…Он пах как попало, вонял всем на свете: Протухшей селёдкой, шавермой, тайгой, Грозой, туалетной водой дорогой, Сосновыми стружками, хлебом горячим, Телами, не мытыми год, не иначе, Халвой, самогоном, пи…ой, шашлыком, Асфальтом, прибоем, весной, табаком. Горелой проводкой, палёной резиной, Навозом, ногами, цветами, бензином, Газетами, страхом, большими деньгами, И снова резиной, и снова ногами…*
***
Окрыленный мечтами, Сурков уже почти доехал до своего элитного поселка, но вспомнив, что так толком и не поужинал, приказал развернуться и ехать назад. Опустил стекло. Выкинул розы. Букет, сопротивляясь, застрял в окне. Пришлось протолкнуть его ногой. Потом выбросил туда же коробки с часами. Снял новые туфли. Выкинул их на асфальт вместе с носками. Успокоился. Закурил. Когда шагал через банкетный зал к всегда накрытому для него столику, кто-то его окликнул. Приятным насмешливым голосом. По имени-отчеству. — Не оборачивайся, не останавливайся, не показывай, что заинтересован, — сказал себе Владислав, но волосы встали дыбом на всем теле. Раз, два, три, четыре — стучало сердце в бешенном ритме, так, что вполне могло заколачивать собой сваи — раз, два, три — не паникуй! Ты что, мужика испугался? Ну это вряд ли, — разозлился, остановился. Резко обернулся на голых пятках. Это был Вадим. Он смотрел так же насмешливо, как и вчера на концерте. — Отличные ноги, — похвалил он. — Спасибо, — согласился Сурков, только сейчас заметив свои переливающиеся всеми цветами радуги, как мыльный пузырь, ступни, которыми, выйдя из лимузина, плюхнулся в неглубокую бензиновую лужу. — Что вы здесь делаете? — Ем, пью. — Логично, поедим, попьем вместе? — Как ты мог так унизить меня? Ты правда думаешь, что меня можно купить? — поинтересовался Вадим непослушным языком, распивая с «покупателем» уже третью бутылку коньяка с тонким амбре дубовой бочки и шишек, небрежно овевая Владислава сигаретным дымом. — Ты за кого меня принимаешь? — За самого прекрасного мужчину в мире. Ты мне понравился с самого первого дня, а сегодня уже самый второй день.— Ему хотелось бросится музыканту навстречу. От него пахло цветами. Такими белыми, какие цвели в детстве. Во дворе его школы. В конце мая. Название которых он забыл. — И сколько я стою, по-твоему? — Твой брат тебя продал, — сообщил Сурков вместо ответа. — Знаю. За сколько? — Государственная тайна. Тебе он сколько дал? — Я не взял. — Сколько не взял? — Десять тысяч. — Вот так брат! — засмеялся Сурков. — Вор! Хуже Чубайса, ей-Богу! — То есть, ты намного больше ему обещал? — Обещал? Дал! Гораздо больше. Вадим был в восторге. Ему льстило, что его так дорого оценили. — Я пришел, чтобы попробовать тебя, — потушив бычок в вазочке с черной икрой, Вадим встал и направился к выходу. В лифте безымянного отеля Сурков взял Вадима за руку, и его сразу же ударило, каким-то особенным током. Легкие свернулись, перехватило дыхание, продолговатый мозг вклинился в тенториальное отверстие. Жизнь как будто на миг покинула его, перевернулась, засмеялась и расцвела не первым, но все-таки ярким, благоухающим маем. Они поднялись в номер. Вадим про что-то увлеченно рассказывал. Его не слушали. Владислав не знал, с чего начать. Хотел всего и сразу. Как слепой трогал, щупал, сжимал, гладил его всего. Пальцами, ладонями, членом, губами, ногами, зубами, носом, языком… Все его твердые и мягкие, горячие и прохладные места. Сухие и мокрые. Все родинки и волосинки. Все горькое в нем и сладкое, все острое и соленое. Их тела были влажные и от этого имели низкое сопротивление. А чувствительность высокую. Когда Владислав облизывал кисленькую на вкус, словно батарейка, плоть Самойлова, через его язык начинал, пощипывая, течь ток, молниями пронзая череп. Оба стонали в голос. Он проник в желанное тело указательным пальцем. Двигал им. Медленно. Вадим в ответ откровенно приподнимал бедра. Сходил с ума от его прикосновений. Удивленно отметил про себя, что у Суркова три яичка, что еще сильнее взбудоражило. Настойчивый палец задвигался быстрее. Другая рука стала поглаживать упругие ягодицы. Схватив разгоряченного Вадима за талию, Сурков приподнял его и коленом чуть раздвинул ноги. Положив руку на поясницу, надавил, заставляя прогнуться. Тот охотно подчинился. Слава медлил. Вадим нетерпеливо ерзал. Желал. Скорее почувствовать. Твердость. Внутри. Политик наклонился. Укусил за половинку, вырвав неожиданным действием жаркий стон. — Мой! — хрипло прорычал Сурков. — Слава… — произнес умоляюще, призывно раскрываясь. Тот же дразнил. Водил своим пульсирующим стволом по его промежности и яичкам. — Хочешь почувствовать его в себе? — Да… — одними губами. На большее сил не хватило. — Мой мальчик, — провел рукой вдоль спины. Резко вошел. Лишая рассудка. Его и себя. Чувствовал, как сжимается, вокруг него. Обволакивает. До одури. До новой орбиты. Задыхались от желания. Оба. — Тихо, тихо… — нежно коснулся ягодиц. Стиснул их в ладонях. Покинув тело он, снова до упора вонзился, не сдерживая крики. Замер на несколько секунд. Неожиданно стал жестко двигаться. Терся о стенки кишки немалым достоинством. Задевал простату. Заставлял дрожать от ощущения наполненности. Казалось, от силы этого трения сейчас вспыхнет как спичка. Крепко сдавливал плечи любовника. Яростно насаживал его на свой пенис. Утробно рычал. Разрядились одновременно. Озаряя вспышками оргазма свои души и внутренности. Слава осторожно целовал его нежную печень. Желудок и пищевод. И сердце. Иногда путая их со своими, пока наконец все стихло в них обоих. — И как прошла дегустация? — Надеялся, что не понравишься. Что потянуло к тебе просто из любопытства, — Вадим внезапно оделся. Одежды, впрочем, было немного: джинсы, рубаха, без нижнего белья, какие-то кеды. Владислав тоже стал одеваться. Чтоб, догнать его, если придется. — В следующий раз попробуй меня под красное. Итальянское. Еще лучше будет. — Следующего раза не будет, — Вадим уже открыл дверь. — Почему? — Тебе следовало начать иначе. Не с денег. Не с Глеба. С меня. — Все поправимо, — попытался перевести разговор в оптимистическое русло. От отчаяния. — Не все. Не провожай… — насмешливо. Владислав держал дверь. — Останься. — Пусти. Самойлов разозлился. Сурков тоже. — Иди. — Так я и знал! Он совсем не хотел никого любить. Вадим пришелся так некстати. Словно новая битва для израненного, разодранного, в ожогах и ссадинах после вчерашней схватки бойца, которого, лишь минуту как уснувшего на привале, опять будят и велят драться. Оставшись один, спел песню. Короткую, но веселую. О любви. Немного потанцевал. Проголодался. Долго раздумывал, как все-таки здорово быть влюбленным. Опять вспомнил, что голоден. Заказал сэндвич с голубым тунцом. Принесли почему-то с ростбифом. Съел. Начал засыпать, как был, в одежде. Принесли с тунцом. Извинились, что перепутали. Отказался. Унесли. Но отделаться от рыбы мечты не удалось. Она ему приснился. Слава ловил ее в горячем и бурлящем как джакузи море. Руками ловил, а она не ловилась. Лоснящуюся, скользкую, сильную, горящую разноцветной чешуей рыбину политик хватал, прижимал к себе, а она все равно вырывалась. Сурков забыл, как писать проекты, стихи и романы. Забыл всех женщин. И мужчин. Которых любил раньше. Забыл, кто такой Ван Гог и Сартр. Стал наивным. Поглупел. До состояния счастья. В номер постучали. Он был уверен, что Вадим вернется. Найдет предлог. Все-таки он хорошо разбирался в людях. Открыл дверь. Там стоял Глеб. — Это ты? — спросил Глеб. — Зависит от контекста. — Ты! Я видел Вадика. Он выходил. От тебя? От тебя! Аспид! И ты аспид! — Иди отсюда. Мы с тобой договорились. Я заплатил. Чего приперся? — Уйду. Но сначала дело, — Глеб бесцеремонно шагнул в номер. — Чего тебе от меня нужно? Можно как-то покороче и побыстрее? — Можно. Вариант пока один. Стреляться. «Парабеллум» я нашел где можно достать. Предлагаю расходы поровну. — Ты о чем? Ебнулся совсем? Да за торговлю оружием… — Никакой торговли. Для личного пользования. Для дуэли. — Какой дуэли? Мыла поел? Или твой мозг утратил в ходе героиновой эволюции свои первоначальные функции и превратился в рудимент? — Нашей с тобой дуэли. С пятнадцати шагов. Из «Парабеллума». Оружие тебе подходит? Можешь другое выбрать. Но не все достать можно. Учти. — Бред. Пьяная ерундистика. — Я трезв. И рассудителен. — Тогда зря. Пьяным ты мне больше нравился. — Если откажешься, я тебя выслежу и убью. Подло. Из-за угла. Охрана тебе не поможет. — На всякий случай напоминаю. Я срочку в спецназе ГРУ служил и занимался рукопашным боем у тренера Тадеуша Касьянова. А ты где стрелять учился? В компьютерных играх? Типа «Гитлер, капут»? — Спецназ! Когда это было! Ты с тех пор ничего, кроме хера и денег, в руках не держал. Разберемся. — Еще раз! Пиздуй отсюда. Хочешь, я тебе миллион дам? Только забудь навсегда обо мне. И о Вадиме. — Не нужен мне твой миллион. Мне и Вадик не нужен. После тебя. Лучше выпить дай. — Вот бар. Бери. В мини-баре нашлись игрушечные бутылки водки, виски, джина, вина. Глеб открыл все. Вылил их содержимое в ведерко для льда. Размешал соломинками для коктейля. И начал медленно пить. Сделал десять глотков. Поставил ведерко на стол, посмотрел в пустую емкость. Произнес: — Вот и оно! Дно! Ничего больше нет… — Иди поспи. Утро вечера… — Нет, это ты иди… Поспи… Суешь мне свой поганый миллион! Откупиться хочешь? Привык от всего откупаться. От ментов, от прокуроров. От меня. От проблем. Туда миллион, сюда миллион… Он как-то через силу оглядел Суркова. Сказал с удовольствием: — А ты не такой уж и красивый, как Вадик считает. На грифа похож. И неумный, раз с нами связался. Они встретились взглядами. Слава подошел ближе. Он был одет в строгий черный костюм и белую рубашку. По-прежнему босой. Глеб сидел на краю кровати. Розовая рубаха в каких-то безумных огурцах и темно-синие джинсы так не вписывались в классический интерьер апартаментов. Владислав взял его пальцы в свои. Внимательно осмотрел каждый ноготок. Сначала на одной руке, потом на другой. Улыбнулся. Снял свой пиджак. Бросил его на пол. Нагнулся к лицу. Сказал: — У тебя серьезное лицо и капризная губа, — целовал его в приоткрывшийся рот, облизывал языком, чуть прикусывал. Вел пальцами по тонкой шее. Гладил. Сминал ткань нелепой рубашки. Вдыхал терпковатый запах, раздувая ноздри. Ждал. Глеб обхватил его за крепкие бедра, сжимая до боли кожу, поднимался выше по ягодицам, спускался, перебирая пальцами, словно чеканя Токкату ре-минор**. То плавно, то ускоряясь, заставляя дрожать всем телом и прикрывать глаза. Он дернул молнию на брюках, стискивая затвердевшую плоть, сорвал их вниз одним движением, огладил кожу вдоль черных шелковых боксеров. Медлил. Веки Суркова дрожали, вскидываясь вверх при каждом жесте, и вновь опускались, когда все замирало на самое краткое мгновение. Руки цеплялись за непослушные кудри, разметавшиеся, торчавшие задорным одуванчиком. Пауза. И боксеры проследовали за брюками, приглаживая темные закругленные волоски на икрах. Член, выпрыгнувший из белья, влажный, трепещущий, коснулся острого подбородка и застыл в ожидании ласки. Глеб лениво обхватил его рукой, провел им по вырезу своей рубашки, сжал подобравшуюся мошонку. Взглянул исподлобья на охваченного ознобом Славу и обхватил влажную головку губами. Тот сладко выдохнул и шагнул ближе, погружая затвердевший ствол глубже. Отстраняясь, рокер крепко сжимал его губами, отводил, дразнил языком, вновь погружая внутрь, наслаждаясь трепетом партнера, еще больше накаляя воздух. Терпения не осталось. Сурков, улучив момент, дернул Глеба за плечи резко вверх и повалил на кровать. Стянул джинсы вместе с бельем. Гладил. Снова. Везде. Размазывал предъеякулят по головке, очерчивая, заводя кожицу вверх, вел к яичкам. Перебирал. Пальцами устремлялся дальше, где пульсировал горячий, растраханный вход. Сурков знал, кем. Это пьянило. Это заставляло ревновать. Это сводило с ума, сбивало дыхание. Он едва коснулся розового края, вернулся, подцепил смазку, обвел. Еще раз. Погружаясь на одну фалангу. На две. Тело под ним выгнулось. Три. Уперся. Загибая, гладил простату. Сам часто дышал, наваливаясь всем телом… Второй. Животы соприкоснулись. Аляпистые огурцы, насквозь мокрые, задрались к соскам. Бледные горошинки. Сдавить их и ждать, когда они побелеют. Вновь спуститься промеж ягодиц и погрузиться в теплую бездну. Сладко. Как вата в воскресном парке. И сил терпеть больше нет. Очертил своей головкой еще круг. Чужие мурашки колют нежную кожу. Морщинки вокруг темной пустоты с трепетом обхватывают, обволакивают. Гладят. Горячо. Туго. Несмотря ни на что туго. Боже! Он снова выгнулся до хруста в позвонках, позволяя хватать себя за потерянные в чревоугодии изгибы. Как музыка. Погружение. До транса. До упора. Толкаться изо всех сил и, возвращая себе клубок электричества, снова погружаться. Выплывать, глотая рваный воздух. Смерть. Близко. На грани. Где-то рядом. Так может только он. Извиваться. Вздыхать. Стонать. Плавиться. Гореть. Сжимая в себе, сталкивая в пропасть. Кричать. До хрипа. До потрескавшейся кожи на тонких губах. Целовать его спину, слизывать с угловатых позвонков звонкий соленый пот, хрипеть. До пены в пересохшей гортани. Гладить его живот. Обхватывать ладонью плоть. С силой двигать вверх-вниз. Желать его разрядки. Больше, чем своей. Запрокидывая голову назад, истошно кричать, облизывать пересохшее нёбо. Вколачиваться. Вновь схватить за волосы. Ускорить темп. До бесконечности. Снова кричать. Взорваться внутри безмерным рождением новой вселенной. Упасть, накрывая его, усталого, своей тушей. Скользить. Еще твердым членом хозяйничать внутри, а жадными руками — снаружи. Выплескивать ярость, натирая крайнюю плоть до мозолей. Чувствовать, как его естество бьется в ладони как попавшая в силки синица. Поймать ритм и ждать. Ждать, когда он упадет за тобой. В эту бесконечность эмоций. Отдаст тебе свою влагу, забрызгав длинные пальцы, простыни. И попавшую под обстрел одежду. Вместе. Лежать на пропитанных солью и страстью простынях. Икать, не справившись с ударившим в легкие кислородом. Смеяться, осознавая нелепость естественных рефлексов. Плакать. Прикрывая за реакциями тела боль души… — Что тебя зацепило во мне? —перебирая длинные кудрявые волосы любовника спросил Владислав. — Деньги. И что ты интеллектуал. И такие умные и глубокие разговоры вести можешь. И деньги. И… У тебя три яичка?