Добавь в свои воспоминания память обо мне

      Юнги невыносимо. Просто существовать, просто пытаться что-то исправить, но в конечном счете натыкаться на острые камни собственного бессилия и разбиваться в кровь. Кажется, эта скверна буквально везде, где бы он ни был, куда бы ни пришел, что бы ни делал. Стирать душу в мыльной болотной воде каждый день в надежде на лучшее уже осточертело. Юнги банально устал размышлять об этом всем, перестал бороться за свое никому не нужное худое тельце. Только круги под глазами от этого становятся все ярче и больше. Пустые ожидания и мечты давно перестали кормить наивное сознание парня, именно так он и оказался в этом доме: без смысла, без денег, без самого себя. Нет, он еще не настолько опустился (точнее, жизнь опустила), чтобы податься сюда в работники, но уже очень близок к этому. Хотя, как и сказал Сокджин — страшненький он, никуда его не возьмут. Разве что полы от спермы оттирать. А ему бы и такая работа сгодилась, честно. Лишь бы дали самую убогую койку и денег на хлеб, не больше. В его жизни, если так можно назвать сие жалкое подобие, не осталось ровным счетом ни-хре-на, чтобы хоть как-то придавать себе каждым утром сил на встать с кровати и не умереть. Юнги никому и никогда не истерил по поводу тяжелой судьбы и дерьмовой жизни, нет, он даже не сопротивлялся, когда оказался еще ребенком на пустой и одинокой улице. А так хотелось, знаете. Ведь каждому нужен тот, кто может выслушать, просто послушать и подставить плечо для поныть и попускать слюни. Да, возможно, будь у него такой человек, Юнги бы не закончил вот так, лежа на кровати (на которой хер пойми что вытворяли до этого) в странном заведении и пытаясь переварить нескончаемый поток речи от Хосока, того самого рыжего парня, одного из местных шлюх.       Не сказать, что Юнги удивлен этому забавному факту, что шлюхи здесь исключительно парни. Как-то Хосок спросил, как тот к этому относится (будто это было настолько важно для него — всратое мнение незнакомца), и Юнги хотел ответить что-то в духе «к геям я отношусь точно, но вот к мальчикам по вызову — пока не знаю», но лишь пожал плечами. На самом деле, позиционировать себя как гея или еще как-то Юнги не в праве, сам понимает, что нельзя называть себя так, если еще ни разу ни с кем даже за ручку не держался, какие уж там поцелуи, секс и прочее. Ему ни капли не стыдно за свой девственный зад: как вообще может быть постыдным сохранение чего-то столь важного и правильного? В голове Юнги много тараканов, но самые ярые из них скандируют огромными объемными буквами «ТОЛЬКО ПО ЛЮБВИ». И это намного страшнее и позорнее для него, чем само наличие целой и невредимой задницы. Ведь Мин Юнги никогда не любил.       Уже прошло около десяти дней после его восхитительного появления в стенах элитного борделя и три дня с момента, как он смог нормально встать и пойти на своих двоих. Почти все это время он вместе с Хосоком провел в жуткой агонии с температурой и воспаленными ранами. Самая страшная оказалась на плече, кажется, она осталась после торчащей железки из автомобиля. Что именно произошло в тот день Юнги, к его великому несчастью, помнит отчетливо, но делиться этим воспоминанием наотрез отказывается даже с добродушным Хосоком. Конкретных причин нет, но на третий день расспросов Юнги стал честен с собой и принял тот факт, что Хосок не должен знать про этот случай. Он слишком хороший и маленький для подобного дерьма. Но об этом, совершенно непонятно почему, обязан знать чертов Ким Сокджин. Он не приходил к нему все это время, полностью вверяя его тушу на совесть Хосока. Юнги не знает, как обозвать это чувство получше, но это похоже на действие назло, на изливание души равнодушному и жестокому незнакомцу. Он понимает, что Сокджин ничего не сделает, даже слова не проронит, но это так внезапно и смертельно важно — рассказать все именно ему…       Впрочем, Мин не сильно забивает голову этими странными мыслями. Он слишком гордый, чтобы принять помощь не то что от Сокджина, да даже от Хосока, который почти не отходил от его постели все это время и утешал, как только мог. Один раз даже притащил свои самые любимые плюшевые игрушки, обложив ахреневшего Юнги ими со всех сторон и сказав следующее: — Я так софтю тебя.       Он не понял значения этого слова, но предположил, что это такой специфичный проституцкий жаргон. Как-нибудь позже он обязательно спросит про это. А пока он внимательно слушает рассказы нового приятеля об этом месте, потому что больше здесь делать нечего. Без постоянного трепа этого мальчишки Юнги дико скучно. — Ким Сокджин, так его сейчас называет только один человек, — глаза Хосока вдруг потускнели, а губы поджались. — Его брат, Намджун. Все остальные, даже гости называют его Хозяин или Господин. Он очень властный человек и имеет много связей по всей Корее… — Скажи, — Юнги явно не хотелось слушать биографию Сокджина, вот вообще, поэтому он резко сменил тему на более важную для него сейчас. — Как ты оказался в этом месте? — Что, — Хосок немного запнулся, мигом забыв про Хозяина, и усмехнулся, показав совсем другое лицо, которое Мин не видел прежде. Холодное и пустое, как сердце Юнги. — Сейчас скажешь, что всегда есть другой выход, всегда можно что-то изменить и жить нормально? Не смеши, ты не в праве говорить так, находясь в таком плачевном состоянии. Не будь лицемером. Я не выбирал эту профессию как и большинство людей здесь. Ты понятия не имеешь, как трудно уйти из этого бизнеса, да и не за чем. Просто некуда. — Вас же здесь держат насильно! — Юнги возмутился больше тому, что его устои и стереотипы рушатся, как карточный домик. — Единственный, кто держит нас в каком-то месте, это мы сами, запомни. Никто не вправе решать, что тебе делать.       Юнги открыто удивился серьезному отношению и словам Хосока, ведь сам он считал, что шлюхи — это безвольные инструменты для секса, лишившиеся гордости, совести и стыда. Хосок был не таким. Даже близко. И это действительно заставило Юнги задуматься о смысле некоторых понятий и вещей. Возникло чувство, что если он останется в этом месте еще хоть на минуту, его детская и нежная психика, чудом сохранившая свои свойства, полетит к чертям. И, вроде, все предельно просто и ясно — вылечишься и уйдешь отсюда, поблагодарив напоследок Хосока и, под большим сомнением, Сокджина. Но…       «Что еще за ебучее «но»?!», — внутри бьется в конвульсиях Мин, впервые в жизни не зная, как разобраться с этими мыслями и чувствами. Несмотря на постоянный самоанализ, который настроен автопилотом в его голове, несмотря на мигающие надписи типа «беги отсюда» или «тебе здесь не место», несмотря на все это! Почему ему не хочется этого делать? Его гениальный мозг распознал эти сигналы как инстинкт самосохранения, ведь здесь есть кровать и журавли на обоях — это явно хорошо, а то, что это чертов бордель — неважно, зачем вообще париться о таких вещах, подумаешь. Хоть свой рассудок Юнги еще мог контролировать, заверив себя самого, что это все неправильно и глупо, то вот успокоить сердце — нет, нихуя. — Юнги, может, ты что-то хочешь? Тебе уже лучше, поэтому, думаю… — Что, уже выгоняете? — устало хмыкнул он, проходя в который раз по коридорчику в свою комнату. — Нет, я… — Хосок запнулся на пару секунд, резко остановившись. — Можешь встретиться с Хозяином? — Зачем? — в недоумении выгнул он бровь, мастерски изображая на лице сомнения и злость, хотя дрожь от восторга и предвкушения говорила об обратном. — Ну, это лучше спросить у него, почему он хотел тебя видеть. Я не буду читать тебе лекции про мораль и нравственность, но знай, что я буду рядом… — Подожди-подожди… Ты думаешь, я буду работать здесь шлюхой? — Как грубо! И да, взгляни правде в глаза, Юнги. Тебе дают шанс, хоть и не тот, который следовало бы. Я знаю тебя не так долго, но заметил, что ты очень строптивый, гордый и невероятно ранимый человек. И мы даже могли бы подружиться, если бы ты вдруг поменял свои взгляды на этот мир. Он не так уж плох, знаешь…       «И это мне говорит проститут…» — лишь его мысли, от которых вдруг резко замутило, потому что у Хосока глаза добрые, полные сочувствия и… любви? поддержки? И он смотрит ими на Юнги, отчего тело будто насквозь пронизывают сотни ледяных стрел. Он чувствует, как чужие эмоции медленно залезают под кожу. Легкие покалывания добрались даже до кончиков пальцев. Как такой взгляд может быть у человека, которого каждый день трахают незнакомые люди и швыряют за это запачканные купюры? Почему? Почему в душе этого мальчишки все еще теплится желание жить? Юнги не понимает, не хочет понимать что-то настолько нужное, лишь молча сверлит собеседника своими оленьими глазками и покусывает губы. Он так сильно восхищен чужой силой и волей к жизни. И он так сильно несчастен от этого. — Веди меня к нему, — и это самое грандиозное, самое нелогичное решение, которое только мог принять Юнги.