Придёт апрель, когда придёт апрель, Давай наденем старые штаны, Похожие на днища кораблей, На вывески диковинной страны. О, милый, милый, рыжий и святой, Приди ко мне в двенадцатом часу. Какая полночь, боже, как светло, Нарежем на дорогу колбасу, Положим полотенца под конец. Какое нынче утро нас свело!..*
***
В 2003 году к Вадиму Самойлову, который тогда с переменным успехом боролся с наркотической зависимостью, обратился один из помощников заместителя руководителя Администрации Президента РФ Владислава Суркова. Сделано это было ради того, чтобы не вызывать лишних подозрений, ведь о бисексуальности чиновника не говорил только ленивый. Гарсон передал стихи начальника и попросил рокера, который также занимался продюсированием и работал с «Би-2», «Смысловыми галлюцинациями» и «Чичериной», оценить творчество шефа. Самойлов подыграл хорошо, заявив, что «понятия не имел, кто такой Сурков», но материал ему «по-литературному» понравился. Особенно песня «Не говори»: «Светел ли твой свет? Мрачен ли твой мрак? Не говори ответ, это я так». Вадим и Владислав официально встретились — и в итоге записали вместе и выпустили ограниченным тиражом сразу два альбома: «Полуострова» и «Полуострова-2». Самойлов сыграл на всех инструментах, написал музыку на стихи Суркова и спел все песни. В ряде случаев, впрочем, политик выступил и в качестве композитора. И в качестве доминанта на безбашенных вечеринках, проводимых в роскошных турецких банях. Первый диск Вадим назвал «тяжелым арт-роком с философской поэзией», второй получился легче по звуку, но философия осталась на месте: Наш хозяин — Денница, мы узнаем его стиль: К Рождеству вместо снега он посылает нам пыль. Мы плетемся в обозе его бесконечной орды, Я буду как ты, Ты будешь как он, Мы будем как все, — пел Вадим в заключительной композиции сборника. Альбомами дело не кончилось. Вскоре Вадим начал активно заниматься и общественной деятельностью: боролся с пиратством, став членом Общественной палаты, и, не без помощи связанных с Владиславом людей, занялся продюсированием молодых рокеров. Площадкой для этого стал благотворительный проект «Герой нашего времени», затем переименованный в «Рок-герой», еще позднее — в «Роклаб». Проект заявлял себя как платформа для продвижения талантов: с помощью фонда начинающие группы могли получить оценку тяжеловесов индустрии, записать альбом, попасть на «Наше радио» и даже выступить на «Нашествии», однако, студия звукозаписи, подаренная впоследствии Вадиму, была всего-навсего хорошим прикрытием однополых отношений музыканта и видного чиновника.***
Посреди Московского внелетнего, внеосенне-зимнего безмятежного неба внезапно вспучилась, словно пивная бочка, и заклубилась, как взорвавшаяся граната, громадная черная туча, из которой разлетелся во все стороны липкими хлопьями снег. Погода резко переменилась: лето враз закончилось, стало стремительно холодать. По городу покатился тяжелый обжигающий ветер, срывая с деревьев цветы и загоняя в дома легко одетую молодежь. Рыхлые снежинки, пролетая перед включившимися фонарями, окрашивались в цвет электрических лампочек и, залетая в открытое окно кабинета, в минуту навалили сугроб. Глеб выпил и, наконец, заговорил. Громко, с выражением: Мне снится — я падаю… как будто с насыпи какой… или там холма… Надо мной, высоко в детстве, июльское утро… а внизу — тьма. Сам спрыгнул… не знаю… или кем сброшен, но за что ни схвачусь теперь — всё одно: стопудовая ржавая осень тащит… на дно… Уцепиться… застрять, продлить не могу… и секунду каждую дальше, ниже — мама, смотри! — я падаю… ...... А я не знаю, как ощущаются удары, Когда на плечи нежно кнут, лаская, ложится, Когда за дверью замирает в страхе старость И кожа под песнею бича кровит, лоснится. Эти минуты мы взяли у вечности, Заняли. Она ростовщик суровый. Как можно у бога просить человечности, В грех окунаясь снова и снова? Мы будем расплатой гнилой наполнены — Харкать порывами во искупление. Поздно себя беречь, обездоленных. Все обратимся в тлен от неверия. ...... Ты бы видел, как ветер, ветер жадной мечты, пришлый с дикого поля, терпко пахнущий жизнью, гонит стаю соцветий по зыбучим пескам раскалённого полдня к обмелевшему ливню. Ты бы видел, как солнце выкупает весну из татарского неба. Ты бы знал, чем оплачен этот май, — ты бы понял, как печаль высока, как несбыточна нежность. Ты запел бы иначе. Ты бы вдруг обнаружил пепел над головой и огонь под ногами. Ты сбежал бы из дома, чтобы спрятаться лучше, захлебнуться не здесь и не теми слезами. И пропасть по-другому. — Ебнусь я когда-нибудь от этой погоды, — просипел Владислав, протирая заиндевевшие ресницы. — А больше нет? Всего три? На альбом не набираем, — угрожающе вздохнул, острым как скальпель ножом очищая зеленое яблоко от кожуры. Кремлевский виртуоз. Серый кардинал российской политики. Отечественными Ришелье в свое время называли и Бориса Березовского, и Александра Волошина. Но истинным мастером своего дела, великим и ужасным царедворцем, о могуществе которого слагают легенды и чье имя иные актеры кремлевской политической сцены боятся произносить вслух, за последние годы стал Владислав Юрьевич Сурков, первый заместитель руководителя администрации Кремля. Одни называли его циничным интриганом, манипулятором, способным на самые грязные провокации. Другие считали талантливым креативщиком, умеющим не только генерировать блестящие идеи, но и успешно организовать процесс их реализации. — Мало? Ну вот еще: Вы любите розы? а я на них срал! стране нужны паровозы, нам нужен металл! товарищ! не охай, не ахай! не дёргай узду! коль выполнил план, посылай всех в пизду не выполнил — сам иди на хуй. — Это Маяковский. — Ну вообще да… — признался Глеб. — Три, зато какие. Кто сказал, что в альбоме должно быть много песен? — зарычал, поднося к губам дымящую папиросу. Сигарета после каждой затяжки надрывала его высокопарным кашлем. Только водка усваивалась благополучно, торжественно и тихо. — Идите вы в жопу! Ты и Бробыш твой. Дайте мне свободу! Я тебе не придворный музыкант! Россия вспрянет ото сна, и на обломках самовластья напишут наши имена! Бробыш не продюсер, жулик он, а ты его подельник. Под суд я вас! Мало ему все! Интервью, платиновые альбомы, Золотой граммофон. А это мои стихи! Мои, а не его и не его выскочек! Пусть все слышат правду! — Стихи написаны тобой. Но стихи его. Он за них тебе, долбоебу, заплатил. Он поэт и продюсер, а ты у него на подхвате, как ученик Остапа Бэндера. — Он богатый, известный. А я бедняк-рокер. И онанист. И педрила к тому же. И наркоман. Я ж, Слава, во всех группах риска числюсь. У меня ВИЧ наверняка и белая горячка, и все манечки из психического учебника. Верните мне свободу! Я тоже хочу быть богатым и известным, ибо я гений, — заскулил, выглядывая из окна кабинета чиновника на белоснежную невесомую церковь, парившую в метре над землей. — Во-первых, ты совсем не нищий. Так что брось эти фантазии в пользу бедных. Тебе этот тронутый тихой грустью Бробыш платит штуку баксов за строку. И мне тоже. Какие еще продюсеры тебя так озолотят, не говоря уже про зрителей-нищебродов на ваших концертах? Но ты ведь все пропиваешь и пронюхиваешь. И мальчикам и девкам своим раздариваешь. Во-вторых, известность у тебя уже есть. То, что ты пару лишних стихов написал не под своим именем, в ущерб твоей популярности не пошло. Ты гений, значит должен быть выше обыденной суеты. В-третьих, сколько ты мне еще намерен врать?! В прошлый раз ты, вроде как, страшно заболел. Попросил на операцию семьдесят тысяч евро. До этого выциганил деньги на взнос в какой-то мифический проект. Был еще долг злым панкам: «дай полмиллиона денег, надо вернуть, а то убьют, прости, больше не буду». Было нытье, что «негде жить, бабы гонят — купи квартиру, а за это, клянусь яйцами, я от Вадика навсегда отстану»… Купил. И где та квартира? Пропита! А твои яйца до сих пор в руках брата. Все вранье. Все! Все это было наглой ложью. С таким трагическим лицом, таким драматическим голосом каждый раз. Чтобы только деньги выклянчить. А еще ты у меня спер золотой портсигар Чаушеску. Тупо спер — без панков, без нытья, без девушки-парня, с которой/которым все серьезно. Без вранья. Самый честный поступок в твоей жизни: спиздить портсигар генерального секретаря ЦК Румынской коммунистической партии. — Мне сегодня кошмар приснился, — вздохнул Глеб, — будто бы нес я завернутый в рулон обоев пенис, пришел домой развернул бумагу, а там вагина! Вот и думаю теперь, может мне опять жениться? — Меня твои половые обои не интересуют, — симпатия, а возможно, даже восхищение талантом Глеба, — все было стерто его ложными целями и самоотрицанием. — Доведешь ты меня ядовитостью своей до должностного преступления или злоупотребления служебным. Вот тогда ты и женишься, и квартиру купишь, и операцию сделаешь. Две операции. Сто операций. Все себе вылечишь. И в оао внесешь. И панкам еще отдашь. Надо, кстати, завещание составить. Чтоб не надеялся никто! Все бедным раздам! Пусть сами… — Я и есть бедный… — отвернулся и укоризненно взглянул в глаза портрету президента, под которым висела позолоченная табличка с текстом песни «Мы свет»: Весь век мы рвемся, как изношенные струны, но знаешь Ты: мы — свет, мы льемся сквозь бесчисленные луны в Твои мечты. Над мифом пустоты цветут Твои мечты… музыка — Вадим Самойлов слова — Владислав Сурков. Глеб зло усмехнулся и показал фак то ли портрету, то ли табличке. — Хватит врать уже! Мало, Вадим, тебя в детстве колотил! — Он не колотил. — И зря. Очень зря. Я б колотил! — Вот-вот. Из-за таких, как ты, инвестиционного климата нет никакого. В стране. Силовик хренов. — Кто бы мычал! Портсигар спер! — выкрикнул Сурков в понурую фигуру Самойлова. — Уперся тебе этот портсигар… Сурков, ты сам для себя что ли хочешь казаться порядочным человеком? У тебя есть референтная группа, вот для нее и скандируй, чтобы она не считала тебя плохим. А передо мной нечего выступать, я не твой подчиненный! — он взял со стола, уставленного телефонами с надписями на корпусах: «Председатель правительства» и «Президент», фото белобрысого как выпавший снег Сурковского выводка и, мысленно подсчитывая, когда последний раз спал с матерью этих предательски похожих на него мнимых отпрысков политика, осклабился, подумав: «Хоть не кудрявые — и то слава Богу!» — и, обидевшись, буркнул: — У твоей жены-домохозяйки доход как у государства на Аравийском полуострове, а ты все денег жалеешь. Вадику вон студию подарил, дом, машину, прописку, а мне — жопу от таракана! Вечно я как бедный родственник! Рванина! Альбомчики с ним записали, пили, жрали, трахались напоропалую… а песенки-то на мои стихи написаны. И вот эта тоже! — ткнул он пальцем, унизанным массивными кольцами, в сторону инсталляции на стене. — Только Вад не знает об этом. А я возьму, да и скажу ему, что нет у тебя никакого таланта и не было! Вот он тогда обраду… — Тексты-то говно, — оборвал его Владислав, — халтура! — Согласен! Но ты и таких не напишешь! А народу нашему что Маяковского сунь, что меня, что пиита Залупкина — все на одно лицо. Да и Вадику откуда знать, халтура или нет? Сам он тоже талантом не блещет. Пятьсот долларов хочу! — Стихи, которые читал, отдай, получишь больше. — На, подавись! — Глеб выложил мятые бумажки, взял расчет. Выпил и, спотыкаясь, пошел к выходу, откашливаясь направо и налево. — Подожди, еще не все! Присядь! — прервал его «полет» Сурков. — Записываете с Вадимом последний альбом и расходитесь. Навсегда и… — Владислав Юрьевич, извините что отвлекаю, — застенчиво топчась на пороге кабинета шефа, залепетала секретарша, — Ходорковский на проводе, что-то случилось. — Соединяй! — кивнул политтехнолог. У него был свой кодекс чести. Условно говоря, семья, дети, друзья, которым ты, поднявшись наверх, должен помогать. — Присядь, сказал, и молчи! — приказал он Глебу, стоявшему в нерешительности в дверях и лупившемуся на строгое декольте соблазнительной секретарши. Оказалось, что двух близнецов Михаила Ходорковского, Илью и Глеба, отказались принять в одну из школ Москвы. — Все сделаю, Миша, — пообещал Сурков. — Я пристрою мальчиков в хорошее учебное заведение. — Он выполнил обещание, а заодно и направил письмо против Ходорковского и членов «Единой России», которых сам же курировал и наставлял на семинарах. — То есть? — Глеб не сел, а упал на мягкое кресло. — Что значит «расходимся»?! И как понять «навсегда»? — А то и значит: навечно. Запишитесь, сведете, поедете в прощальный тур. Я организую. Все красиво: фанфары, девочки плачут, мальчики дрочат, ну или наоборот. — И Вадик согласен?! — зафальцетил Глеб. — Вот Вадику знать, что идея моя, совершенно не обязательно. Пусть считает, будто бы ты трёхнулся вконец. — А как?! Я что ли должен предложить закрыть Агату? Ну не-ет! Что я буду делать тогда?! Я ничего не умею… да и брат не согласится. Она его детище, он взрастил ее, пестовал… — У вас тур скоро сибирский. Вот, пока будете отбивать жопы в дороге, скажи, что все. Закончился век старушки… — Сурков опустил глаза на свои пальцы, растопырив их веером, — и что ты всегда мечтал о другой группе, а с ним был потому, что без него на сцену не пробился бы… Придумаешь, в общем, что-нибудь. Ты мастак врать. А группа своя у тебя будет, не переживай! Без корочки хлеба с кабачковой икрой не останешься. Какая скажешь, такая и будет. Но без Вадима. — Безраздельно, значится, хочешь владеть им? В одно свое хамское лицо? А если я откажусь? И группой одной ты от меня не отделаешься! — За такое мокрое дельце, как убийство несчастной женщины, предлагается Вам, Глеб Рудольфович, не дешевеющая американская валюта, а вещь понадежнее — бесценная земля в престижном месте. — Два квадратных метра на Ваганьковском? — Нет. Это уже другая опция. На тот случай, если Вы, Глеб Рудольфыч, откажитесь. А так, отрежу тебе с барского плеча два га земли на берегу Ледяного озера. Слышал о таком? Русский рай, беловодье, лукоморье, сказка… Соседями будем. — Так это же заповедник, соседями там можно быть только с медведями да лосями, а не с коррупционерами. — Не везде. Есть участки незаповедные, вполне коммерческие. — В водоохранной зоне? — Все законно не ссы в сапоги, будешь жить как король Золотые Рога. — У озера? В палатке? — Дом построишь. Почему в палатке-то? — За какой детородный орган я его построю?! — Непростой вопрос, но решаемый. Будет тебе и дом, и отдельный подъезд к этому дому со шлагбаумом, и охрана. Да хоть сам черт у тебя отсасывать будет, только свали, наконец, с горизонта событий, не маячь! — Надо подумать, с кондачка такие вопросы не решаются. — Знаешь, Глеб, человек обречен быть свободным. Сартр. Ты свободен, я, все свободны. Каждый вправе заключить контракт со своей совестью на каких угодно условиях, — речь Суркова зазвучала в более суровом регистре. — Поэтому до двадцатого числа с тебя еще как минимум десять текстов и договоренность с Вадимом о прощальном туре. Если не согласишься, сей же час вывожу тебя во двор и расстреливаю за мусорным баком к едрене фене. Всю жизнь ты мне засрал. Как муха белый подоконник. Принимаешь мои условия — можешь идти. Расценки и вознаграждения известны. — Мне не нужна ни любовь, ни брат. Только верный меч, только ключ от врат… — Глеб озадаченно потер щетину, поморщился, но с места не сдвинулся. — Что, еще? — Владислав утомился. Засопел. Хлопнул ладонью по столу, встал, закрыл, наконец, обледеневшую фрамугу и в раздражении подошел к поэту. — Откуда у тебя взялся этот шрам на подбородке? — С Димедролом после концерта с чуваком подрались. — А на губе что? — Гулял. — В протестном настроении гулять нельзя — конституция запрещает, можно гулять без протестного настроения. — Пьяный. — Тем более. — Мужик на улице некачественно исполнял мою песню, ну я и полез! А чего он?! Метель улеглась. Остывшее было солнце снова быстро разгоралось. Снег на столе начал таять. Они смотрели друг на друга. Довольно долго, молчали. Глеб — снизу вверх, чуть щурясь, как будто глядел на сварку без маски. Сурков — строго, бескомпромиссно. Он сначала осмотрел изящные руки артиста, одну — в кожаной черной перчатке, а потом наклонился, приблизился к лицу и поцеловал четырьмя поцелуями: тремя длинными и одним коротким. Примостились кое-как на столе. Глеб полулежа, Владислав полустоя. Стол был холодный и скользкий от талой воды, к тому же высоковат и скрепуч. С него валились маркеры, ручки, карандаши, документы, фотографии: жены, детей, Вадима, Барака Обамы, Тупака Шакура, Аллена Гинзберга, Джексона Поллока и еще кого-то неопознанного, черно-белого — в общем, всякая кабинетная чепуха. Яблоки зеленые, очищенные и с кожурой. Нож, зазвенев воткнулся в паркет. Сначала было неудобно. Приладились, набрали темп. Наступила невесомость, взлетели, полет недолго, но на высоте. Вдруг не хватило воздуха. Стали задыхаться, потеть, бредить, кричать. И в конце концов сгорели где-то в стратосфере. Потом плавно, как остывающий пепел, падали на стол. Оторвались друг от друга. Остывали. Отдышались, подумали, решили повторить. Глеб опустился на колени. Зажал в ладони его мошонку, ощущая, как три круглых, упругих шарика приятно скользят в его пальцах. Наклонился вперед и втянул губами то, что посередине. Почему-то из всех трех именно это, так сказать, среднее образование было ему особенно дорого. Сурков, направив свой член рукой, передвинувшись, провел им по губам любовника. Погрузил целиком и медленно вышел. Повторил. Еще несколько раз. Тот с придыханием сосал, массируя языком, облизывая по всей длине. Одной рукой касался пульсирующего ануса, а другой — своего возбужденного, истекающего влагой пениса. Он двигал тазом в такт движениям его головы, вздыхал глубоко и глухо стонал. Глеб вынул подрагивающую плоть изо рта, принялся вновь облизывать яички, заглатывать их, целовать. И снова сосал. Быстрее прежнего. Дразнил головку. Сурков кричал. Несколько раз жадно вдохнул воздух, задыхаясь от оргазма. Кончил, наполнив вязкой спермой чувственный рот. Глеб разжал губы, но пенис изо рта не выпустил. Пока извержение не прекратилось. При этом кончиками пальцев все еще ласкал его анус, гладил ладонью себя, пока не забрызгал до бела дорогой ковер. — Три желания. Любые. Чего именно сейчас хочешь? Исполняю. Немедленно. Мой маленький похотливый еврейчик, — удовлетворенно промурчал Сурков, застегиваясь. — Не горячись! Давай одно! — лукаво улыбнулся, вытирая рот. — Три. Не спорь! — Тогда поехали. Знаю! Они вышли в приемную. Секретарша сидела взлохмаченная, как будто бы пять минут назад имели ее, и шикала на каких-то лысеющих господ с портфелями. — Они ко мне? — поинтересовался Сурков. — Нет, не к вам, — ответила секретарша. — К вам? — Нет. Это слушатели. — Слушатели чего? — Того, что было слышно из вашего кабинета, — краснея, процедила девушка, зыркнув на Глеба, поправляющего массивную цепочку на шее. — Слышимость здесь, сами знаете… — Надо было обшить звукоизоляцией. Инициативу надо, знаете ли, проявлять, Оленька! — проследовав к выходу, бросил Сурков. Толпа слушателей тоже потянулась к дверям в задумчивости. — Разрешите напомнить, на шесть к Вам записан Полонский. — Опять он со своими чемоданами… Отмени. Я себя уважаю: мне нельзя взять и занести миллион.***
— Куда едем? Где исполняются твои желания? — Салон «Мазерати», — запросто ответил Глеб. «Неслабо!» — про себя хмыкнул Сурков. Но в слух сказал: — Такая мелочь, — а мысли, злорадно посмеиваясь над ним, разродились непристойными поговорками: члену не прикажешь; секс не картошка, не выбросишь в окошко; хуй голове не указка; елда всему голова… Глеб был счастлив. Он обнимал сверкающий автомобиль. Болтал с продавцами. Посидел на всех местах, повалялся по всему белоснежному салону. — Спасибо! Ты просто волшебник! Я всю жизнь мечтал, о «Мазерати» цвета Калифорнийского мака! — воскликнул Глеб, обняв благодетеля. — Сказал бы сразу… зачем же всю жизнь, о такой ерунде… — несколько растерявшись от непривычных искренних нежностей, буркнул Сурков. Пока Глеб оживленно что-то расспрашивал у вышколенного как дворецкий дилера, Владислав заметил на его великолепном лице небольшую помарку. Присмотревшись, разглядел, что к его трепещущей, рассеченной верхней губе приклеился извилистый, пружинистый, лихо закрученный черный лобковый волос. — Извини, — прервал он речь Глеба, — у тебя… — Что? — остановился тот. — Вот тут… — показал на себе. — Здесь? — Левее, — наводил Сурков. — Здесь? Все? — Выше. — Да блядь! Все? — Глеб начал психовать. — Здесь, здесь, но не все. Дай-ка я сам! — не выдержав Сурков, отлепил беспардонного мерзавца. — Что там такое? — потребовал правды Глеб, раскрывая зажатую ладонь великого и ужасного. — И я все это время ходил с этим! — взорвался он. — Это сколько же? Да как из кабинета вышел… И до сих пор! А ты! Ты сволочь! Специально да? — Нет. — Как же! Боже мой! Подонок! И телега мне твоя нахуя?! Я даже водить не умею! — Вот этого не знаю. Ты просил. Лови ключи! Адьос! — Сурков развернулся и, чеканя шаг, пошел прочь. — Ты нарочно мне ее купил! — пискнул ему в вдогонку истеричный голос. — Чтобы я разбился к хуям собачим?! Прямиком в ад! — Уж сделай одолжение, — сквозь стиснутые зубы, не оборачиваясь, сам себе ответил Сурков. Ему вдруг дико захотелось на улицу, упасть в искрящиеся прохладой белоснежные заносы. Молекулы Глеба, растворенные в кислороде, душили его, и Сурков со страшной силой возжелал альпийской свежести Вадима. Шахтеры пропитываются насквозь угольной пылью так, что ничем не смыть ее до конца. Золотая пыль известности, поднятая взрывами аплодисментов восхищенных поклонников, так же несмываемо ложится на людей, покрывает и пронизывает их, отчего они кажутся искусственными, будто ненастоящими. Даже у самых стойких и цельных личностей от популярности тускнеет, приглушается взгляд, как будто посасывает их хронически нечистые души коварным недугом библейский змей. Неважно, президент ты или попсовая соска, все становятся одной пыльно-унылой масти, а вот к Вадиму побочные эффекты прославленности не липли, и эта его нечаянная чистота привлекала. — У меня еще два желания! — взвизгнул Глеб. Эхо от его голоса отразилось от удаляющейся спины в дизайнерском пиджаке и разлетелось по салону.***
В ссоре Глеб сперва подтрунивал над противником, потом становился грубым, а под конец дулся и умолкал. В течение следующего месяца он успешно лавировал мимо Владислава, словно вокруг острова, избегал встреч, не отвечал на звонки. Но Сурков, ловкий манипулятор и кудесник, тоже был не лыком шит. В конце творческого вечера, прошедшего в Москве и приуроченного ко Дню рождения музыканта, неожиданно началась акция с подарками, которая Глеба сначала привела в замешательство, а затем и вовсе утомила. Люди лезли обниматься — он терпел, стиснув зубы, через силу принимая подношения. Откровенно говоря, несли всякую дрянь: какие-то феньки, рисунки, статуэтки. Самойлов возмущенно спрашивал: «Когда будут дарить дорогие подарки, электронные?» — и — «Кто это придумал вообще?» Но обожатели шли и шли, а ценностей не было. И вдруг некий поклонник, пожелавший остаться инкогнито, презентовал Глебу лошадь. А точнее, арабского чистокровного скакуна, купленного на Дубайской конной ярмарке, что вконец расшатало нервы измученного нарзаном артиста. Он уже был готов наслать на головы присутствующих десять казней египетских, но, сообразив, что конь появился неспроста и обычным почитателям его таланта такая роскошь не по карману, схитрил и от подарка отказался, мотивируя это тем, что жеребец — дорогое удовольствие и ему бы не хотелось вникать в тонкости содержания лошадей на балконе многоэтажки в центре Москвы. На следующий день домой к музыканту постучался курьер и передал букет из спиртного и конфет, в котором торчала элегантная записка, гласившая: «Довольно играть в молчание рябят. В счет уплаты двух последних желаний, жалую тебе Платинового Чемпиона Мира, арабского жеребца Роял Колориса, вместе с конюшней и Свидетельством на право постоянного бессрочного пользования земельным участком в Одинцовском районе Московской области». К письму, действительно, прилагался документ на землю и фото красавца жеребца с адресом конюшни. К лошадям Глеб был равнодушен, а точнее сказать, даже побаивался их, но вороной Роял ему пришелся по душе. Он долго всматривался в утонченное лицо животного с вогнутым профилем и широким квадратным лбом, пока, наконец, не решился его погладить. Конь нетерпеливо гарцевал на месте своими, стройными длинными ногами, заканчивающимися аккуратными прочными копытами, вырываясь из рук конюха, который вывел его на смотрины к хозяину. Роял широко раздувал тонкие ноздри, таращил на Глеба большие выразительные глаза и шевелил маленькими подвижными ушами, пока тот проводил дрожащей рукой по его шелковистой, гладкой гриве и длинной черной челке, мягкой на ощупь, так напоминавшей волосы брата. — Хороший, хороший, — улыбаясь, повторял Глеб, ощущая дикую энергию, рвущуюся из этого неукротимого создания, — только имя у тебя буржуйское. Будешь теперь Аполлинарием, а сокращенно Полом, в честь сэра Пола Маккартни. Вот… теперь… так… так хорошо. А то было плохо.