знал наверняка. Он хорошо отсасывает, он чувствительный внутри, он может выдержать жёсткий бондаж и электричество и чёрт знает, что ещё… Вопрос только в том, позволит ли он мне воспользоваться собой и своей уязвимостью. Да даже если не позволит – не страшно. Его я не боялся, хули он мне сделает, флоггером отходит? Если не по яйцам, то мне понравится. – Валь? Можно? – я перевёл руку с бедра на ягодицу, чуть оттянул и коснулся сжатой дырочки мизинцем. Ты, Нечаев, и правда ебанутый. Поехавший. Увидел своего Хозяина сонным и почему-то решил, что он позволит себя трахнуть. Он же суровый топ, куда ты лезешь? – Конечно, – улыбнулся Валя, не открывая глаз. – Тебе всё можно. – Не накажешь? Уверен, что хочешь? – Я коснулся рукой его члена. Мягкий, после таких-то потрясений. – Не накажу. Хочу тебя, давай. У меня стоял от мягкого тона и контраста этого измученного Валюши и моего Мастера. Я гладил его тело, оценивая, сколько в нём силы и мышц, и приходил в восторг от того, что это всё – моё. Этот взрослый мужчина ляжет под меня, салагу. Он хочет меня в активе. Валентин постепенно просыпался от моих прикосновений, прикоткрывал слипшиеся ресницы, расправлял затёкшие плечи и подавался округлыми ягодицами назад. Я добился небольшого стояка и, наконец, перевёл руки на его задницу. Не торопился, оттягивал момент, гладил его там, нащупал какой-то небольшой шрам в ложбинке. Потом не жалел смазки, целовал его в шею, растягивал для себя. Видно было, что Вале это совсем не впервой, он расслаблялся быстро и пропускал дальше. В какой-то момент он даже скинул с себя одеяло и перевернулся на живот. Полностью вставший член и крупные яйца лежали на простыне, и я, не удержавшись, наклонился и облизал головку. Повёл языком выше, по промежности, и одновременно ввёл уже третий палец. В ответ Валя прогнулся в пояснице совершенно по-блядски. Твою мать, не могу больше на него смотреть, такого красавца надо трахнуть поскорее, пока он не передумал и не перехватил инициативу. Я подтолкнул его, заставил перевернуться, подхватил под коленки. Тело было тяжелое, негибкое, неповоротливое, но эта его громоздкость только больше заводила. Такой большой шкаф, а всё равно чуть стесняется. А потом закрывает глаза, когда я толкаюсь внутрь. This is pure heaven on earth. Вова, Машка, Корнеев – овладевать ни одним из них не было и вполовину так приятно, как вгонять член в Валентина. Он узкий, но принимает легко, мой средних размеров ствол скользит внутрь так, как будто там ему и место. Член Вали лежит на животе, налитый, с каплей влаги на головке, оставленный без внимания. Я вижу по глазам момент, когда задеваю головкой простату. – Ну вот видишь, какой ты… Актив. Из тебя получится неплохой доминант, правда. Если хочешь. – Валентин провёл рукой по моей груди, по уже проходящим розоватым следам. Шрамов не будет. – Не хочу. – Я взял его руку в свою, поцеловал, толкнулся медленно и вышел наполовину, чтобы снова осторожно пройти внутрь. Мне не хотелось торопиться, а то кончу слишком быстро. – Как это не хочешь? Вон же, доминируешь, держишь, трахаешь. И тебе нравится. Я не трахал его на самом деле – я занимался с ним любовью, неспеша и с наслаждением. Втрахать его в кровать хотелось на физиологическом уровне, но казалось неправильным. Я улыбнулся: – Не доминирую я, Валь. Я делаю это только потому, что ты, Мастер, мне позволил. Я прирождённый нижний, и я весь твой. Видишь? Дотянувшись до стула, я вытянул ремень из его брюк, вернулся на место и три раза обернул вокруг своей шеи. Положил обе руки Валентина на пряжку. – Застегни. Так было очень комфортно, спокойно. Валентин держал меня за руку, его ремень был обёрнут вокруг моей шеи, его задница – вокруг моего члена. Идеально. Я скоро кончу внутрь него. – Ладно, нижний так нижний. Прости, что сегодня я не твой верхний. Совсем расклеился, я знаю. Я отойду. Он и правда совсем расклеился. Не так, как когда ушла Эльза, по-другому. Взгляд уставший, веки красные и припухшие, губы искусанные, а на щеках небольшой румянец. Руки и ноги его не слушаются, совсем обмяк в моих руках. Я предпочитаю его бодрого и в действии, но даже так он безумно красивый. – Ты всё равно мой верхний, всегда им будешь. Просто сегодня не твой день. Я подожду, пока ты придёшь в себя, сколько бы времени тебе ни понадобилось. А пока – простой ванильный секс, где ты просто позволяешь мне попробовать себя в активе. Пассивному партнёру не обязательно быть нижним, просто так повелось. Но у нас с тобой ведь всё по-своему, плевать на «как обычно»? – я подмигнул ему. Он не ответил, только улыбнулся. Сам коснулся своего члена, принялся дрочить плавно, в такт моим толчкам. – Молодец. Чуть быстрее, – приказал он тихо. Я услышал знакомые нотки Мастера. Скоро он ко мне вернётся, скоро паника отступит. Интересно, это мой член животворящий его лечит? Ха. Вряд ли, я просто его отвлекаю. Тоже полезно. – А ты не кончаешь просто от анала? – спросил я, неотрывно глядя на то, как мой член входит в маленькое отверстие, и как наливается головка члена Валентина. Вот уж порнуха так порнуха. – Нет. Я очень чувствительный там, но кончить не могу. Всего два раза в жизни такое было, после пояса. – А кто тебя трахал? Эльза, страпоном? – Иногда, но чаще её мужья. Ей интереснее смотреть. Так что… гомосексуального опыта у меня намного больше. – Но так и не научился кончать задницей? У меня вот всю жизнь легко получается. – Натренируешь меня как-нибудь, – пообещал Валентин, уже насаживаясь сам. Он и сам та ещё развратная блядь. Под конец я уже не понимал, кто кого трахает: Валентин удерживал меня ногами, повалил на себя и активно двигался, насаживаясь и не забывая дрочить себе. Шума от него было много, он стонал мне на ухо, и каждый звук был для меня триггером. Он потянул меня за ошейник и шепнул – приказал! – на ухо: – Кончи в меня, little slut. Я спустил тут же, через пару секунд, под аккомпанемент таких же стонов Вали и перфоратора. Почти одновременно. So in sync. После оргазма он наконец-то расслабился окончательно. Сосед с перфоратором тоже затих, и Валя снова свернулся на боку. В двери провернулся ключ. Ну да и ладно, мама поймёт. Пусть хоть до завтра тут спит, дела все отменили. Мне приятно, когда он здесь, у меня под рукой. Я собирался уже вставать и одеваться, когда в мою комнату осторожно заглянула мама. Увидела сложенную на стуле одежду, спящего Валю, меня, натянувшего одеяло до носа, и, смутившись, кивнула мне и закрыла дверь. Она никогда не видела даже того, как Валентин целует меня, не говоря уже о каких-то более интимных моментах. Щекотливо, но пусть не делает вид, что не знала. Это она ещё чудом не увидела ремень-ошейник и следы на мне. Я оделся, вдел ремень Мастера обратно в шлевки брюк и вышел к маме. Она всё ещё была чуть растеряна. Одно дело – знать, что твой сын встречается с мужчиной, совсем другое – видеть в его кровати своего коллегу по работе, пусть и молодого. Хотя Валю она всё равно воспринимала как ребёнка и студента, просто чуть старше меня. – Всё хорошо? – спросила она осторожно. – Да. Валюша спит, – ответил я тихо. – Тяжёлый день. Ты знаешь, наверное, про его панические атаки. Мама закивала понимающе, обняла двумя руками чашку с чаем. Должно быть, она их видела в своё время. – Но у тебя всё хорошо? – спросила она вдруг. – Да. Волнуюсь только за него, но я уверен, он справится. Это всё лечится, даже дырки в носу сверлить не придётся. – У него было такое, когда ты у него жил ту неделю? Может, он буянил или ещё что? Ты какой-то недовольный пришёл в тот раз, я помню. Я помотал головой: – Нормально всё было. – Он ни к чему тебя не принуждает? Не давит? – Мам, ну мы же об этом говорили! – я повысил голос, а потом тут же понизил, вспомнив, что мой Валя спит за стенкой. – Нет, не давит. – Контролирует тебя, убеждает делать что-то, что ты не хочешь? Кто из вас активный, а кто пассивный партнёр, Юр? Я закатил глаза, вздохнул. Так, Нечаев. Юрий, блять, Алексеевич! Сначала думать, потом говорить и делать. Особенно с мамой, она дорога тебе, ей не надо грубить. Будь мужчиной, скажи правду внятно и спокойно. Ей просто интересно, этот вопрос должен был всплыть. – Пассивный партнёр я. В этом ничего плохого нет, просто такая динамика отношений. Он старше, я младше, всё логично. Иногда меняемся. Валя на меня не давит, не заставляет, не насилует, иногда только немного даёт наставления и советы. На правах ментора, мне это нравится. Но сегодня вот он более пассивен, устал. У нас всё в порядке, у меня тем более. Я ответил на твой вопрос? Мама кивнула, переваривая. Ну да, твой сын гей, его трахают в задницу, я тебе это уже говорил. И это нормально, безопасно, добровольно. Получила, мам, свою дозу информации о наших с ним отношениях – и хватит с тебя. Для твоей же безопасности. Не лезь в мою постель, просто прими моего партнёра и мою ориентацию. – А с чего вообще такие вопросы? – Я сел рядом, тоже налив себе чай. – Я встретилась с Валентином… Валерьевичем по пути сюда. Он хочет поговорить с тобой, ждёт внизу. Рассказывает мне что-то жуткое про Валю. Я ему не поверила. Я верю тебе. – Блин! – выругался я. Мне хотелось сказать словцо покрепче, но не при маме же. – Могла бы и сразу сказать! Я уже был в коридоре, натягивал кроссовки. – Просто хотела сначала услышать от тебя, что всё хорошо. – Всё хорошо, правда. Не говори Вале, если он проснётся. Скажи, что я в магазин ушёл. Сам ему потом расскажу, как всё прошло. – Ладно. – Ещё одно, мам. – Я прошёл в кухню прямо в уличных кроссовках. – Спасибо, что веришь мне, а не кому-то чужому. Ты у меня самая лучшая. Я люблю тебя больше всех на свете. Я чмокнул её в щёку и, пропустив мимо ушей её неожиданно длинный ответ, – на самом деле там только один вариант ответа, в любви мамы невозможно сомневаться, – быстро юркнул в коридор.

***

Я сел на переднее сиденье старой БМВ, захлопнул дверь. Здороваться с Валентином Валерьевичем не хотелось, особенно после того, что он наговорил своему сыну. Мне непонятно было, как моя мама может быть адекватной, и как такой серьёзный дядька, отец моего прекрасно воспитанного, честного и умного Валентина может быть таким говном. Но мне тоже надо быть воспитанным. – Здравствуйте, Валентин Валерьевич. Вы хотели поговорить? – Пристёгивайся, поедем. Не люблю говорить в машине. Круглый столик в кафе напоминал о кровавой свадьбе и пяти стопках водки, четыре из которых опрокинул Валентин. Я теперь понимал, что он сделал это, чтобы отсрочить панические атаки, променяв их на безобидный обморок. Ужаснулся тому, какой выбор перед ним стоял: или показать мне свою панику, или показать мне своё мерзкое опьянение. И при любом раскладе ему пришлось показать бы свою беспомощность перед Эльзой и последовавшее отчаяние. Теперь я был почти рад тому, что стал тогда свидетелем его распада, а не выслушал потом скомканный пересказ. Валентин бы точно скрывал до последнего всё то, что происходит у него в душе. Может, мне было бы менее больно, если бы я не увидел этого, но Вале было бы ещё сложнее это пережить. А сейчас я был совсем один под безжалостным взглядом Валентина-старшего. Вот откуда вся строгость, вот от кого сын унаследовал садизм и властность. Валентин Валерьевич смотрел прямо и жёстко, и заказал не сладкий ореховый латте, а чёрный кофе. Я вообще пил чай, решив не стимулировать нервную систему лишний раз. Получив заказ, Валентин Валерьевич отпил глоток и вдруг протянул ко мне руку, коснулся меня: – Я тебе помогу. Ты можешь рассказать мне всё. You can tell me anything. Теперь я понял, откуда у Вали эта привычка вставлять английские предложения в русскую речь. Он это с детства слышал. Вот только у отца был явный британский акцент – слышно, что жил в среде. Чопорный англичанин, а не мурлыкающий расслабленный американец. – «Всё» – это что? – Юрий, – он глотнул ещё кофе, коснулся руки ещё раз. Без подтекста, как будто реально пытался поддержать. – Чем бы он тебя ни запугивал – это всё вранье, и я найду способ избежать последствий для тебя. It’s all lies. Чем бы он тебя ни заманивал и ни задаривал – я компенсирую, будь то деньги, подарки, экзамен или место в университете. Со мной ты в безопасности, я на твоей стороне. Ты можешь мне рассказать. Я начал догадываться, о чём речь, и сразу же почувствовал поднимающееся возмущение. Отдёрнул руку. – Рассказать что, Валентин Валерьевич? – Что он с тобой делает. Я знаю, что это не первый раз у него такое. С женщинами он встречается и общается, как обычно, а с парнями… В первый раз, когда он встречался с парнем на втором курсе, я увидел у того следы на руках, чётко вокруг запястий, как будто вязали его. Спросил, но он так испугался, ничего мне не сказал. Второй тоже как будто шуганый был, боялся Вальку, всегда при нём взгляд в пол опускал. Едва ли разговаривал, вместо «я» говорил «это…» и переформулировывал предложение, как будто вещью был. Дальше так же, и все мальчики, как на подбор, одного типажа, только тёмненькие, не как ты. Я просил, умолял его прекратить, а он твердил что-то, что ориентацию надо просто принять, и что я ничего не понимаю. А я ведь всё видел – и следы, и затравленный взгляд, и шарфы, которые эти мальчики носили постоянно. Всё думал, засосы там, или он их руками душит во время секса. Вот тогда я решил, что раз собственного сына ментам сдать не смогу, надо хотя бы из педагогического его заставить перевестись – насильников нельзя к детям подпускать. Он меня не слушал, и мне пришлось вытуривать его на лингвистику всеми правдами и неправдами. К тому же, способности у него хорошие, произношение и язык поставлены лучше, чем у меня. Я надеялся, его хоть общественное осуждение испугает, что он постарается исправиться, женится наконец-то и успокоится. Ведь и атаки эти проклятые у него проходили после поездок в Америку, и мальчиков не было долго после этой Эльзы… Ладно, не о ней речь. Валька в Америку не поехал, пошёл в школу работать. Я восемь лет у Сергея и Валеры спрашивал, как у Вали дела – и все восемь лет надеялся, что в школе он не представляет для детей угрозы. А тут ты, выпускник. Он тебя водит на свадьбы, насилует в туалете, и ты тоже в шарфе в тот раз вышел, еле сидел с нами. А ещё врач твой мне рассказал, что у тебя на коленях странные следы. – Валентин вздохнул, допил кофе одним глотком. Я ждал продолжения. – Я понимаю, что это тяжело слышать, но Юра, ты попал в лапы к насильнику. Он тебя оболгал, привязал к себе, наобещал что-то или пригрозил… Но это всё пустое, не любовь. Ему просто нравится издеваться и причинять боль. Настоящие отношения у него с той женщиной, а с мужчинами у него что-то совсем неправильное. Там-то хоть ровесники были, но ты же совсем ребёнок. Я могу тебе помочь, разобраться, выпутаться, психологов оплатить. Ты только расскажи мне, что именно он с тобой делает. Или пойдём сразу в полицию, у меня там есть знакомые. Сразу скажу, Валя никого там не подкупит – если он так говорил, то он просто врёт. Я буду на твоей стороне, я готов против него свидетельствовать, хоть он и мой сын. Столько лет я прятался, а теперь… Смотрю на тебя, такого молодого умного парня, и думаю, что не могу позволить своему сыну тебя насиловать. Ты только решись, доверься мне. Ты же с ним точно не по любви. Он садист и манипулятор. Trust me. Я даже поперхнулся чаем от невольной усмешки, отставил чашку. Монолог был проникновенный, пафосный и очень весёлый. – Валентин Валерьевич, вы же лингвист? У слова «садист» есть антоним? – Ну, «мазохист». – Вот. Я мазохист. И я с вашим садистом точно по любви. – Да какая же это любовь… – Он выглядел растерянным. – Большая и чистая, как в сказках. – Я откинулся в кресле. – Ну ладно, местами не очень чистая, местами извращённая, но любовь. Самое главное, что она безопасная, разумная и – подчёркиваю! – добровольная. Я более чем уверен, что со всеми бывшими любовниками у Вали было так же. Это всё часть субкультуры, бэ-дэ-эс-эм называется, слышали? Там свои принципы, сложности, подводные камни, разные уровни и типы отношений. – Опять субкультуры… – Ну это посерьёзнее, чем эмо, и волосы в розовый не красим. Делаем другие странные вещи, но всё по взаимному согласию. Я вам всё объясню… Неожиданно для себя я вспомнил лекцию Славы и то, как осторожно и постепенно она подавала информацию, как выбирала приличные термины, но говорила прямо и без стеснения. Я повторял всё точь-в-точь, как было у неё, иногда лишь делая поправку на то, что говорю именно о двух мужчинах. В процессе я даже написал Элеоноре, получил в соцсети презентацию и показал её Валентину Валерьевичу. Он слушал внимательно, задавал много глупейших вопросов, а я терпеливо объяснял, иногда позволяя себе взять паузу и обдумать то, что хочу сказать. Иногда я всё-таки выдавал слишком много деталей – рассказал и про то, что было в том туалете на свадьбе, и почему я не мог нормально усидеть на стуле во время его визита, и про то, что было у меня под шарфом. Но мне казалось, что чем больше я расскажу, тем больше между нами будет понимания и доверия. Объяснил даже про Эльзу и про позицию Вэла под ней. Он и правда посмотрел на меня другим взглядом, с большим доверием и каким-то… уважением? И восхищением. И даже немного с гордостью. – Ладно, мне более менее-понятно теперь. Я рад, что у вас всё взаимно, – он улыбнулся натянуто, восхищение исчезло. – Так что, он собирается забрать тебя к Эльзе, своей «верхней»? – Нет, к какой Эльзе, – я рассмеялся. – Между ними всё кончено, я видел это собственными глазами. – А Валентин мне сегодня написал, что едет к Эльзе. Что у него уже всё схвачено, политическое убежище почти получено, работа в переводе есть, и через полгода он собирается к ней. Я думал, он планирует и тебя взять. Теперь хоть понятно, что там за отношения. Спасибо, что объяснил, – он ухмыльнулся, но напоролся на мой полный ужаса взгляд и тут же поменял пластинку. – Он тебе об этом ещё не говорил? Он же почти всех своих мальчиков в Америку возит. Валера иногда помогает с посольством, делает срочные справки, что его парней надо оперировать там. Сергей разбирается с авиабилетами. И вуаля – Валя с партнёром летят в Калифорнию, в Бёркли. Так уже много раз было, и в этот раз точно так же будет. Он, наверное, пока боится тебе сказать, выжидает момент… Юрий, ты чего? С тобой всё хорошо? Бёркли, блять. Бёркли, нахуй. Бёркли!