Война и мир. Наше время

      А пока Элен наслаждалась вечерним Питером, на квартире у Анатоля восстановилась бешеная аура (карму, видимо, подчистили). Подъезжало всё больше гостей (в особенности женского пола), запас вина постепенно иссякал, а дверь в спальню не успевала закрываться. От мощнейшего drum&bass’а, звучащего из откуда-то притащенных сабвуферов, бургундская жидкость в бокалах, дребезжащих на стеклянном столе, расходилась кругами в такт музыке.       Пьер был всё ещё мрачен. Его практически ничего не могло развеселить, кроме, разве что, редко попадавшихся в плейлисте любимых треков (его собирал Анатоль). В остальное же время он стоял у окна, курил, выдыхая едкий дым в полураскрытое окно, откуда иногда веяло холодом, а когда в кухню кто-нибудь заходил, шёл обратно в гостиную и садился в угол дивана, стараясь как можно глубже в него вдавиться. Одной рукой он опирался на такой же белоснежный и облакоподобный подлокотник, а второй рукой, изогнувшись и запрокинув голову, закрывал глаза. Вокруг него кружили люди, слышался уже довольно пьяный говор и восторженные мужские и женские крики. На него, ещё недавно беззаботного и всегда беспричинно весёлого, свалилось что-то тяжёлое и тягучее, тёмное и липкое, как смола. Он начинал осознавать, что со времён школы он, в общем-то, не изменился — даже обиды остались теми же. Всё тот же тролль класса, которому было совсем не важно, какие знания он получит и усвоит ли что-нибудь из школьной программы, тот же сын богатого папы, поступивший в уник на платное и каждый раз непонятным образом избегающий отчисления. Не оказалось у него ничего в закромах его интеллекта и души, что он мог бы причислить к своим, собственно своим достижениям. В свои 22 он, отучившись на специальность, даже не предполагал, кем станет, ведь выбранная отцом отрасль ему совсем не импонировала, а перенимать бизнес отца, что казалось ему, в принципе, менее энерго- и ресурсозатратным, не хотелось из принципа и из нежелания брать такую ответственность. Безухов понимал, что совершенно не знал, куда двигаться дальше. Если раньше он успешно плыл по течению мелкой быстрой речушки, глазея по сторонам на диковинные растения, несясь по ровной глади лазурных волн, разглядывал мелкую гальку дна сквозь чистейшую воду. Сейчас его крепкое судно обратилось в хлипкий плот, остановившийся в мутной заводи. И для продвижения в какую-либо сторону требовалось приложить усилия. Замшелый и разящий за версту ромом капитан не имел под рукой верной команды, способной помочь. После расставания с Наташей не осталось среди его знакомых никого, кто мог бы дальше делать выбор за него, кроме отца, от которого он решил стать независимым.       Эти мысли двигались в голове четверокурсника, как рыбы в аквариуме: порывы сменялись затишьем, и так снова и снова. Анатоль давно заметил странное поведение друга, ждал и наблюдал, как бы из засады, за переменами настроения. Но их всё не случалось, так что он выбрал момент, подошёл, немного пошатываясь и дав напутствие липшей к нему даме не подходить и на метр к кухне, к докуривавшему четвёртую сигарету Пьеру. — Что, брат, грустный? Хуй сосал невкусный? — попытался пошутить в своей привычной манере Анатоль. — Отвяжись, Тоха. Помолчи хоть минуту, — просил упавшим голосом Пьер. — Да я с тобой за весь вечер ни разу не говорил. Что такое? — Надоело мне всё, Толь. Жизнь моя — вся насквозь гнилая. Я — головка от пня, а кругом кромешный пиздец… — он усмехнулся с горечью в глазах. — Видишь, даже объясниться нормально не могу. Взрослый, вроде, пить — пью до обмороков, курить — до никотинового передоза, а жить не научился. Не хотел — и не учился, а ведь никто и не скажет, как правильно. Всю жизнь не знал нужды, общаться не научился нормально. В моём возрасте люди, извините, миллионерами становятся, а я до сих пор ничем, кроме энджоймента, не занимал своё время. Вот что мне сейчас делать? — голос Пьера, тёплый и слегка высокий, стал твёрдым в момент просветления. — Что, московский озорной гуляка, осенило тебя? — усмехнулся Курагин. — Что делать, спрашиваешь? А я отвечу — сегодня ты мучаешься, сожалеешь, завтра встанешь утром — а силы, да и желания уже не останется. Перемены отойдут на пятидесятый план, а ты будешь так же загоняться по вечерам. А старик твой — обормот. Пока жив, будет тебя содержать, а потом уж состояния его тебе до конца жизни хватит. — И мне что же, инфантилом-ебалаем до конца жизни служить? Нет уж, Тоха, уволь. Только знаешь… Я понял, что всё взаимосвязано — как моё внутреннее состояние определяет круг общения, так и те, с кем я общаюсь, меня воспитывают. С волками жить, как говорится… А я, хоть слабее некоторых, но в этом цирке меня больше не ждите. — Кидаешь нас, да? — произнёс Анатоль, форсированно выдохнув через ноздри тонкого белого носа, облокотившись о стену, сдавил виски большим и средним пальцами. Повисла тишина. Пьер потушил бычок в пепельнице, среди обрубков проводов, доставляющих смерть прямо внутрь нас, к которым мы самовольно подрубаемся, стоял неподвижно и дышал в запотевшее раскрытое настежь окно. Почему-то он вспомнил лёгкую, почти невесомую, походку Наташи сегодня днём, и сердце у него сжалось от зависти. У неё было то, чем можно заполнить свою жизнь, не обращаясь к кому-либо — рисование. Оно было растворено в ней, она жила им. Сколько она, интересно, металась, чтобы прийти к такому единению? Или она, как родилась, сразу прильнула к листу с красками в охапку? Даже если и так, каким образом не устала от всего? — Так, остановись. Всё сейчас не передумаешь. Надо ехать домой и спать. Желательно, часов 12. За все те ночи, что я провёл здесь, отоспаться. Он закрыл окно, повернулся к Анатолю. Тот буквально лежал на столе, положив голову, обращённую к Пьеру, на плечо своей правой руки. — Что надумал, хулиган? — послышался глухой, замученный и усталый голос. — Карету мне, карету! — на выдохе театрально произнес Пьер и, проходя мимо распластавшегося по столу товарища, положил руку на его плечо, улыбнулся с трудом, убитый всеми размышлениями, и попрощался. — Прощай, друже, хорошей тебе ночи. И девушку не динамь — ты ей, вроде, всерьёз нравишься. — Да на кой-чёрт она мне сдалась, — промямлил одурманенный вином Курагин. — И ты давай вали! Никто мне не нужен! Слабаки! — возмущался он, подняв голову и ударяя по столу кулаком после каждой фразы.       Пьер пробрался сквозь кажущуюся ему тесной (прежде просторную) трёшку, стараясь отворачиваться от людей, чтобы те не задавали ему лишних вопросов, схватил с вешалки свою яркую куртку и вылетел за двери. Несясь вниз по лестнице, легко переставляя ноги и немного подпрыгивая, Пьер вспомнил, как в детстве он бегал наперегонки с сыном папиного партнёра по этажам какого-то бизнес-центра. Тогда отец иногда брал его с собой, чтобы проводить вместе больше времени (да и потенциальные партнёры как-то таяли при виде кудрявого светлого мальчишки). Он помнит, как поскользнулся на тёмной плитке, а отец, тогда с кем-то разговаривавший, обернулся и, снося всё на пути, помчал к нему. Безухов-старший улыбался, умиляясь беспомощному маленькому существу, сидевшему оторопело на холодном полу, и пытаясь не поднять панику в этом комочке счастья. Лицо родного человека, уже не без морщин, но не теряющее аристократичный вид, смутно вспоминалось Пьеру, и он впервые за года три был готов заплакать. Отец всю жизнь умилялся ему, единственному родному человеку, а он отвечал безразличием. Прислонившись к зелёной масляной краске подъездных стен, он запрокинул голову. «Ведь у меня не было причин так его ненавидеть и презирать» — проплыла медленно, степенно в мозгу Пьера мысль. И, немного успокоенный этим выводом, он выдохнул, провел рукой в кофте (куртка всё ещё была перекинута через предплечье) по усталым глазам, кротко выдохнул и спокойно пошёл к выходу.       В салоне машины, кинув куртку на соседнее сиденье, напечатал Наташе (чей номер из-за лени ещё не удалил) длинное сообщение, полное абстрактных примеров из его жизни, краткий смысл которого заключался в просьбе остаться друзьями и уверениях в его намерениях измениться.       Он не сказал вслух ни слова за весь путь домой, в то время как голова его была постоянно полна того, чем обычно принято делиться с хорошим другом.       Он не мог уснуть два часа. Сходил на кухню, взял со стеллажа какой-то дорогой коньяк, который хранил для особого случая, и отхлебнул из горла. Зажмурившись и глубоко вдохнув, поставил бутылку обратно. Через час он уже спал. Напротив тускло горел фиолетовый светильник.