Последний побег

На платформе собралась почти половина населения Севастопольской. Все уже вооружённые, на лицах — недоумение и тень страха. Ванда обогнула одного, другого, третьего, нескольких растолкала. Бригадир начал говорить: коротко, отрывисто. «Проход в Районе Нахимовского открыт. Лезут со стороны Чертановской, через неиспользуемый перегон. Ситуация повышенной опасности». А затем — заговорил автоматными очередями приказов. В этот раз он не искал добровольцев, сам назначал бойцов. Ванда так и не услышала своего имени. Потому подошла, вызвалась сама. И получила задание — охранять Каховскую вместе с молодым дозорным. «Охранять — от чего? Последний рубеж перед необитаемыми южными тоннелями. Говорят, там годами стоит мертвая тишина, только изредка твари ползут, совсем вялые и непуганые. Даже добивать будет скучно». Нахохлилась, высказала: «Стыдно сидеть на Каховской, пока половина станции лезет в пекло». В ответ получила скупое: «Выполняй приказ». Спорить было не о чем. Бригадир дозора был в своём праве. Уходя, она вся сжалась, опустила плечи. Чувствовала на себе его взгляд: долгий, странный. Неизвестно, что было в том взгляде. То ли следил, чтобы подчинилась, то ли провожал в путь. Спустя час, когда из жерла тоннеля с диким рёвом полезли упыри, она поняла: здесь есть над чем работать. Нужно добить последних. Паренёк из дозора, чьего имени она так и не запомнила, не пережил боя: понадеявшись на укрепления, не увернулся вовремя и был раздавлен тушей мутанта, насадившейся на колья противотанкового ежа. Его патроны ей пригодились. Отстреливаясь, она отступала всё дальше в тоннель, пока не нашла пролом в стене. Спряталась, притихла и достреляла оттуда последних раненных «беглецов». Ванда прождала ещё несколько часов тишины и лишь затем вернулась на станцию. Тогда и узнала: треть бойцов остались лежать на Нахимовском. Среди вернувшихся бригадира не было. Только обойдя десяток домов, бесцеремонно влезая в палаты к раненым, она услышала: он ушёл на поверхность, на разведку мест. И выдохнула. Посидела немного с дозорными, вглядываясь в тоннель — на случай, если недобитые мутанты полезут снова. И вернулась домой, разрешив себе немного короткого, тревожного сна. *** Дверь в её комнату была открыта. Девчонка отжималась на одной руке. Увидев его, вскочила, вытянулась по струнке, натянула маску равнодушия. — Бригадир! — она вежливо кивнула, — Есть работа для меня? — Нет. Это для тебя. — Ай! В её руку лёг цветок-мутант, уколол шипами. Ярко-фиолетовые бутоны среди тонких игл, листья — прозрачные, круглые, как капли росы. «Как же красиво», — она загляделась, не зная, что сказать. — И это, — в другой руке оказался рожок, полный пуль. Явно подходящий для её винтовки. Он уже выходил за порог, когда Ванда окликнула: — Посидишь со мной? — Я грязный, — Хантер кинул короткий взгляд на свой плащ — весь в запёкшейся крови, на следы, оставленные в комнате сапогами. — Это ничего. «Главное, что живой». Он опустился на пол, облокотился о бетонную стену. Девчонка закуталась в пальто — замёрзла, как только перестала двигаться. Прильнула к нему боком, положила голову на крепкое плечо. Ни о чём не спросила. Ничего больше не сказала. — Холодно здесь, — заметил он, поднимаясь. — Можешь спать в моей комнате. И ушёл. А Ванда так и осталась сидеть, склонившись набок. С выражением полнейшего непонимания на лице. *** Тем вечером у костра было особенно людно. Севастопольцы, объединённые общей битвой и общим горем, сидели плечом к плечу и пили, переговариваясь. Ванда устроилась рядом с Гомером, уткнулась в свой стакан. Грибной самогон сегодня раздавали даром всем желающим, и она решила: не стоит отрываться от коллектива. Когда голоса стихли, местный сказитель, никого не спросив, принялся излагать всем знакомую и всеми любимую легенду об Изумрудном Городе.  — Где-то далеко-далеко на Сокольнической линии, за семью пустыми станциями, за тремя обрушенными метромостами, за тысячей тысяч шпал лежит подземный город. Город этот закрыт, и войти в него обычные люди не могут. В нем живут мудрецы. Только они способны выходить за городские ворота и возвращаться обратно. Когда случилась последняя война, и на землю стали падать ядерные ракеты, мудрецы сошли в свой город и запечатали вход, чтобы к ним не попали те, кто начал войну. И живут они… Гомер закашлялся, отвлёкся. Тогда Ванда продолжила: — И живут они, как люди жили в Москве до войны, будто и не было её вовсе. Нет у них ни Красных, ни Ганзы, ни Рейха. Нет вражды. А если кто не согласен с другими насчёт того, как мир устроен, так он с любым человеком сядет за стол и поговорит об этом, как со старым другом. И если не получается у них договориться, то они расходятся и живут себе дальше как ни в чём не бывало. Если посмотреть в их глаза, можно увидеть: эти люди совсем другие. Потому что не видели ни мутантов, ни чумы, ни голода. Глаза у них, как у домашних щенков — сытые, но любопытные. И лекарства у них всегда есть, свежие, не просроченные. И умеют они выращивать невиданные растения, которые в Метро никто и растить не подумает: слишком дорого, и секрета мы не знаем. А секрет их в том, что они бережно хранят книги, как мы храним патроны. И в книгах этих — всё правда от начала и до конца. — Свежие лекарства! Ну ты скажешь! — снайпер засмеялся первым, а за ним и остальные. — Мир во всём мире! Живут как до войны! — А вот скажу! — Ванда улыбалась, прикрывая уши от оглушающего хохота. По крайней мере, ей удалось разрядить обстановку. А когда все замолчали, она вдруг вспомнила дом. В Рейхе историю об Изумрудном Городе пересказывали на свой лад. Ванда с тайной тоской слушала сказки о месте, где живут только белые и генетически полноценные граждане. Там, в ушедшем навсегда времени, ей было всё предельно ясно, всё было уже решено и изучено. — Россия для русских! — кричала она в унисон с толпой, вскидывая руку, и вставала на цыпочки, чтобы рассмотреть его, прекрасного как солнце. Фюрер был её единственной любовью, её сердце горело огнём веры в светлое будущее, а в голове не было ни единой лишней мысли. Даже брак со взрослым «идеально подобранным для неё» мужчиной, навязанный шестнадцатилетней девочке, не изменил её мнения, не заставил сомневаться в преданности Родине. И когда её родина лежала, изнасилованная, отданная врагам её собственным мужем — великим Фюрером, Ванда наконец широко открыла глаза и во всех деталях рассмотрела, как рушился мир. Потом было лицемерное «истинные цели Рейха», «генетическая чистота прежде всего», «здоровые люди — высшая раса». И станцию наводнили толпы нерусских. И Фюрер отводил глаза, произнося речи, и толпа ликовала, как прежде. Потом были «уроды», была казнь мужа за измену — не согласился прогнуться под линию партии, не вписался в прекрасный новый мир. И перед смертью он цеплялся за неё взглядом, а Ванда стояла на негнущихся ногах и пыталась без слов донести до него одно: ты прав. Впервые выказала ему уважение, ведь раньше был только страх. Потом забрали брата, забрали других, малознакомых, взялись даже за бесплодных женщин и, не видя смысла больше ждать, Ванда накормила дозорных отравленной едой и для надёжности перерезала им глотки, когда они уже потеряли сознание. В тот день она впервые повела за собой людей: тех, кто был обречён. Обменяла три жизни на шесть — так она себя утешала, пока все шестеро беглецов не погибли во благо новой родины, выходя на поверхность без защитных костюмов и почти без оружия. Но она выжила, заслужила своё снаряжение, заслужила место в общежитии, заслужила нормальные порции еды, заслужила зваться сталкером. Но друзей заслужить было нельзя — никто не уважает фашистов, даже тех, кто осознал: не правы и никогда правы не были. Уходя работать на далёкую станцию «идейных товарищей»-троцкистов, она уже ясно осознавала: если и здесь жизнь не сложится, ей уже никто не поможет. Бежать было больше некуда. Но нашёлся тот, кто помог. И нашлось место для побега. Место, где люди не презирали её и не были отравлены ни одной идеологией. Ванда разомлела от тепла, подвинулась ближе к костру. И подумала: «Пожалуйста, пусть это место станет моим домом.» *** Девчонка пришла к нему весёлая, немного пьяная. Притащила пыльное одеяло на плечах, бросила под ноги. — Ты что, на полу спать собралась? — Не знааю… — даже в нетрезвом состоянии она не забывала осторожничать, боялась сделать что-то не так. — Иди сюда, — слова прозвучали, как очередной приказ. И точно с той же интонацией. Ванда отвернулась, скидывая пальто. Стянула сапоги. Забралась в постель, повернулась к Хантеру спиной. И замерла, ощутив, как её сгребают в кучу железной хваткой, как он до боли прижал её к себе. — Ты чего? — сдавленно прошипела она, но вырываться не стала. Не сразу, хватка превратилась в объятия. Ванде стало уютно, спокойно. Дремота накатила сладкой волной. Уже сквозь сон она услышала: — Я рад, что не убил тебя тогда. Больше не трону. Обещаю. *** — Выдать троцкистам?! Вы хоть знаете, как они казнят? Начальник станции резко встал со стула. Надорванный, хриплый голос действовал на нервы. Его невозможно было переспорить. И ещё ни разу он не спорил с ним по-настоящему. Бригадир дозора всегда принимал верные решения. Рискованные, но взвешенные. Но только не сейчас. — Все знают, Хантер. По слухам. — И слухи не врут, — бригадир повернулся к нему искалеченной стороной лица, помолчал. — Чего ты от меня хочешь? Она военная преступница, шпионка… — Бред. — Хантер оборвал его на середине фразы. — Ну хорошо, допустим, что это неправда, — полковник решил сменить тактику, заговорил уже спокойнее. — И что теперь, нам с ними в военный конфликт вступать? — Не будет конфликта. Они на это не пойдут. Севастопольская — станция-крепость, они знают, что им не победить. И они в курсе, что Ганза не позволит уничтожить одного из поставщиков энергии. Аргументы закончились. И полковник перешёл к фактам. — Поступай как знаешь, Хантер, но имей в виду — решение уже принято. Мы не можем подвергнуть станцию опасности. Тем более из-за одного человека. Бригадир поднял со стола пудовый шлем, задумался на секунду. И отрезал: — Тогда я сам. Выдам её, ровно в срок. А пока — пусть живёт. Посол троцкистов явился на станцию два часа назад. До крайнего срока оставалось чуть меньше трёх суток.