***
В кабинете психотерапевта всегда была странная температура: там было приятно тепло. На улице стояла жара, а внутри было просто хорошо, даже без кондиционера. Везде книжки, подушки, какие-то рисунки на стенах. Центр психологической помощи был для подростков, но Анна, к моему удивлению, иногда принимала здесь и кинкстеров, как нас с Валентином. Его сессия была утром, сейчас он уже должен переводить на очередном экономическом форуме. А я свою сессию специально назначил на вечер. Анна слушала мой пересказ событий уже полчаса, кивала и записывала что-то в своей тетради. Я всегда считал, что психотерапевт должен быть незаметным и строгим, а у Анны даже маникюр был неоново-зелёный, под цвет волос. Но взгляд у неё был всегда серьёзный, и называла она меня на «вы». Это была неожиданно комфортная дистанция — школьные учителя всегда «тыкали», а тут я взрослый. — …Ну и вот. И я не знаю, стоит ли соглашаться. — А в чём сомнения? — Я… Сомневаюсь в его адекватности. То есть, я не знаю, стоит ли верить его обещаниям. Я же вам рассказывал: я знаю, что он может мне врать, умолчать, атаковать. Он же болен. Вот скажите мне как врач, он способен принимать решения за себя и за кого-то ещё? Он вообще дееспособен, соображает, что делает? — То есть, вы обожглись с ним раз, и теперь не уверены, что он отвечает за свои действия, я правильно понимаю? Хотите моё мнение по поводу его расстройства? Я кивнул. Она любила перефразировать, как Валентин делал на английском. Анна отложила ручку. — Как врача… Вот, что я вам скажу: Валентин однозначно дееспособен, адекватен и даже удивительно функционален, учитывая все его симптомы и подтверждённые диагнозы. Он живёт с этим с детства, знает свои триггеры и вообще знает о себе больше, чем кто-либо ещё. Я даже не подсказываю ему никакие стратегии управления тревогой: он уже всё знает и применяет сам, а ко мне, по сути, приходит только отчитываться о проделанной работе. «Снова ездил на метро», «провёл урок у младших классов и сдержал паническую атаку», «смог удалить то фото». Я вижу в нём стремление восстановиться — и, как мне кажется, он человек целеустремлённый. — Так значит, мне согласиться? — перебил я. Я хотел просто услышать положительный ответ от доктора. — И плевать на то, что было после Эльзы, это он просто болел? — А на что именно плевать? На то, как вы себя почувствовали после того инцидента? —Ну да. Это когда я обиделся на ложь и агрессию. Всё пошло наперекосяк, он сам на себя был непохож. Не могу это забыть. — Вы застали его в довольно сложный период его жизни. После того инцидента на свадьбе, как я поняла, он переживал некое состояние аффекта, старую зависимость, одновременно справлялся со расстройством. У него был шок, если по-простому — отсюда и все реакции, в том числе в вашу сторону. Я сейчас ни в коем случае не оправдываю и не нивелирую то, что вы сами пережили тогда, не призываю это «забыть», — она подняла руки вверх. — Просто объясняю, что и у его, и у вашей реакции были на то причины, и ситуация была… необычная, экстремальная. Могу ли я пообещать, что Валентин извлечёт из этого урок и не повторит свои реакции в ещё одной экстремальной ситуации? Нет, я не могу этого гарантировать — и никто не может, мы все люди, никто не может точно предсказать поведение. Конкретно Валентин человек очень эмоциональный, чувствительный, хотя изначально впечатление другое. Он чувствует глубоко и много — возможно, больше, чем мы с вами. И он однозначно несёт ответственность за свои действия. Но я не могу вам сказать, что эти действия всегда будут вам нравиться, и вы всегда сможете на него положиться. Я могу вам сказать только то, что если вы всё-таки решитесь переехать к нему, принять его предложение — будьте готовы к трудностям. Ему понадобится много поддержки и терпения, и моменты падений будут. — Да я готов к трудностям! Я так стараюсь ему помочь, я люблю его, я ему желаю только хорошего, и даже в сексе я сверху был уже! — Юрий, вы говорите прекрасные вещи. Но вы не вылечите его от расстройства. Мне очень жаль, но это не «вылюбить». Если у него это так с десяти лет, в цикле каждые полгода… Скорее всего, так и будет повторяться, и вы неизбежно увидите какой-то его срыв. Но я думаю, ваше присутствие в его жизни может очень ему помочь. Только убедитесь, что у вас хватит внутренних сил и веры в себя — и в него. — А если я уйду? Он же будет страдать. — А если он уйдёт? Вы, человек без особых отклонений, не будете страдать? — ответила она вопросом на вопрос. Touché. — Такова природа привязанности. Если мы любим кого-то, то в разрыве всегда наступает страдание. А потом, со временем и опытом, оно проходит у подавляющего большинства людей. У Валентина, как вы сказали, большая группа поддержки. Подумайте лучше о себе и о том, будет ли вам комфортно в этой любви настолько, что вы готовы будете оказывать много поддержки. Любой ваш ответ будет правильным именно для вас. — Вот, про любовь, — я поднял вверх указательный палец. — Откуда вы знаете, что это любовь, а не болезненная зависимость? У нас же и Тема и всё такое. — Вы сами мне говорите, что любите его, уже несколько сеансов — зачем же мне оспаривать ваши чувства, если вы сами их так называете? Валентин, могу вас заверить, говорит о вас то же самое. Тема при этом ничего не меняет, базовые принципы отношений те же, даже утрированы в вашем случае: доверие, коммуникация, взаимопонимание, комфорт, безопасность, спокойствие. Я слышу одни и те же слова от вас обоих. При наличии всего этого Тема может даже быть терапевтическим опытом. — Но всё же. Валя… Понимаете, он же верхний — но при этом больной, травмированный. Он умеет причинять боль, ему не страшно ничего, он кучу всего перепробовал. Но после этого он способен вообще любить? Именно как верхний? Не воспроизводить то, что делала Эльза, а любить? Я уже понял, что за каменную стену его держать нельзя, но… — что «но» я не додумал, замолк, ожидая ответа. Анна вдруг улыбнулась: — Конечно. Возможно, где-то он воспроизводит то, что делала Эльза. Но любить по-своему — да, может. Правда, с ролью верхнего у него очень интересные отношения… — Я заметил, — я закатил глаза. — Вот я и спрашиваю, именно как верхний, именно нижнего он меня любит? — Я могу вам только сказать, что по отношению к вам в целом он испытывает очень тёплые чувства, и да — называет это любовью. Вы это и сами знаете. Как верхний он… Помните, как я вам показывала результаты тестов, которые мы с вами проходили? Ну, там, Большая пятёрка характеристик личности, ещё парочка опросников. Я вам тогда сказала, что у вас очень выраженные сабмиссивные наклонности. Только экстраверсия, напористость и самооценка ещё выше, чем обычно бывает у сабов. — Вы даже сказали, что ближе к свитчу, но не совсем, — усмехнулся я, вспоминая красную задницу Вали. — Это всего лишь типирование. Решать, в конечном счёте, вам, а не тесту. А вот результаты Валентина, очень нетипичные для доминанта. Посмотрите, что здесь: экстраверсия и самооценка крайне низкие; склонность соглашаться, сознательность, чувствительность к отказу, эмоциональность и нейротизм — высокие. Это либо типичные сабмиссивные черты, либо просто не совсем присущие доминантам, не в такой степени. А вот эмпатия… Я даже присвистнул. Столбик «эмпатии» уходил выше всех остальных. Как первые абитуриенты в списках на бюджет с четыреста четырнадцатью баллами из четырехсот. — Да, — кивнула Анна, водя пальцем по листу. — Эмпатия у практикующих БДСМ в принципе не низкая, но такого я никогда не видела. Невероятный эмпат. Каждое социальное взаимодействие он пропускает через себя, каждого человека пытается понять. При этом боится проявлять собственные эмоции, потому что думает, что все остальные чувствуют так же интенсивно, как он. И вас, Юрий, это касается более, чем всех остальных. Во время сессий он действует, полагаясь на интуицию, и пытается понять, что доставит вам удовольствие. Когда он сверху, он получает удовольствие не только от контроля и власти — но и от того, что вам это тоже нравится. Можно сказать, он чувствует за двоих. — Потому что он знает, что это такое — быть снизу, и где в этом кайф, — ответил я утвердительно. Мне казалось, я его раскусил. — И наоборот. Он не проходит через это всё только как дом или саб, он обе вещи сразу. — Вы буквально его слова повторили. Интересно, что напористость, открытость новому опыту и удовлетворённость жизнью у него очень высокие — это скорее черты доминанта. И сам он склоняется больше к доминантной роли, несмотря на всю способность к сопереживанию. Так что… Очень интересный случай. — Проклятый свитч. Я улыбался Анне, а она старалась держать профессиональное лицо, но тоже улыбалась в ответ. Почему-то раньше психотерапевты были в моём воображении жёсткими роботами, которые слушают-слушают, а потом дают тебе ментальную затрещину, чтобы ты пошёл и починил свою жизнь. Эта девчонка, старше меня на четыре года, всего лишь объясняла то, что узнала. — Я знаю, что я не ответила на ваш вопрос, любит ли он вас. Мы же не на ромашке гадаем, да и однозначный ответ на вопрос о чувствах не существует. Но я вас уверяю, что его отношение к вам на данный момент сугубо положительное. Тревожных звонков я не вижу, сейчас он всё держит под контролем. Как это поменяется в дальнейшем и как он отреагирует на следующую сложную ситуацию в жизни — я не знаю. Я не могу прогнозировать, как сложатся ваши отношения. Но я могу вам сказать, Валентин на отношения совершенно точно способен и очень старается справиться с расстройствами. Тем не менее, просто вам с ним не будет. — И мне решать, стоит ли принимать его предложение, зная всё это про него. — Именно так. — Ну хорошо. — Я забрался с ногами на стул. — Допустим, я соглашусь. Но у меня ощущение, что я не заслужил такого подарка. По-хорошему, ещё бы годик поготовиться. Стыдно, что не бюджет, я же могу. Принципиально же хотел только на бюджет. — Вот это уже похоже на настоящую причину внутри вас, не связанную с Валентином, — Анна улыбнулась мягко. Нащупала. — Так стыдно и считаете, что не заслуживаете? Или это именно принцип — только бюджет? Хотите доказать, что можете сами? — Да никому я ничего не хочу доказывать, — махнул я рукой. — Я просто знаю, что смог бы, если бы нормально готовился. Мне просто стрёмно, что не готовился. Как будто иду в обход системы, обманываю всех, идя на коммерцию. — Почему обманываете? Вы же набрали нужное количество баллов на поступление по договору. Подавляющее большинство студентов оплачивают обучение — у них есть, кому его оплатить. И у вас есть. Вам повезло, как и им. И нет ни одной причины этого стыдиться. Общество уже давно нормально относится к тем, кто учится на коммерции, у выпускников не спрашивают на собеседованиях, платили ли они за образование. Это норма. Другое дело — если вы хотите самому себе доказать и попробовать свои силы ещё раз. — Не хочу, — покачал я головой. — Не хочу готовиться второй раз. Хочу уже в универ. Так мне соглашаться, да? — В этом предложении есть и плюсы, и минусы, вы сами говорили. Я не могу решить за вас, Юрий. И Валентин не имеет на это права. — Нет, имеет… Но не пользуется. Хочет, чтобы я сам принимал решения. Анна только знающе кивала в ответ. Выходя из кабинета врача, я думал только об этом проклятом кольце. Альтернативы есть: реально подождать годик, поработать. Курьером не надо, тяжести носить нельзя. Зато с хорошим английским можно попробовать переводить, преподавать, пойти работать гидом, турагентом или даже секретарём. Всё реально и без денег Валентина. Стоит ли экономия одного года двух миллионов? Года моей молодости, где я сдаю кровь на анализ каждые две недели и делаю МРТ раз в месяц? Я не знал. Мне надо ещё раз увидеть своего невероятного эмпата и подумать хорошенько.***
— Ты где? Не вижу тебя. Я оглядывался, но на забитой центральной улице не было ни одной высокой фигуры в идеально сидящем костюме. — Прямо перед тобой. Нет, ты смотришь вправо. Левее голову. Ага. Один-один-четыре номер. А, ну да, папкина старенькая Бэха. Я залез на переднее сиденье. Валентин сидел довольный собой, но сразу же чуть призадумался, глядя на меня. Заразился моей задумчивостью. — Я не знал, что ты водишь. — Ага, у меня ещё десять лет стажа, но из них реальных только полгода. — Обнадёживает, — ответил я, пристёгиваясь. Валентин уже включил первую передачу и выворачивал из кармана. — Не ссы, ты же со мной. У меня два старших брата, я умею кататься на всём. — И на самолёте? — ухмыльнулся я, наблюдая за тем, как он переключается. Нервничает, но дело делает. Машина, правда, дёргается при переключении передач, но не глохнет, и подтормаживает он плавно. — Ну, если это триста двадцатый — посажу. Серый показывал, — ответил он невозмутимо. Я представил Валентина не в костюме, а в синей форме с фуражкой. Тем сильнее мне хотелось повалить и трахнуть его. Прямо на капоте. — Какой ты серьёзный, Валентин Валентинович, — протянул я. Валентин пропустил на выезде из двора маленькую красную машинку. — А куда едем? — О, — он улыбнулся. Было странно сидеть сбоку от него, а не смотреть на него в анфас. Он смотрел на дорогу и не поворачивался, когда говорил. Я наслаждался профилем. — Я тебя похищаю. — Надолго? Маме моей звонил? — Да, Софья Сергеевна в курсе. На три дня, отпразднуем твою успешную сдачу экзаменов и моё увольнение из школы. — «Успешную», — фыркнул я. — Успешную, — подтвердил Валентин без усмешки. Мы выехали на Садовое и тут же встряли в пробку перед светофором. Народу на улице было полно, все сновали туда-сюда по жаре, а в салоне машины было прохладно и просторно. Бэха — она, блин, и через двадцать лет пользования Бэха. — Там в бардачке примерный план похищения, почитай пока. В бардачке были распечатанная краткая экселевская табличка с практиками и чуть ли не готовый сценарий на все дни. Наверху от руки приписан адрес дома, куда мы едем — посёлок в Подмосковье. — Какое-то не очень внезапное похищение. — Читай-читай. Я думаю, ты не расстроишься. Там ручка есть, поправь, если надо. Машина тронулась, мы свернули на шоссе. Я вчитывался в напечатанный текст. Даже абзацные отступы и длинные тире на месте, как будто официальный документ. — М-м… душ, даже прохладный, давай вычеркнем. — Там жара нереальная, кондиционера вроде нет. — Тогда не во время сессии, просто так схожу умоюсь. — Окей. — Щекотку тоже нет. Передумал. А вот тут можно добавить… по стопам? — Не вопрос, — улыбнулся Валентин. Повернул ко мне голову, а потом тут же переключился на дорогу и перестроился. Я понял, что он смотрел в зеркало. — Вроде всё. — На оборотной стороне ещё. На оборотной стороне были написаны правила. На самом верху было прописано правило номер один: моё беспрекословное подчинение. У меня тут же стало тесно в штанах, и последующие пункты только разжигали желание. — Всё понятно? Есть вопросы, исправления? — Всё ясно. Мы уже ехали по Можайскому шоссе. Пробки не было, и Валентин чуть расслабился, полз пенсионерские шестьдесят километров в час в крайней правой, как и положено неопытному водителю. — Какое-то странное похищение, ты не находишь? Я вроде похищен, а еду на переднем сиденье. — У меня в рюкзаке на заднем сиденье наручники и наножники. Надевай. — Серьёзно? Мы же ещё не так далеко за городом. А если увидят из соседней машины? — Первое правило не помнишь? Увидят — пофиг. Вдруг я мент в гражданском. — Ага. — Я оглядел его: чёрный костюм, белоснежная рубашка, узкий галстук, начищенные блестящие ботинки, которыми он ловко жмёт на три педали. — Ты, скорее, депутат или бизнесмен. Машина только дешёвая. — А может, я классику люблю. Коллекционирую винтаж. А мальчиков люблю, наоборот, помоложе, — хихикнул он. — Я что-то не вижу, чтобы ты занимался делом, раб. Последнее слово было неожиданным в тот момент, прошило меня всего. Мы потихоньку начинали входить в роли. Я послушался, закрепил настоящие металлические оковы и на ногах, и на руках. Руки опустил так низко, как возможно, чтобы никто не разглядел из соседних машин. Возможность спалиться тоже возбуждала. — Но всё-таки не очень это похищение. Я же всё сам делаю. — Мне тебе помочь? Хочешь, чтобы я обращался с тобой пожёстче? — Хочу, Мастер. Валентин поменялся в лице и включил поворотник. Мы заехали сначала в какой-то частный сектор, а затем в тупик, где были только гаражи, а дальше — лес. — Careful what you wish for, — сообщил Мастер, вытягивая меня из машины. — Просил жёстче — получишь. Я не собирался сопротивляться, ноги были скованы и едва раздвигались, он буквально вывалил меня наружу. Я опёрся было на одну ногу, но он поставил мне подножку и повалил на землю, прямо на просёлочную дорогу. Придержал плечо, чтобы я не ударился головой. Удары туфлёй пришлись на бёдра и ягодицы — там, где это было относительно безопасно. Я попытался сопротивляться, а потом всё-таки просто свернулся в клубок, защищаясь. — Ну куда голову, не дыши пылью. Валентин поднял меня на руки прямо так, скрючившегося. Я извернулся, чуть не упал, поставил одну ногу на землю. — Куда ты меня тащишь? Пусти! — Как «куда»? Ты прав, на переднем сиденье похищенных не возят. — Эй! Нет! Ну хоть на заднее! Валь! Ну мы же не в боевике! Дай хоть телефон с собой! Он не без труда запихивал меня в багажник, подталкивал руки и ноги, иногда подкрепляя шлепками и лёгкими полуударами. Я не знал, сопротивлялся я в шутку или всерьёз. В багажнике мне ехать не хотелось. Там нет ни видов, ни телефона. Страшно. — Ну Валь! — Руки убери, а то пальцы прищемлю, — он взялся за крышку. — Мастер… — Руки, — повторил он по слогам. — Не прищемишь, ты же любишь мои волшебные пальцы, — ухмыльнулся я, вполне характерно собирая три пальца вместе. Валентин шутку не оценил и резко опустил крышку вниз. Остановился в последний момент, я едва успел убрать руки. Ещё один смешок — и крышка медленно закрылась, подтолкнув мой затылок. Я оказался сложен пополам, лёжа на боку. Внутри темно, тесно и, самое главное, жарко. Хотя жара, наверное, от моего возбуждения. Двигатель заурчал, и машина тронулась. — Сука! Пусти! Валя! Валентин Валентинович! Мастер… — я долбил кулаками в крышку. — Не душно там? Сейчас поедем, должно быть свежее, — крикнул он. Звук был приглушённый, через слои металла и обивки. — Нормально. — Громче! — Нормально! — крикнул я в ответ. — Ну вот, а ты жаловался! Через пятнадцать минут приедем. Полежи пока, заложничек. — Наложничек, — буркнул я. За пятнадцать минут меня приятно убаюкало покачивание машины. Смотреть на кромешную темноту было неинтересно, зато было тепло, и я задремал. Но даже в полусне я чувствовал металл вокруг запястий и лодыжек, слышал, как Мастер переключает передачи, и фантазировал о предстоящих выходных. Касался скованными руками члена через джинсы. Почему-то подумалось, что эта машина — продолжение самого Валентина. Именно он управляет и мной, и ей. Меня вытащили наружу, затащили в дом. Я едва успел привыкнуть к свету и разглядеть двухэтажный каменный коттедж. Вокруг был высокий забор из профнастила, и у соседних домов были видны лишь вторые этажи. — Это твоя дача? — Нет, лучше. Это арендованный. — А чем лучше? Валентин оставил мой вопрос без ответа, лишь расцепил мои оковы. Мы уже стояли у входной двери. Дом был шикарный, какая уж тут дача. — Весь в пыли. Раздевайся. — Что, вот так сразу? — подмигнул я. — Я на первом свидании не даю. В мгновение ока я оказался прижал к стене коротким агрессивным движением. Валентин прижался сзади, оттянул голову за волосы: — Ты читал правила своего пребывания здесь. Там чёрным по белому написано, что как только мы переступаем за порог, ты — раб. Я не на свиданку тебя привёз и не на траходром. Я привёз показать тебе, что ты принадлежишь мне. Следующие три дня ты подчиняешься мне беспрекословно, в каждой мелочи, все семьдесят два часа. Я твой Хозяин. Я не хочу слышать от тебя шуточек, не хочу видеть сомнения. Приказ — выполнение, ни секунды на раздумья. И ни слова поперёк. А если ты не понимаешь слова, то я найду способ донести до тебя твои обязанности. Я вобью в тебя подчинение так или иначе. Вот теперь — раздевайся. Он даже не спросил, всё ли мне понятно, опять начал командовать. Но этому громкому голосу нельзя было не подчиниться. Я стянул с себя испачканную футболку и джинсы, а бельё он велел оставить. Только вот я уже коснулся резинки. — Я сказал, оставить бельё! Мастер отправил меня вниз, толкнул на паркет вперёд носом. Я успел выставить руки и приземлиться на них, но меня почти сразу же перевернули на спину пинком по плечу. Тяжёлой туфлей он чуть надавил на грудную клетку, пришпилил меня к полу, как бабочку в музее. Я сначала напрягся рефлекторно, а потом раскинул руки в стороны. Как может Валентин быть таким красивым даже с такого низкого ракурса? — Обожаю, — шепнул я, глядя ему в глаза. — Что-что? — он надавил на грудь сильнее. — Обожаю, когда ты вот так толкаешься. I love it when you throw me around. Давай как в тот раз? Валентин дал. Было не так, как тогда, даже лучше. Это были не нежные полу-пинки, а просто касания. Он надавливал на меня подошвой самой настоящей грязной туфли — плечи, грудь, живот, бёдра. Я знал, что он может меня раздавить при желании, может причинить настоящий вред — но не будет; лишь немного поунижает, низведёт до положения половой тряпки. А у меня и нет других вариантов, лишь расслабиться и позволить. — Раздвигай ноги. Эй, Юрий! Не медли. Ни секунды перед тем, как исполняешь приказ. Ты помнишь. Я раздвинул ноги недостаточно быстро, и меня подогнали двумя короткими ударами по внутренним сторонам бёдер. Я уже понял, зачем нужно было оставить бельё. Мышцы сразу же напряглись против воли. Он даже не предупреждал, не разминал, не играл на моём страхе. Ударил сразу же так, что я взвыл от боли в яйцах, прошедшей через всё тело. Затошнило. — Проси ещё. — Можно ещё, Хозяин? — Можно. На этот раз я не удержался, свёл ноги вместе, но снова раздвинул, повинуясь пинкам по ногам. — Можно ещё, Хозяин? Пожалуйста, — попросил я, зная, что ему очень нравится, когда я сам прошу о наказании. Последовали ещё несколько ударов по яйцам, по члену, по промежности — через бельё он не особо чувствовал, по чему именно бьёт носом туфли. Зато он видел мою реакцию и — я знал — впитывал каждую мою эмоцию. Боль была самая изысканная из всего, что я испытывал на себе. Из всех черт Валентина Валентиновича я особенно любил и уважал его умение бесстрашно применить грубую силу, его способность ударить меня так, будто он меня искренне ненавидит — и то садистское наслаждение моими страданиями. Или мазохистcкое тоже? Я уже не разбирался, всё смешалось. Я знал только то, что доставляю Хозяину удовольствие, когда вновь раздвигаю ноги после сильных ударов по самому чувствительному месту. Довести меня до слёз оказалось для него делом пяти минут. Какой-то внутренний тормоз отпустили, рефлекс атрофировался, и я даже перестал защищаться, несмотря на то, что боль в паху только усиливалась. Я отпустил себя и доверился. Мастер потёр подошвой мой пах и снова переместился на другие части тела. Практически трамплинг — он мог бы на меня встать, если бы был немного полегче. Когда туфля оказалась у моего плеча, я извернулся и потянулся поцеловать нос обуви. — Эй, не надо. Давно инфекцию не заносил? — он отставил ногу в сторону. — Ладно. Целоваться всё равно хотелось. Я посмотрел на него, улыбнулся и осторожно поманил пальцем к себе. Нельзя себе такого позволять с Хозяином, но я очень избалованный раб. Он не отказал мне в поцелуе. Присел, наклонился, приподнял мою голову, чтобы было удобнее. Я закинул на него руки, согнул колени и, пользуясь своим весом и его неустойчивым положением, повалил его на пол, садясь сверху. Попытался даже зафиксировать руки. Валентин рассмеялся, легко перевалил меня. Я, пользуясь своим размером, вывернул туловище, не дал себя зажать, постарался надавить на него ногами и перекатить ещё раз. У меня почти получилось — но тут он снова пришпилил меня к полу. — Сука! — Нет, избалованная сучка у меня только ты. Ишь, чего придумал, сопротивляться Хозяину. Он сделал вид, что отпустил, позволил мне даже приподняться и отбежать от него в комнату с камином, но потом снова нагнал. Я повалил его первым и удержал два запястья, пока он пытался зафиксировать мои ноги. Получилось. — Ты ж мой маленький, подраться хочешь? — Конечно. Тебе ещё надо меня перебороть, доказать, что ты мой Мастер. А то что-то я не верю после того раза. — Ах, не веришь? Ну ты не бойся, я тебе покажу и докажу. Хотя нет — бойся, бойся. Я тебя обязательно потом накажу. — Ой, опять эта песня про «накажу»! — А что, я когда-то не держал слово? Наказание наступает всегда, ты это знаешь. Не сопротивляйся, маленький пидор. Я же знаю, чего ты хочешь. — Да, хочу тебя выебать, Валюш, — съязвил я. В ответ получил только смех. Спарринг продолжался несколько минут. Были моменты, когда мне казалось, что я вот-вот выиграю — но каждый раз меня снова валили на пол. Как будто огромный мейн-кун игрался с котёнком, нежно сваливая того одной лапой. Игра и правда была какая-то животная. В конце концов я оказался на полу на животе, мордой вниз. Валентин лёг сверху, навалился всем телом, ограничивая движение. Я всё ещё брыкался ногами, но он удержал меня ступнями за лодыжки, развёл ноги в стороны. Окончательно сломил моё сопротивление ударом коленом по яйцам и кулаком в бок. После Мастер удержал и мои руки. — Ш-ш, тихо, тихо, мальчик. Тихо, котёнок. Всё, не уйдёшь, сдавайся. — Да хера с два! — Я могу лежать на тебе хоть весь день, любовь моя. — Он поцеловал меня в щёку. Его дыхание было совсем близко, у уха. Я чувствовал спиной, между лопаток, как бьётся его сердце. — Всё, закончили борьбу. Лежи, расслабься. Я подёргался ещё, но шевелить мог разве что пальцами и шеей. Валентин был совсем близко — исполнилась моя мечта врасти в него и стать его частью. Через какое-то время наше дыхание стало одинаковым, мы обменялись теплом, всё затекло от тяжести — и мне показалось, что у нас с ним одно тело на двоих. Вот эта тяжесть на мне была продолжением меня: его руки и ноги — мои руки и ноги, его спина и есть моя спина. Только бархатный шёпот принадлежал не мне: — Радость моя, мой мальчик. Лежи, не напрягайся. Контроль не у тебя, я забрал его весь. Теперь — всё. Все проблемы остались за порогом, они за дверью и за моей спиной, не доберутся до тебя. Никаких решений, никакой ответственности, никаких мыслей, выброси всё из головы. Я хочу, чтобы ты сосредоточился только на мне, моём голосе и моих приказах. Ты — мой раб, у тебя нет воли. Не дёргайся, просто делай так, как я говорю, и никогда не ошибёшься. Ты всегда будешь мой маленький мальчик, я о тебе позабочусь. Закрой глазки, — он провёл пальцем по носу, потом всей ладонью по лицу сверху вниз. Так делают, когда хотят, чтобы закрыл глаза и заснул уставший младенец. — Ты знаешь, я не причиню тебе вреда, ты в полной безопасности. I’m not gonna hurt you. Доверься. You’re safe, you know that. Расслабь лицо, челюсть, можешь даже рот открыть — мне без разницы, если слюна потечёт. Теперь шею. Не получается? — Не-а, — ответил я хрипло. — Не расслабляюсь. — Тогда напрягись на три секунды и расслабься полностью. Собери всё напряжение и отпусти его. Я заберу его у тебя. Давай, начинаем с головы. Вот, молодец. Теперь шея. Ага, плечи. Правая рука. Левая рука. Ладошки. Напряги спину, прям сильно, чтобы я почувствовал. Грудь и пресс. Поясницу, ягодицы. Правая ножка. Левая. Стопы сильно-сильно, вытяни их. И расслабь. Теперь всем телом, оттолкни меня. Я даже захрипел, пытаясь его приподнять, но получилось только напрячься. А потом я расслабился сразу же, потому что сил больше не было. Валентин укрывал меня от всего мира и от меня самого. Все девяносто кило лежали на мне, он даже не держался за пол. Я едва дышал, глаза закрывались сами по себе, тело онемело и, казалось, смешалось с воздухом. Я был маленький — и одновременно заполнял собой всю комнату и проникал в самого Валентина. Я осознавал, что пол жёсткий, что мне тяжело, что давит под лопаткой — но мне казалось, я лежу между двумя мягкими облаками. — Умница. Ты мой самый хороший на свете мальчик. Моя радость. Расслабься. Ты будешь делать только то, что я говорю — не больше и не меньше. Всего одно правило в жизни, весь фокус на меня. Твоё предназначение в этом, ты мой идеальный маленький сабмиссив. Всегда будешь для меня на сто баллов. Ничего не бойся, я с тобой, солнце. Мы полежали так ещё несколько минут, я просто наслаждался моментом с закрытыми глазами. — Я сейчас встану потихоньку. Ты лежи, сколько нужно. Он встал, я чуть потянулся и перевернулся на спину. Валентин подхватил меня под лопатками и под коленями, поднял в воздух. — Можно так ещё, Мастер? — Ты чего? — он поймал мой взгляд. Понял всё, улыбнулся. Отправил меня в спейс одними лишь словами. Удивительно, он и правда всё видит, даже вслух говорить не надо. — Ладно, давай ещё. В этот раз он уложил меня спиной на мягкий диван, сам разделся и лёг сверху. Прижимал, обнимал, целовал, гладил — но дело было не в сексуальном желании и не Теме, а просто в близости и безопасности, которые я ощутил впервые после результатов экзаменов. Валентин был мной, он был частью меня, моей доминантной половиной. Если такая любовь нездоровая и созависимая — я согласен, ставьте диагноз и оставьте меня так. Но вообще я бы не согласился с таким диагнозом — мне это чувство казалось самым естественным и правильным на свете. Трава зелёная, небо голубое, Валентин мой, а я — его. Я проснулся минут через двадцать на угловом диване на кухне, накрытый пушистым пледом. Валентин возился у плиты, пахло жареным луком. Он посмотрел на меня и пропел что-то вместо приветствия: — When I wake up in the morning, love, and the sunlight hurts my eyes… Пел он, конечно, ужасно, но я только усмехнулся, решив не комментировать. Он продолжал что-то тихонько напевать себе под нос. Передо мной уже стоял стакан воды и тарелка с гарниром. — Ты как? — Я отлично. — Я сел, завернувшись в плед. Из одежды на мне был только ошейник. Поесть, помыться, а после погулять по дому и заднему двору — отличная идея. — Стейк, как всегда, пережаренный, но что есть. Тебе, конечно, лучше бы что полегче перед сессией… — Давай сюда. Я же мужик, а не кролик. — Не кролик. Котёнок. Или кутёнок, — он сел рядом, потрепал по голове, а потом за ушами и по щеке. Я осторожно прикусил ласкающую руку: — Всё равно хищник. — Ты ж мой ручной хищник. — А ты? Валентин только смущённо кивнул и принялся за еду. Ручной верхний.***
— Шире ножки. Ещё шире. Теперь подними под коленками. Держись так. Оказалось, дом выбран далеко не случайно. После ужина мы ещё прогулялись по округе, посмотрели ближайшие дома, поцеловались у дерева в небольшой роще, а потом я исследовал дом. Валентин позволил мне самому осмотреть все комнаты и найти в кухне неприметную белую дверцу в подвал. Здесь всё было ровно так, как в моих мазохистских фантазиях. Настоящий БДСМ-данжен: пошляцкие отделанные камнем стены, пол с подогревом, специальный угол с зеркалами во всю стену, вмонтированные в потолок кольца, а также регулируемое освещение. Огромный комод под игрушки и инструменты, несколько шикарных предметов мебели, где нижнего можно закрепить в десятке разных поз, двухэтажная кровать, где снизу — клетка, а сверху — постель с красным бельём. Полная шумоизоляция, никаких часов, только искусственное освещение. Тут же, за перегородкой — ванная и мини-кухонька. Тут можно жить просто в подвале, забыть про то, что существует какой-то внешний мир. Для меня весь мир сосредоточился на Валентине. Он сидел на кресле с красной обивкой, похожем на трон из какой-нибудь Игры престолов, а меня посадил к себе на колени, лицом к зеркалу. Когда я поднял ноги, то он сразу же вдел мои лодыжки в кожаные ремни на подлокотниках кресла. Свет в этом углу был яркий, я мог рассмотреть каждую деталь. Мастер тоже разглядывал меня. — Это всё мне? Всё моё? — спрашивал он, поглаживая бёдра. — Ты принадлежишь мне? — Да, Мастер. — И я могу делать, что хочу? — Да, Мастер. — И этот ротик? — большой палец коснулся моих губ. — Ага. — И язык? — он вытянул язык двумя пальцами, сжал сильно. — А-а, — ответил я, как мог. — И горло? Я могу засунуть в него член до упора и выебать тебя в него? — но вместо горла пальцы лишь нажали на язык ещё раз, заставляя подавиться. Он буквально мял моё лицо в руках, надавливал подушечками сильных пальцев на щёки. Затем засунул по три пальца каждой руки в рот и растянул щёки так, будто раскрывал меня для члена. — А-хм. Мои ответы получались смешные, особенно когда он начал исследовать мой рот пальцами. Прошёлся по всем зубам, по нёбу, по языку. — А что, если я захочу не просто выебать — разорвать изнутри? Засунуть туда какой-нибудь огромный дилдо, прорваться через все сфинктеры пищевода? Залезть внутрь тебя? Или отдать тебя кому-нибудь, у кого член побольше моего? Я кивал. Я знаю одного такого, с похожим членом, только чуть побольше. — Может быть, ещё буду тренировать. Вон, видишь, стоит фак-машина? Тренировки будут каждый день, каждый раз с новой насадкой. Пока рефлекс вообще не пропадёт. — Давайте. — А с этим телом… М-м, сколько всего я могу сделать с этим телом… Я имею право тебя бить, верно? Вон, смотри, синячок на плече. — И на бедре. Красиво. — Тебе идёт. You’re my little slave, и моя обязанность — чтобы ты никогда не ходил без следов. Ты рождён быть рабом, и я буду постоянно тебе об этом напоминать. Буду бить кулаками, шлёпать, пороть, даже пытать. Буду бить как для общей дисциплины, так и в качестве наказания. Эти руки и ноги будут двигаться только так, как я позволю, и только тогда, когда я позволю. И всё внутри тоже моё — мышцы, кости, каждый орган. Даже твоя жизнь — ты жив только потому, что я каждый раз выбираю сохранить тебе жизнь. Уж очень мне нравится тебя ебать и мучать. Он говорил страшные вещи. Теоретически, он и правда может меня убить — задушить одной рукой за минуту, и дело с концом. Я даже не буду сопротивляться, не ему. В то же время трогал он меня совсем вразрез со своими словами: нежно гладил туловище и ноги, уделил особое внимание синякам, сжал соски. Целовал в шею и в затылок так, что я знал — смерть от его рук мне не грозит. И вред тоже. Он может, он имеет на это право. Возможно, он даже хочет меня покалечить в глубине своих самых тёмных фантазий. Украсть у матери, запереть в подвале, заковать в кандалы, изломать хрупкое тело и разрушить гибкую психику — а я ему сдамся добровольно, настолько я подстилка. Вот только он не станет этого делать, он мой Валентин Валентинович, мой ласковый и нежный Мастер. Валентин тем временем спустился ниже, огладил привставший член. — Это тоже моё? Я могу заковать его в клетку и никогда не выпускать? Заклеить замочек суперклеем или специально заказать пояс, который не открыть, не разрезав металл. Найти самый крошечный, зажать маленький членик, как в тисках — не член, а клитор, пипочка. Как тебе идея, а? И ты никогда не будешь им кончать. Ты со мной не для того, чтобы кончать — это только моя привилегия. Я уже не понимал, серьёзно он или это продолжение сценария. Я верил каждому его слову — и был готов на всё. Впрочем, моя готовность не имела никакого значения. Валентин уже мял в ладони мою мошонку. — О, а здесь у нас что? О, какие красивые... Я могу с ними поиграться, а? Вопрос был произнесён прямо мне в ухо, вкрадчиво и игриво. Я кивнул, не отрывая взгляда от зеркала. Знаю я его игры: сжать, оттянуть, вцепиться ногтями, шлёпнуть с силой несколько раз. — Больно, больно. Я знаю, мой хороший. По себе знаю. Терпи. Я только тихо постанывал в ответ. Откидывал голову назад, касался затылком плеча Мастера. Мне казалось, я сделан из желе, я плыву, плавлюсь от его близости и его касаний. — Знаешь, а я бы хотел тебя кастрировать. Доказать тебе ещё раз, что ты не мужчина, что ты не имеешь на них права. Ты всего лишь маленький пидор, твои яйца никогда не будут использоваться по назначению. И член тоже. Ты раб, тебе это всё не нужно. Ты просто дырка, и эта физиологическая мелочь только мешается, когда я тебя ебу. Что скажешь, позволишь мне? Вот тут я засомневался. Мне на секунду показалось, что он не шутит, что я и правда похищен, что я не выберусь из этого подвала. Поцелуй в шею разубедил. — Да, Мастер. — Правильно. Позволишь, потому что это моё. Но давай перейдём к главному. Вот эта дырочка, моя? Он обвёл анус по кругу двумя пальцами, чуть толкнулся внутрь. — Ага. — Но смотри, ты у меня уже не невинная дырочка. Самая настоящая раздолбанная дыра, a well-used hole. Я люблю такие — грязные, растянутые, опущенные, как у настоящего пидора. Такой вроде с виду мальчик-ангелочек, а бывает, что принимает в себя за ночь три члена от трёх братьев. Лежит, пьяная шлюха, раздвигает ноги и даёт всем. Но в конце вечера это всегда моя дырка. Ебал бы и ебал тебя без остановки — я так и подумал на нашем первом занятии по английскому. Думал, не удержусь, отымею мелкого пидора и побью. Так и получилось. И ещё, и ещё, over and over again… Так и буду делать, ты у меня будешь всегда ходить пользованный, со спермой внутри, с пробкой. Никакого отдыха твоей заднице не дам. Давай-ка разомнём немного твоё блядское очко. Оближи. Ага, и свои два. Я растягивал сфинктер двумя пальцами левой руки, Мастер — двумя пальцами своей правой. Мне казалось, что его рука — моя рука. Дыра и правда была растянутая, зияющая, уже полная смазки после моего душа. Созданная для ебли. Я опытный пидор — прям как сам Валентин. — Fucking perfect, — сказал Мастер и вдруг потянулся куда-то за спину, достал пульт. Одна из зеркальных панелей отъехала вверх, и на экране я увидел два изображения в прямом эфире. Одна камера была вмонтирована между двух зеркал, а другая — сбоку. На видео я был ещё краснее, чем в отражении, и дырка казалась глубже. Поза была раскрытая, порнографическая. — Это видео я разошлю всем. Родителям, друзьям, учителям. Хочу, чтобы весь мир знал, что вот этот наглый и шумный мальчик Юра — моя персональная блядь. Они все будут знать, они все осудят. Пути назад нет, Юр. Все узнают. Не придётся больше скрываться на людях, я буду просто водить тебя повсюду на поводке. Давать тем, кто мне понравится, попользоваться тобой. Буду сам иметь тебя на публике, при всех. Буду водить тебя голым по улицам, в кафе, в кино. У тебя не будет права даже на одежду. Ты будешь моим домашним животным, маленьким кутёнком в ошейнике. My good boy. Он потрепал меня за ушами, а я подался навстречу ласкающей мне руке. Мастер отложил фантазию в сторону и спросил уже чуть более серьёзно: — Тебе это нужно, да? Контроль. — Да. Жить без этого не могу. — Я понимаю, котёнок. Я хочу дать тебе то, что тебе нужно. Вот увидишь, я найду точки воздействия. — Ты найдёшь, — кивал я. — Я тебе обещаю, что найду, пойму и проконтролирую. Тебе нужно только подчиниться и отдать мне всё. Проще простого. Я о тебе позабочусь. You’re safe with me. Сейчас и навсегда. Я понимал, что всё это произносится в моменте, в сессии, в запале фантазии, чтобы я поглубже провалился в обожаемое мною состояние отрешённости и сосредоточенности, а Валентин — в своё. Но мне безумно хотелось ему поверить, раз уж он правда берёт на себя эти обязательства и даёт такие серьёзные долгосрочные обещания. — Запомни это. Это приказ, запомнить. — Запомнил, Мастер, — заверил его я. — Умница. Видишь, вот эта голова — тоже моя. — Он положил обе руки мне на виски. — Плевать на тело, самое главное, что я забрался вот сюда, прямо вовнутрь. Поселюсь там вместо аденомы. По поводу этой моей головы у меня ещё одно жёсткое правило: не смей никогда называть себя тупым. Я тебе говорю, как твой учитель, что ты — лучший ученик из всех, что я видел. Осечки бывают у всех, но это не повод называть себя дураком. Ты очень умный, очень старательный и быстро всё схватываешь. Тебя ждут прекрасные четыре года студенчества — неважно, в каком университете, — отличная работа и счастливая жизнь. Без трудностей не обойдётся, но ты должен всегда помнить, что ты умный, и ты выберешься. Я тобой очень горжусь, и это совсем не зависит от каких-то баллов на экзамене. Для меня ты самый лучший. Люблю тебя любого, I love you no matter what. Потому что ты… ты мой, ты часть меня. Вот теперь я заплакал. Высвободил ноги, повернулся к Валентину и спрятал лицо у него на плече. Он продолжал признаваться мне в любви, а я просто вдыхал его запах и снова тонул в нём, второй раз за день.***
— Зачем нам вот это всё оборудование, если мы не собираемся им пользоваться? — ныл я. — Я не буду подвешивать тебя вверх ногами, — повторил Валентин в третий раз. — Не с твоей головой. — Да всё со мной будет нормально! Давай уже физику, один майндфак! — Ты как ко мне обращаешься, раб? С чего взял, что на меня можно голос повышать? — Простите, Хозяин. — Я слез с облюбованного мной вельветового трона и сел на пол у ног Валентина, прямо на верёвки, которые он организовывал для подвеса уже битые полчаса. Мастер не разочаровал, не передозировал ласку, которой сегодня и так было много. Ударил по обеим щекам по очереди и для верности пнул закованный в железо член. — Ты знаешь правила. Эх, хотел сделать всё красиво, но ты меня вынуждаешь наказать тебя прямо сейчас. И так накопилось — бассейн этот, готовиться в тот раз не хотел, а теперь ещё и обращение. Нарываешься. — Извините, — повторил я. — Я случайно. — Не придуривайся, провокатор. Such a brat. Ну ничего, отберу у тебя охоту так разговаривать. На скамью, быстро! Он поднял верёвки, вытянул остатки из колец на потолке, матерясь себе под нос. Сессия пошла не по плану, а всё опять мой длинный язык и нетерпеливость. Меня ещё никогда не фиксировали для порки так жёстко: ремни были даже на поясе и на лбу. Я был зафиксировал на специальной скамье в пятой позе — раком — и смотрел прямо в камеру между зеркалами. Три другие снимали меня сверху, сбоку и сзади. Зад и правда был слишком белый и чистый. Мастер наказывал меня со зла, и поэтому разминка была недолгой и неэротичной. Он просто пошлёпал меня по ягодицам, разогревая и окрашивая их в розовый. У него рука тоже была тяжёлая — возможно, тяжелее моей. — За что я тебя наказываю, напомни? — За невнимательность к своему здоровью, нежелание учиться и за то, что сначала говорю, а потом думаю. — Ты должен быть мне благодарен за то, что я берусь исправлять одни и те ошибки вновь и вновь. С каждым разом лучше, отдам тебе должное. Но порку ты себе всё равно заработал. — Я понимаю, Мастер, — кивнул я. Я был готов к чему угодно: к любимому ремню, к ненавистной линейке и трости, к киношной однохвостке и ласковому флоггеру на яйцах. Но не к ведру с прутьями, которое я увидел на экране телевизора. — Для провинившихся школьников у меня есть очень школьное наказание, — ухмыльнулся Хозяин. — Розги — это очень больно. И что-то мне подсказывает, что тебе не понравится. Особенно по ступням. И следы просто потрясающие! Он вдруг снял с себя носок и приподнял штанину — на стопе и голени у него были ярко-красные тонкие росчерки, как будто его резали. — И это я ещё толстокожий. Прикинь, что будет у тебя на заднице? Возможно, останутся шрамы — но я постараюсь быть с тобой нежнее, ты мне ещё пригодишься. — Мастер, не… — я дёрнулся, испугавшись. Но было уже поздно — порка началась. Он не попросил меня считать, и я сразу же понял, почему. Боль выбивала всё, соображать было невозможно. На экране видно было, что меня как будто мазнули тонкой кисточкой — сначала белая, потом ярко-красная полоса, а затем капли крови. Боль пришла с опозданием, свела судорогой ягодицу, отдавала в яйца и поясницу, закладывала уши. — Только не молчи. Хочу тебя слышать. Кричи, мой хороший, никто не услышит. Не услышит и не спасёт. You have such a beautiful voice. Давай, take it all. Feel my love. Я не кричал — я буквально орал, долго и на одной ноте, перекрывая свист. Если бы я не был прикован, я бы уже точно вырвался. Удары сыпались так быстро, что не оставляли шанса не то что ужаснуться — вдохнуть. Я получал передышку только тогда, когда розги ломались, несмотря на то, что были вымочены в соли и ополоснуты горячей водой, и должны были, по идее, быть не такими хрупкими. Это было похоже на истерику после результатов экзаменов, только без отчаяния и безысходности. Боль была уже не внутри меня — она вышла наружу со слезами, с криками, с потом и кровью. Уже на пятидесяти ударах вся задница была равномерно покрыта алыми ниточками. А последние десять пришлись на чувствительное место под ягодицей, где начинается бедро. Потом пришла очередь ступней — и вот тут я дёргался так, что, не будь скамья привинчена, я бы её опрокинул. — Beautiful. You’re such a pretty boy, — ворковал Мастер, оглаживая мои ягодицы и размазывая кровь. Провёл языком по своему пальцу, слизывая красную жидкость. — Всё, всё закончилось. Ты молодец. И хоть кровь била в ушах, а голова кружилась, мне надо было произнести мысль, которая вертелась у меня на языке. — Извините, Мастер. Я постараюсь думать, а потом делать, и буду осторожнее с собой. — И никогда не биться головой, — добавил он ласково, присев передо мной и запустив руку в волосы. На затылке была шишка, но от его касания было не больно, становилось только лучше. — Да. Спасибо. — Пожалуйста. Всегда пожалуйста. Он стёр мои слёзы, поцеловал, осыпал похвалой, как всегда. Я хотел одновременно и обнять его, и никогда не освободиться из этого бондажа. Ремни держали приятно, мне оставалось лишь лежать и позволять себя трогать. — Цвет какой? Продолжаем? Ничего не затекло? — Цвет зелёный, всё хорошо. Только пить хочется. Мастер поднёс к моим губам бутылку воды с трубочкой, а потом вытер салфеткой мои щёки и протёр каким-то успокаивающим раствором горящую задницу и ноги. Впрочем, то, что он делал после, заставило зад гореть ещё сильнее. Смазка была какая-то необычная, разжигающая, и жгла анус снаружи. Я зашипел, когда она случайно попала на разорванную кожу на ягодице — правда, Валентин тут же её стёр. — Всё, всё, убрал. Терпи, самое приятное осталось. Ты же любишь, когда внутри всё заполнено, а, little slut? — Люблю. Больше всего люблю ваш член. — Весь мир у тебя вращается вокруг моего члена, да? — Я хотел бы. — Погоди, всё будет. Вот это уже четыре пальца. Посмотри на экран, Юр. Ввожу пятый. Я уверен, твоей раздолбанной дырке это понравится. Ты ж мой little faggot… Каким бы little я ни был, я в тот момент почувствовал себя взрослым. Я где-то за городом со своим самым настоящим парнем, со своим партнёром. Мы практикуем что-то потенциальное опасное и понятное только нам, переходим все грани приличия и адекватности, и всё равно это остаётся безопасным, разумным и добровольным. Consenting adults can do anything they want in their bedrooms. Вот мы и были теми самыми сумасшедшими взрослыми, у которых всё происходило по взаимному согласию. Протолкнуть в меня самую широкую часть кисти у него не получилось. В ход пошёл надувной фаллоимитатор. Он засунул его в меня, а сам взял в руки грушу и обошёл скамью. Наконец-то у меня перед лицом оказался его член. — Давай, оближи его. Сейчас освобожу тебе руки. Осторожно и неглубоко, работай ручками. Чёрт, какие у тебя тонкие запястья, так красиво… Они диаметром с мой член, блять. I adore them. Ты ж мой хрупкий сучонок. Членосос, нахуй. Про хуесоса верно, а вот хрупким я себя не чувствовал: ртом и руками приходилось работать активно, а в заднице постепенно надувался фаллоимитатор. Ягодицы всё ещё жгло так, что было очевидно, что сидеть я и правда неделю не смогу, как пишут в порно-рассказиках. А ещё ходить будет сложно. — That’s it, suck it. Хотел обслуживать мой член — получай. Вкусно? — Очень, Хозяин, — я поднял взгляд наверх. Мне показалось, что он прочувствовал все мои эмоции и перенёс их на себя. Я обожал делать ему приятно, и я правда обожал вкус и запах его члена. Сосать один конкретный хозяйский хуй — как смысл жизни. Зад уже разрывало изнутри, и я наконец-то вытолкнул фаллоимитатор. Правда, сразу же лишился игрушки во рту, и меня снова пристегнули как прежде. А видео всё шло. — Вот так, теперь попробуем что покрупнее. Это, конечно, не совсем искусственный член, но ты же сам просил фистинг и групповуху. Трахну тебя вместе с ним. Я раскрыл глаза в ужасе, когда понял, что он наносит густую смазку… на чёртову бейсбольную биту! Не старого образца, из дерева, а новую, потоньше и из лёгкого металла — и, возможно, не настоящую, а специально предназначенную для проникновения, но сути это не меняло. Лучше бы сейчас меня снова выебли Сергей с Валерой. Это в меня не влезет! — Влезет, — прочитал Валентин мои мысли. — Влезет. Take it like the good slave you are. Он, как всегда, не разменивался на подготовку и запугивания, а сразу приступил к делу. Впихивал её в меня миллиметр за миллиметром. — Тебе же не больно, тебе только страшно. Я же вижу. Я с тобой, я здесь, это делаю я своими руками. Расслабь анус. Do it. Я всё равно её вставлю, всё равно заставлю принять. Таким блядям, как ты, уже положено. И спинку прогни, лучше пойдёт. Take it. — I’m taking it! — крикнул я. Голос хрипел после порки. — Good. Good boy. Вот, вот… Я слышал в его голосе гордость и возбуждение. Именно его гордость подталкивала меня к тому, чтобы расслабиться и пустить. Привыкнуть, дать выебать свою жопу совершенно не приспособленным для этого предметом. — Знаешь, я хотел бы разорвать эту дырку, — шептал Валентин мне на ухо. — Драть её в клочья, регулярно и часто, а потом второй заход — без смазки, по сперме и крови. Чтобы ты вообще сидеть не мог и еле ходил. Твоё место у моих ног, а из твоего зада должно будет всегда что-нибудь течь. Будешь моя маленькая течная сучка без члена и с вечно воспалённой дыркой. Так что радуйся, что я с тобой пока нежен и даю тебе то, что ты хочешь. — Спасибо, Хозяин. — Молодец. Вот и всё, а ты боялся. Я засунул тебе в зад биту. Круто, правда? — Круто, — согласился я. — Сейчас будет ещё круче. Hold on. Держаться было не за что, а поворот и правда был крутой: он начал медленно двигать битой внутри меня, едва ли не выворачивая анус наизнанку. Я просто выл, возбуждение застилало всё. Кажется, кончил, по крайней мере, из члена что-то выталкивалось, просто меня больше занимало покалывающее и давящее ощущение в заднице. Я был заполнен до отказа — к бите присоединились и несколько пальцев. Затем последовал и член Валентина. Он вместился рядом с битой легко, раздолбанная задница приняла их обоих. Хотел групповуху — получай двойное проникновение. Из члена до сих пор текло — он меня просто доил, засаживая глубоко, но неторопливо. Моё тело не принадлежало мне, оно было всецело Валентина, включая все внутренние органы, от мозга до кишечника. I was used, abused, spent, and destroyed. Disheveled, dismantled, disconnected. Obliterated. Мои собственные глаза в отражении были пустые, сумасшедшие, полностью отрешённые от этого мира. Валентин был не лучше, матерился и кричал так, как я никогда не слышал в квартирах. Продолжал толкаться, а потом зажмурился и засадил максимально глубоко. Мне казалось, что когда кончил он, кончил и я — не физически, а у себя в голове. А потом и физически (второй раз?), уже по-настоящему и без клетки на члене. Мастер всё-таки всунул в меня кисть руки, давил кончиками пальцев на простату, дрочил мне свободной рукой. Я был его марионеткой, игрушкой в руках не маленького мальчика, а известного кукловода. He’ll take care of me, he’s not gonna hurt me, everything’s under control. His control. — Видишь, как просто? Смотри, как хорошо. Всё хорошо. И это было не фальшивое «всё будет хорошо», которое говорят чужие люди, когда в жизни наступает полная жопа. Всё уже было хорошо, всё было в его руках. И будет. А мне оставалось только кончить как следует.***
Валентин хотел подняться наверх, в спальню, но я настоял на том, чтобы спать в подвале. Он лёг на кровать, а меня запер в клетке снизу, приковав за ошейник. Тут была подстилка и постельное бельё — но без подушки и на полу, по-спартански. Темнота в подвале была кромешная. И вроде свежо, хорошо, болят только ягодицы и ступни, но уснуть у меня не получалось. Валя наверху уже сопел. Я пнул клетку, постучал рукой по металлической трубе. Ощущать себя животным было прикольно только первые двадцать минут, а потом я понял, что это гарантия бессонной ночи. К такому надо долго и упорно привыкать, а у нас всего три дня. Мне надо быть в состоянии, если мы хотим продолжить сессии завтра. — Нет, — ответил мне строгий голос. — Собачки спят в клетке. Я даже не стал произносить имя Хозяина и упрашивать, только обиженно заскулил и заёрзал под своим пледом. Он сжалился, спустился, открыл дверцу и протянул руки: — Ну или сюда иди, кутёнок. Со мной ляжешь? — Если можно. — Можно. Избалованный, — усмехнулся он, помогая мне забраться наверх. Только в его объятиях мне стало спокойно. Было уже не свежо, а тепло, и от каждого его прикосновения, даже к израненной заднице, по телу шла волна кайфа. Я ластился к нему и получал страстный ответ. — Так на меня похож сейчас, — шепнул вдруг он. Я не видел его лица, только очертания. — Мне не нравились клетки. — И ты тоже был избалованный? — Нет, — ответил он со вздохом. — Через три недели привыкаешь и на бетоне спать, и к фистингу через день, и к куче других вещей. Даже к боли. — Валь, — шепнул я. Мне казалось, что с Валей надо успеть поговорить, пока Мастер не слышит. Пока он такой, разговорчивый и не сонный. — А ты повторяешь то, что делает она? — Да. Воспроизвожу те же самые сценарии. — Он сглотнул. Говорил не мне, а потолку, который был неожиданно низко. — Но это, как ты выразился, «физика». Это просто практики. Я надеюсь только на то, что моя любовь не такая же, как у неё. Стараюсь, чтобы у тебя не было тех же ощущений. Я повернулся на бок, уложил голову у него на плече поудобнее. Он рассеянно дотронулся до ошейника. — Она же сказала, что она тебя никогда не любила. — Ну, когда-то она утверждала обратное, — усмехнулся он как-то горько. Я решил использовать приём психотерапевта Анны, попросить о конкретике с помощью наводящего вопроса: — А как она это утверждала? Что говорила? Теперь смешки были больше похожи то ли на истерику, то ли на паническую атаку. — Потом расскажу, — отмахнулся он. — Расскажи сейчас, — попросил я ещё раз. — Я же чувствую, что там что-то тяжелое. Но я не почувствую это так глубоко, как ты, не волнуйся. Я переживу, мне можно всё рассказывать. Лучше рассказать, чем скрыть. Валентин прочистил горло и заговорил по-английски: — «Я люблю тебя, несмотря на то, что ты этого не заслуживаешь». «Никто в этом мире не полюбит тебя так, как я». «Ты не выживешь без моей любви, и ты это знаешь». «Я — твой лотерейный билет, и ты никогда не найдёшь никого лучше меня». «Я никогда тебя не отпущу, потому что люблю тебя и знаю, что иначе ты умрёшь в одиночестве». «Здесь ты стоишь десятки тысяч долларов, а в Москве — одну тысячу в месяц». «Ты ничего не стоишь. Ты больной. Не знаю, почему я тебя люблю». «Не потеряй мою любовь, иначе твоя жизнь превратится в ад». Он, кажется, мог продолжить, но я слышал, что у него ком стоит в горле. — Бля… This is messed up. И ты что, этому верил? — Конечно, верил. Я же думал, что нашёл своё спасение от панических атак, единственную любовь. Спрашивал, правда, почему ей надо говорить это такими обидными словами, но она отвечала, что я вырасту и пойму. Я вырос и понял — так было проще привязать меня к себе и к студии. У неё получилось, я до сих пор думаю иногда, что просто хочу туда, к ней. Гоню эти мысли. Я даже сел, схватился за голову. Мне надо было уложить это сначала внутри себя. — Валь, мне очень жаль. Ты же понимаешь, что это манипулятивная чушь? — Понимаю, конечно. Всё он знает, всё он понимает. Но как переписать то, что вбили в подкорку — словами, действиями, манипуляциями, сексом и насилием? Я знал, что я не спаситель и не его персональный ангел, а всего лишь партнёр, даже не равный. Но я знал также и то, что чувствую по отношению к нему. И что Валентин не такой, каким нарекла его Эльза. — Валюш, Валь… Ты заслуживаешь любви — не моей конкретно, вообще любви в принципе. И романтической, и любой другой. Тебя любят твои братья, твои родителя. Моя мама тебя любит. Друзья тебя любят. В школе тебя любят. Ты вообще не одинок. И болезнь тут не при чём, и деньги. Я люблю тебя. Любого люблю. Не всегда терплю и понимаю, но всегда люблю. Иди сюда… Я видел, как Валентин плачет по-настоящему, а не роняет скупую слезу, только однажды: после той свадьбы, когда Эльза растоптала его. Но тогда он был пьяный и ревел от боли и потери. Сейчас он обнимал меня и плакал скорее от облегчения и признательности. Всхлипов не было, но я чувствовал, как дёргается грудь, и на плечо мне упала тёплая капля. — Спасибо. Юр, спасибо. Не знаю, что бы я без тебя делал. — Готовился бы к ненужной свадьбе, конечно, — попытался пошутить я. — Да нет. Не факт, что я бы вообще ещё был, — вздохнул он. Сука, вот только разговоров о суициде мне не хватало. — Вот в твоём случае, наверное, и правда меня никто не полюбит так, как ты. — Нет, эту мысль тоже гони. Ты классный, Валь. Если бы не я — тебя бы точно полюбил кто-нибудь другой, такой же романтической любовью. Да хоть бы даже Слава или Сергей! — У Славы на меня даже страпон не встанет, а Серёжа просто… — Неважно, — я положил палец ему на губы. — Послушай меня сейчас, пожалуйста, спокойно. Меня, теоретически, может не стать. Через полгода только станет понятно, растёт там что-то новое или нет. Шанс маленький, конечно, но точно выше, чем у человека, который не болел таким. Так вот, если меня не станет… Я тебе, блять, запрещаю! Запрещаю идти за мной! Запрещаю ставить на себе крест! Свались в депрессняк, хорошо — но выберись потом. Будет другая любовь — круто, не будет — и хуй с ней, в мире ещё полно всего интересного. Буду за тобой наблюдать. — Да что же у тебя всё про смерть! — он поднял голову вверх, как бы воздевая глаза к небу. Только не паникуй, Валь, не надо. Его вроде передёрнуло, но он вдохнул, выдохнул и как будто сбросил это всё с себя. — Вероятность маленькая, — сказал я примирительно. — Больше не буду про смерть. Только пообещай мне, что будешь держаться. Ради меня. — И так ради тебя держусь, — кивнул он. Я принял это за положительный ответ. — И про мою маму не забудь. Ей будет ещё тяжелее. — Про Софью Сергеевну я уже обещал. — Ну вот, всё, больше эту тему не поднимаю, честно. Просто договариваюсь с тобой на берегу. — Пусть этот договор никогда не вступит в силу. Ложись. Валентин снова вытянул руку, приглашая, и я лёг на его плечо. Он повернул голову ко мне и так и уснул, касаясь губами моей переносицы.***
— … В общем, он хочет продать кольцо, а остальное обещает заработать. Вот так. Я думаю согласиться. Почему-то всё тяжёлые разговоры у нас с мамой проходили на кухне, где стулья были жёсткие. Я бы с удовольствием посидел на кровати. После трёх дней с Валентином за городом у меня приятно побаливало всё тело: растянутые натруженные мышцы, растраханный анал, исполосованная розгами задница, спина со следами моей любимой однохвостки, бёдра и даже ступни. На запястьях и лодыжках остались еле заметные следы верёвок, уголки рта снова разорваны — но вот горло осталось нетронутым. За исключением глубокого минета, мы перепробовали дохрена всего: и подвес из верёвок, и фак-машину, и стимуляцию электричеством, и всякие девайсы для бондажа, и даже в клетке повалялись вдвоём. Сходили на речку, пожарили шашлык, выгуляли собаку соседей и прокатились до ближайшего автодрома, где Валя вспоминал параллельную парковку, а я учился трогаться и переключать передачи. В последний день мы смотрели видео перед тем, как их удалить: я разглядывал себя и Мастера со всех ракурсов, а Валентин сказал, что не хочет смотреть наше хоум-видео, и вместо этого повернулся к телевизору спиной и отсасывал у меня. Что там было в видео, я уже особо и не помнил. Вспоминал, как Валентин в одной только кожаной портупее лежит на красных простынях, раздвинув ноги, и старательно сосёт. Эта картина до сих пор стояла перед глазами, и я даже не сразу понял, что означает выражение лица мамы. — Зачем это всё? Зачем нам чужое? — Валя мне не чужой… — Всё равно. Какие-то дикие подарки, как будто я сыну учёбу обеспечить не могу! Да за кого он меня держит?! — У тебя есть пятьсот тысяч в год? На протяжении четырёх лет? Я же знаю, какая у тебя зарплата. — А у Вали есть! — фыркнула она. — Он тоже учитель, и категория у него ниже. — Он синхронист, — ответил я устало. — У него ставка начинается от трёх тысяч в час. — Не бывает таких зарплат, — отрезала мама. Я только усмехнулся: — Бывает. Я хочу в этот конкретный универ, мам. Мне повезло, вот мой шанс. Что в этом плохого? — Этот университет нам не по карману. Пойдёшь в другой — ты же везде и так проходишь на бюджет. Мой сын не будет учиться за деньги, когда можно бесплатно! — Я хочу конкретно туда! — Где были твои хотелки в сентябре? Ты же с января в потолок плевал! Ты сам виноват, что у тебя такие результаты! Вот, даже Силкина хорошо сдала, а ты балбес у меня! Учиться надо было, а не бегать с Валей, как дети малые, на какие-то вечеринки и в аквапарки! И так два месяца учёбы пропустил! Вот это «сам виноват» и сравнение с другими ранило сильно. Мама даже не представляет, насколько. — Как будто, блин, я два месяца не пытался оклематься от наркоза и операции на мозге! Это, между прочим, на работу мозга тоже влияет! — Ага, на английский не влияет, а на общество — влияет? Я сложил руки на груди, закрылся весь. Мама не знает, что бьёт по самому больному и пересказывает мне мои же мысли. — Может, у меня к языкам способности, а не к запоминанию абстрактной фигни… — буркнул я себе под нос. Подтянул колени к груди, поставил ступни на стол. Там до сих пор были следы. — К дурости у тебя способности! С чего вдруг Валя тебя, дурака, спонсировать собрался? Слишком шикарный подарок для такого салаги. — Он мой парень. Она махнула рукой, покачала головой: — У тебя таких парней ещё сто штук будет! А лучше бы девочек. — Я закатил глаза. — Я же даже переезжать к нему собрался! — Через три двора? Я тоже в молодости со своим молодым человеком жила. И с другим потом. А потом встретила твоего отца и поняла, что никому в жизни так не доверяла, как ему. Что он надёжный, с ним можно строить совместную жизнь. А у тебя это всё ещё впереди. Вот увидишь, через пару лет всё забудется, женишься ещё, мне спасибо скажешь… — У меня это уже так, — ответил я, решив пропустить мимо ушей фразу «женишься». Звучало слишком знакомо. — Я ему доверяю полностью. Он мой верхний — он искренне хочет сделать мне подарок. И я его приму. — Ну какой такой «верхний»? Всё в игрушки играетесь, что один, лоб тридцатилетний, что второй! — Я же объяснял, что это не игрушки, мам! — Я вскочил. — Это, блин, моё главное увлечение! Мне это жизненно необходимо! Это… это целый стиль жизни, это костяк наших с ним отношений! Я нижний, он верхний — и мы друг другу доверяем больше, чем некоторые ваниль… чем те, кто не относит себя к этой субкультуре. — Всё субкультуры… Валюше бы вырасти уже. Подростковое это. — Мама качала головой ровно так, как делал Валентин Валерьевич. — Это очень даже взрослое. Всё серьёзно, всё по-настоящему. Он верхний, я нижний. Я смотрел маме в глаза, взглядом буквально умоляя её поверить мне. Мне, конечно, не нужно её разрешение, но мне бы хотелось, чтобы она поняла и приняла моё решение. — «Нижний» — это кто? Который мазохист? — улыбнулась она притворно, видя мою тревогу. В тот раз она не вслушивалась в мои объяснения, сочла это всё детской игрой и, кажется, только сейчас понимала серьёзность ситуации. — Ты уколов-то боишься. — Нижний — это который… — начал я, понимая, что сходу даже определение «нижнего» не дать. Слишком много в нём коннотаций, оттенков смысла. Решил ответить коротко. — Это который подчиняется. Иногда мазохист. В моём случае — да, мазохистские наклонности есть. Определённые разновидности боли люблю. — Ну, выдумал тоже, Юр. Дурость какая-то очередная. Давай, заканчивай с этим, пойдёшь в гуманитарный, там проходишь на бюджет. И закрыли тему. Не надо чужим людям позволять за себя платить, нехорошо это. — Да не выдумал я! Всё очень серьёзно! Я подчиняюсь Вале, причём по своей воле, во многих аспектах жизни уже! Он не чужой! Я умом понимал, что цепочка «бьёт — не чужой — пусть платит» сложная для восприятия. Но в моём мозгу нижнего это укладывалось прекрасно, мне была понятна тесная взаимосвязь между этими явлениями. Каждый след, каждый синяк, каждый кровоподтёк были символами моей принадлежности ему, и мне хотелось, чтобы весь мир об этом знал. Чтобы знала мама, чтобы поняла, что нет у меня никого ближе Валентина. Развернулся к ней спиной и задрал футболку со следами снейка. Следы в этот раз были сильнее, ярко-розовые и объёмные, налитые кровью и воспалённые. Мама ахнула в ужасе, и я понял, что просчитался с демонстрацией чувств. Но руки действовали сами по себе, меня уже было не остановить — я стянул вниз и штаны с трусами. Задница была избита практически в мясо.