Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом — словом, все жизни, свершив печальный круг, угасли… Я стану Богом этого нового мира! *
***
Он принял душ, посмотрел на себя в зеркало. Понравился. Оделся, еще раз посмотрел в зеркало. Остался доволен. Честно говоря, Слава всегда находил свою внешность привлекательной, особенно с той поры, как к физической красоте прибавилась и неотразимость денежных знаков. Небольшая, круглая сцена. Экран на стене, транслирующий официальный постер студийного альбома «Чудеса», перед ним — барабанная установка, правее от нее — два синтезатора, поставленные буквой «Г». На переднем плане — две одинокие микрофонные стойки. В колонках фоном идут ремиксы на «Агату», уместные только на концертах, в отрыве их слушать невозможно. Но тут они оказались весьма к месту — очень хорошо нагнетали обстановку, а свет им подыгрывал. Пробирало аж до дрожи. Люди внизу как муравейник, из динамиков лилась синтетика, прерываемая иногда сольным вокалом кого-либо из Самойловых, и свет, красноватый, тревожный, возбуждающий своей энергией. Эта мистерия заставила Владислава ждать. Ждать выхода артистов. Балкон напротив был забит до отказа, фэн-зона собралась немалая, она бурлила как готовый к шторму океан. Ложа Суркова была заполнена наполовину кем-то из селебрити, детей и фаворитов депутатов. — Реклама, что ли, подействовала? — противным писклявым голоском осведомилась разукрашенная блондинка у своей же копии, сидевшей рядом — а петь они вообще будут? — Гм, должно быть, будут, — ответила та точно таким же фальцетом. Недалеко от партера, на пересечении двух ярусов, стояла звуковая панель. Там сидели серьезные люди — должно быть, мастер по свету, мастер по звуку и еще кто-то с отдельным выводом на ноутбук. «Так. Экран вытащили, звукооператоров, освещение сделали. Похоже, это они серьезно…» — постукивая длинными как барабанные палочки пальцами по бархатной обивке перил бенуара, предвкушая удовольствие, размышлял политтехнолог. Он вольготно развалился в кресле так, чтобы ему никто не мешал, отключил телефон. Ждал. Софиты то притухали, то становились яркими, аранжировку на «Кошку» сменила «Извращение», освещение погасло и включаться более не собиралось. Крики обрывались, наступила тишина. В облаке дыма вышла группа: сначала клавишник, сразу подступивший к своим Yamaha, ударом тарелок возвестил о себе барабанщик, и тут вышли Самойловы — под восхищенные возгласы, под гром аплодисментов, зловещими тенями в тумане при ядовитом отблеске прожекторов. Так начинался Вадим, красивая катастрофа, ужасающая карусель, захватившая и закружившая Владислава с нарастающей яростью. От него сбивалось дыхание, бывало то мрачно, то ясно, смешно и страшно. И от частой смены настроений истончалась быстрей обычного дрожащая перегородка между жизнью и смертью — его то ли любовь, то ли тоска. Братья с залом не общались, за исключением стандартных фразочек младшего вроде «Все живы?», «Спасибо, Москва!» или «фишечек» старшего, который вдруг отбрасывал гитару, заставляя ее биться о коленку под композицию «Навеселе», а потом вдруг демонстрировал свою лихую «вертушку, » сгорбившись, закрутившись вокруг своей оси во время исполнения «Ковер-вертолет». Иногда Самойловы били по гитарам одновременно, насыщая ритм, а следом играл кто-то один. «Вадим богичен, я непременно должен заполучить его. Он будет плавиться подо мной. Также томно прикрывать глаза и двигать бедрами навстречу моим ласкам, стонать на тех же высоких нотах и стискивать меня в объятиях как этот свой стратокастер… Да, он будет моим! А этот русый… Кажется, Глеб? Они почти на сто процентов любовники! Но это ничего. Ненадолго…» — порой движение и взгляды красноречивее любых поступков и слов. Владислав, научившийся одним движением ресниц считывать людей как открытую книгу, сразу же разобрался в хитросплетениях нестандартных родственных отношений. Сурков вышел из машины далеко от дома. Решил пройтись пешком. Воздух был светящийся, теплый, влажный как весенняя женщина, нет, скорее, как потный, с прилипшими к лицу волосами, чувственный рокер. Не то, чтоб он его полюбил. Но он его захотел. Вдохнуть его полной грудью. Осязать всей кожей. Впитывать губами, глазами, ушами, каждой порой. Все хотело слиться со всем. Что это было? 21 сентября того же года коллектив «Агата Кристи» пригласили сыграть «на Дне рождения мальчика Владика». Выступление группы прошло в центре Москвы в закрытом клубе. На дворе стоял какой-то особенно летний теплый денек, несмотря на то, что уже давно наступила календарная осень. Перед концертом Глеб, не любивший играть на корпоративах, так как на них всегда только сидячие места и «нет поддержки», поинтересовался у коллег: «Чё за мальчик?» Никто не знал. Но на праздник «Агату» позвали «очень щедро». Вадим загорелся, отказаться было нельзя. — Короче, мы вышли: выступаем-выступаем, пауза между песнями. И ди-джей мне говорит: «Вот, смотри, мальчик Владик в центре зала…», — ощущение смертельной и роковой игры снова овладело Глебом. Он сидел перед следователем, а сердце сжималось также тоскливо и обреченно, как пару часов назад на той злополучной тусовке. — Смотрю: Сурков поднимает приветственно бокальчик вина. Сука! Ну, я и озверел. Понимаете, меня очень не устраивает ситуация, когда песни, которые я написал, звучат на прокремлевских мероприятиях. Меня это задевает и обижает. Я не для рабов писал эти песни. Не для рабов власти! — у него опять разболелась разбитая голова, и, сделав страдальческое лицо, музыкант дотронулся до окровавленных бинтов в виде шапочки, прикрывающих его раны. Через час Самойлова-младшего освободили и даже извинились. Но с тех пор Глеб стал очень дотошно узнавать: сколько лет мальчику, что за фамилия у Владика и кто вообще такой этот Владик.***
— Какие будут поручения? — поинтересовалась секретарша, убирая чашку с недопитым кофе со стола. — Не будет поручений. Будут просьбы. Заказать на завтра. Нет, на сегодня. На восемь вечера. Нет, на семь. А лучше пораньше. Побыстрее. На шесть. Столик на троих. В «ПушкинЪ». На мою фамилию, — скороговоркой приказал Сурков, ставя закорючку на толком непрочитанной бумаге. — Хорошо. В шесть. «ПушкинЪ» на троих, — повторила секретарша. — Все? — Да, идите, — кивнул он. — Эмм, а кого пригласить? — замялась юная особа. — Как? Я разве не сказал? —Сурков сыграл удивление. — Простите, нет, — опечалилась секретарша. — Вадима Самойлова пригласите. С этим его. Братом. Скажите, я приглашаю, — небрежно бросил Слава. — Закажите лимузин. Я поеду в ресторан на лимузине. Водитель чтобы в белых перчатках. И розы белые. По полу разбросать. — Розы? По полу ресторана? Или лимузина? — перестала записывать девица. — Шипы, Владислав Юрьевич… Обувь тогда надо всем. На толстой подошве. — Шипы… — осекся он. — Вы правы. Тогда просто букет. И шампанское. Лучшее. Ледяное. В лимузин. — В лимузин. — И купите часы. Мужские. Парные. Платиновые. Подороже. С изумрудами, — все в нем переворачивалось и летало от предчувствия желанной встречи. — Часы. М и М. Упаковать как подарки? — записывала секретарша . — Именно. — Все сделаю. Окрыленный политик помчался в «ЦУМ». Купил костюм. Прогрессивный, передовой костюм. В подростковом отделе. Немного расшили сзади и с боков. Приобрел браслет из золота и платины. Туфли купил. Из кожи акулы. Которые никогда ни на одном нормальном человеке видел. Возможно, их надевают VIP персоны. Но только убедившись, что вокруг никого нет. Переоделся. Старую одежду выкинул. Наспех обжился в новой. Лимузин ждал у магазина. Секретарша тоже. Привезла часы в огромных коробках. — Они напольные? — спросил Владислав. — Нет. Такая у них упаковка! — неловко улыбнулась секретарша. Сначала в машину загрузили часы. Потом уселся и сам Сурков. — Цветы! — крикнула она, всовывая в салон ощетинившийся букет. Поехали. В Москве все близко. Через несколько минут остановились. У ресторана нервно покуривая ходил взад-вперед Глеб, которого не пускали внутрь из-за неподобающего внешнего вида и неслабого то ли алкогольного, то ли наркотического опьянения. Увидев лимузин, он выбросил сигарету и неуверенной походкой подошел к открывшийся дверце. — Привет, — сказал Глеб цветам, за которыми он не сразу разглядел пригласившего его на ужин Суркова. — Привет, — ответили ему растения, помахав лепестками. — Сколько роз! Это кому? — Ты один? — Да. Ты ведь хотел поговорить. — У Бондарчука сегодня День Рождения. — И подарки тоже ему? — кивнул Глеб на коробки с часами. — И подарки. Для кого шампанское, он не спросил. — Неплохо. В ресторане Сурков поспешил поскорее сесть за столик. Чтоб не видеть собственные ботинки. До их покупки он не знал, что у акулы есть кожа. Думал, у нее чешуя. Поэтому ему стало стыдно и жалко ободранную рыбину. Как она живет без чешуи, а теперь и без кожи. Еще пиджак жал в боках. Брюки в бедрах. Глебу было на все плевать, он держался непринужденно. — Покόрмите меня, парниша? — растягивая слова как пономарь перед прихожанами, поинтересовался Глеб. — Угощаю. — Хотелось бы чего-нибудь легкого. Что посоветуете? — Глеб только притворяющийся худым, пытался сбросить вес всеми известными науке, народному преданию и нетрадиционному жулью способами, худел мучительно, изуверски, жестоко, худел страстно, но при этом все равно полнел, и теперь решил поесть нахаляву и побаловать себя вкусной, а главное здоровой пищей. — Легкого нет. Раньше рога единорога готовили, но публика рога игнорирует. Из экстрима в меню только телячьи яйца. Ну, абалон — тоже еда не для всех. Можно бы посоветовать антикуччу абалона с перуанской халапенью, но к нему сибулет обычно идет, а на сегодня сибулет кончился, а без сибулета абалон уже не тот. А так все, как везде — скучноватое меню, — сожалел и каялся гарсон. — Легкое не в прямом смысле… поменьше, как их, этих, калорий и вредных веществ, — пытался объяснить Глеб, что вредностей ему уже хватает. — Что одному вредно, другому полезно, — такой ответ заставил Глеба посмотреть на официанта с уважением и даже протянуть ему ладонь для пожатия. — Руккола с боттаргой, может быть, — рассуждал Глеб вслух, тыча в меню близоруким лицом. — Соленое, копченое и оксалаты во всем зеленом вступят в реакцию с кальцием и ага — для почек плохо и для печенок, — заскорбел официант. — Цезарь с моцареллой? — отступил Глеб. — Помидоры, — красный овощ может вызвать аллергическую реакцию, крапивницу и даже отек Квинке, как все красное. Можете отдать Богу душу наподобие Этельвульфа государя Уэссекса, которого укусила пчела. Моцарелла — чистый холестерин, — тоном медицинского работника пугал работник общепита. — Да, и то правда, я аллергик… Филе говядины, если не жирное. — Жирное, как раз жирное, и очень мраморное, — уверял он, — да и мочевая кислота зашкаливает. Подагру наживете, не приведи Господь. Хотя, болезнь королей как-никак, если хотите — кушайте, не все же монархам страдать. — Форель, устрицы… — В рыбе обычно повышенное содержание ртути. И фосфаты. Поэтому от употребления рыбы и морепродуктов может отключиться ЦНС. — Отключиться, как это? Боже мой! — оторопел Глеб. — Центральная нервная система. Хотя рыба, конечно, лучше мяса. А каша лучше рыбы. Огурец лучше каши. Вода лучше огурца. Воздух лучше воды. А, впрочем, если хотите, ешьте рыбу. Центральная отключится, останется периферическая. Но обжорство еще никого до добра не довело, вспомните Шведского самодержца Адольфа Фредрика, укушевшегося пирожными и отправившегося к праотцам от несварения желудка. — Воздержусь, пожалуй, уже поздно. Ужин, как говорится, отдай менту, — сдался Глеб. Сурков, почувствовавший голод от столь красочного описания блюд, в некотором раздражении заказал себе и рукколу с боттаргой, и томаты с моцареллой, и филе мраморной говядины. Официант, не комментируя, принял заказ и удалился. — Оставь его мне. Ты ему не нужен. Замучает он тебя. Будет вот так — ни туда, ни сюда. Найдешь себе еще. Ты молодой… Да и тебе он не нужен. А мне сойдет. Меня теперь только за деньги положено любить. Это такой знак уважения. — Циничное предложение. Значит, хорошо оплачиваемое. И за какие деньги я должен сам себя поиметь? — хмыкнул Глеб, слегка наклонив голову в сторону. — Можно твой салат попробовать? Сурков терпеть не мог такого рода гастрономические вульгарности, но сдержался. Глеб шмыгнул вилкой в оксалатную чащобу. — Двадцать тысяч долларов, или, как говорят в таких случаях патриоты, пятьсот тысяч рублей. — Хочешь, чтоб я тебе продал собственного брата?! Тебя в рифму послать или по факту?! — завопил Глеб, хватаясь за столовый нож. — Дай попробовать! — увидел он принесенную умным официантом сырную смену зелени. — Ты, дружок, продать мне его не можешь. Потому что он, дружок, не твой. Я о тебе забочусь. Для твоего же блага. Это надо. Это как бросить курить. Полезно, — Владислав вцепился в подоспевшую тарелку с ароматной вырезкой. — Мясо вам, Глеб Рудольфович, нельзя. Мочевая кислота обглодает подагрой ваши кости, а холестерин сподвигнет ваши ценные мозги к трем инсультам, — шипел он, одновременно протягивая оппоненту большой конверт. — Кстати, есть еще дело творческого характера… Предлагаю долгосрочное сотрудничество! — выиграв битву за белоснежный фарфор и, как ему показалось, даже за Вадима, победоносно заявил Сурков. — За что такое счастие? — пряча пухлое «письмецо» в карман, поинтересовался Глеб. — У меня на тебя большие планы высокого пошиба, имперского масштаба, — пояснил Слава. — Ты всего лишь должен будешь писать хорошие, умные тексты с протестом для жен-чиновниц, любовниц-балерин и детей состоятельных граждан, которые хотят заявить о себе миру, но таланта не имеют. Естественно, за хорошее вознаграждение. Такая деятельность прибавит тебе симпатий среди, так сказать, высокопоставленной общественной прослойки. — Я подумаю, — Глеб опрокинул стакан водки. — Ну? Отвечай сейчас. — Мяса дай попробовать. Сто. Нал, — недружелюбно сказал Глеб. — Не отвлекайся. Да или нет. Завтра, — он хорошо играл в покер. — Отвали. Сегодня. — Глеб тоже играл. — Так да? Тогда семьдесят пять. Договорились? — Не то чтобы очень. — Больше никто не даст, — Сурков блефовал. — Да, да, да. Окей. — Чеком. — О!.. Нет. Только нал. — Выписываю? Или нет. — Да. Хорошо! — Ешь, тут еще осталось, — Сурков расписался, отдал Глебу чек. — Ненавижу власть, — революционным шепотом заявил тот, налегая на сочную говядину. — Все эти губернаторы, депутаты, министры, чекисты, менты, жадною толпой стоящие у трона. Свободы, гения и славы… Палачи. Придушить их всех. Ненавижу. — Да не власть ты ненавидишь, а жизнь. В целом. Не такая она, как ты бы хотел. — Несправедливость, насилие, косность… кто бы такую хотел?! Бандитская власть! — Мне тоже жизнь другой представляется, но я не хочу ее уничтожить, как ты, за то, что не такая она. Я жизнь жалею. И желаю с ней добрососедствовать или даже сожительствовать. И совместно совершенствоваться. А ты ломать ее хочешь. А за что? — Сурков, твой гимн жизни был бы уместен, если бы я не знал, что ты, прости, бандит. — Обижаете, Глеб Рудольфыч. Я был бандит. Теперь перестал. — И, перестав, стал святым? — Стал, почти. Нимб Патриарх обещал подогнать и епитрахиль… Я в жизни кумир, мужчина со знаком качества. Я добиваю и добиваюсь. — И ты серьезно считаешь, что дослужиться до губернаторства, министерства, депутатства можно без подлости? — Считаю, что такое мало, но все же вероятно. Считаю также, что подлости и в вашей группе, и в семье, и в монастыре, и в бригаде асфальтоукладчиков, и в министерстве, и в парламенте — везде примерно поровну. — А группу-то зачем приплел? — За бандита. Да и просто потому, что правда. За правду. А быть бандитом в России все равно что быть конформистом, ведь политика — это самое подражательное из искусств. Мой помощник свяжется с тобой. До новых встреч. — А десерт?