…В кровосмесительном огне Полусферических закатов Вторая жизнь являлась мне, Ладони в красный жир закапав. Я угадал ее тогда, Жизнь, непрожитую нисколько. Ведь я не падал, хоть вода Мне пятки слизывала скользко. «Ступай и дальше, — говорю, — По буму наобум бесплатно, На половицу, на зарю Среди залива и заката…»*
***
— В трактате «Чжуд-ши» сказано, что люди эволюционно недоделаны и потому устроены несовершенно. У них целых две полости внутри — желудок и мозг. А природа, как известно, пустоты не терпит. И потому надо эти две полости в человеческом теле все время искусственно наполнять: желудок едой, мозг информацией, — потоки солнечного света заливали землю, пьянящие ветры овевали ее, караваны облаков, похожих на башни, плыли по синим просторам бесконечного неба отражаясь в вечно голубом Индийском океане, спеша исполнить великую миссию и пролиться дождем на плодородные почвы. Осмотрев поверхность безмятежной воды, самым тщательным образом Вадим отошел от окна и снова заговорил, — восточные учения подчеркивают необходимость эти две дыры в Хомо Сапиенс все время чем нибудь затыкать чем и определяется развитие цивилизации, — комната напоминала «Королевский люкс» пятизвездочного отеля. Она была большой и светлой, с высокими потолками, с антикварной мебелью, которую очень продуманно расставили. Позолоченные пилястры ненавязчиво дополняли интерьер. Мимозы, фикусы, казуарины, гибискусы, панданусы, пальмы в керамических кашпо хорошо вписывались в дизайн гостиной. Вадим уселся на диван обитый китовым усом и пристально вгляделся в лицо Глеба, стоящего напротив в одних красных кружевных чулках, но так и не сумев прочитать там отголосков чувств продолжил, — буддисты считают что если человек голоден головой или животом, если пусто у него в мозгу и в брюхе, он своему хозяину этого не простит. Люди у нас в стране в основном из простых к равиоли с чернилами каракатицы под трюфельной стружкой не особо приучены. Для российского желудка надо больше простой пищи, а на изыски разные нет ни времени, ни денег, ни обычая, ни поваров. То же и для мозга больше каши. Слова нужны округлые, твердые, ядреные, как перловка… — И горох, — поглаживая свой вздернутый пенис произнес Глеб. — Горох? Горох тоже подойдет, он относится к вегетарианским продуктам, — слегка запнулся Вадим и не отрывая взгляда от нетерпеливых движений ладони брата по налившийся соками плоти, призывно облизал нижнюю губу, — мысли тоже нужны недлинные, четкие, желательно отечественные, от заморской экзотики у низших классов может случиться расстройство мозга и вспучивание головы. Поэтому побольше простоты, поменьше сложностей… — Да ну хватит Вадик! — закрывая уши взмолился Глеб, — я как будто на твоей пресс-конференции сижу на каком-нибудь «Хуй-пойми-каком-фестивале» в Казани! Мы трахаться будем или нет?! Я сюда не твое занудство 13 часов летел слушать! — не дожидаясь ответа Глеб смело забирался к брату на колени и уткнулся ему в шею. От него пахло так знакомо. По телу пробежала дрожь. Глеб потянулся к его губам. Сам поцеловал. Тот на миг замер, но потом ответил на поцелуй, перехватив инициативу, буквально срывая с себя одежду что-то говорил о спальне, но Глеб отмахнулся: «Ну ее, эту спальню!» Их кровь с бешеной силой тянулась к крови друг друга, сердце к сердцу. Вадим уложил брата на пол покрытый толстым ковром. Долго ласкал. Глеб рычал извиваясь, кусая его, он больше не мог ждать, он был будто в лихорадке, и только одно могло ему может помочь. И вот снова это боль, снова тянущее чувство внутри, снова хочется прекратить, но тут же наступившее блаженство, все скрасило, горячий, скользкой от естественной смазки пенис стал задевать набухшую от возбуждения простату. Губы старшего скользили по любимому лицу, целуя, заставляя забыть обо всем неприятном. Глеб, обхватив любовника ногами, обтянутыми малиновой тканью, улыбнулся, наслаждаясь его красотой, зарываясь руками в его темные волосы, притянул к себе. Сжал бедра, ловя его стон. Как это восхитительно… Вадим остервенело напирал, бил своим налитым соком членом, как лучом, раздвигающим влажную ночь, как где-то вычитанный им проводник индеец махая мачете перед собой, пробиваясь к озеру сквозь душную сельву. И вот финальные судороги, они одновременно пролился, как вода, в глазах стемнело. Под кожей, в венах, в мозгу, в кончиках пальцев средь пустоты и отчаяния словно зародилась вселенная, и тут же погибла, но это была смерти от счастья. Мокрые от пота, мужчины, переводя дыхание так и остались лежать на мягком паласе обнимая друг друга. Это был ураган. Их будто закружил торнадо и напрочь выбил все разумное из головы. Оставив лишь инстинкты. Глеб провел подушечками пальцев по плечам и груди брата и повсюду находил следы своих зубов. Понимая что при этом, что и сам выглядит не лучше. — Я так скучал… Я и забыл, какой ты страстный… — прошептал Вадим, —… лучшая награда, никогда больше не отпущу тебя. Эта разлука сущее мучение. Мой любимый… — Слава нас убьёт, — вздохнул Глеб, поглаживая низ его живота, — застрелит, у него есть пистолет, я видел, у него полно оружия и отморозков готовых на все незадумываясь…***
Вадим осторожно откинул одеяло. Чтобы видеть Глеба всего. Он спал на левом боку. Руки и ноги полусогнуты. Рот приоткрыт. Брат словно убегал от него и при этом был нестерпимо прекрасен. Вадима стало радостно и стыдно. Он лег рядом. Осторожно подкрался к брату сзади. Тихо вошел. Тело Глеба узнало его и прижалось плотнее. Долго и подробно рассказывал Глеб, как проснулся от оргазма. Это произвело на него большое впечатление. То есть, получалось, Вадим произвел. По его лицу долго блуждала ханжеская улыбка. Скромного труженика. Застенчивого героя. В американских фильмах такие персонажи обычно говорят: «Это моя работа». Или: «На моем месте каждый бы так поступил». Уснули только к утру. Ненадолго. Встали поздно, безумно позавтракали — две бутылки бургундского, ломоть сыра. Толсто нарезанный черный трюфель на толсто нарезанном горячем сером хлебе. Маслины. Бутылка шампанского. Или тоже две. Глебу хотелось мяса, но как оказалось мяса дома нет, так как его владелец вдруг стал вегетарианцем «Нет я могу съесть убитое животное, но только честно добытое, как раньше один на один с медведем» — объяснил свой выбор Самойлов йог, а так как в Балийских влажных лесах никаких медведей не водилось, младшему пришлось довольствоваться тем, что есть. — Глеб не налегай, тормози, я с пьяными не сплю, — предупредил музыкант увидев, что брат взялся за более серьезные напитки. — Я не пьяный. — Да ты уже еле на ногах держитесь. — Ничего. Я лягу. — Не смешно, — улыбнулся Вадим. — И приму «АлкоЗельтцер». — Уговорил, — вздохнул Вадим, — я тут написал кое-что, под впечатлением нашей бурной ночи, хочешь послушать? — Хочу, давай. — Ну внимай: Первая смерть неотличима от первой любви. Те же симптомы: бессонница, сердцебиенье, перегоревшие мысли, растерянный вид, страх и восторг, и смиренье, смиренье, смиренье… Смиренье. — О, Господи. — Глеб с жадностью проглотил целый стакан коньяка узнав в спонтанном творчестве брата свои собственные стихи не так давно проданные Суркову. С Вадимом всегда так было. Начинал врать он сбивчиво, медленно, даже робко. Как будто самому себе. Обманув же себя, вдохновлялся, ловил кураж. А потом входил в роль и говорил все увереннее, все убедительнее. — Не понравились? — Не то чтобы… — скрепя сердце вымолвил Глеб, — в Москву пора возвращаться, меня наверняка ищут… — Будешь по мне скучать? — К сожалению, да.***
Ищут пожарные, Ищет милиция, Ищут фотографы В нашей столице… Поиски Глеба с конем продлились три дня. На четвертые сутки Аполлинарий вернулся в свою конюшню один, но с загадочной мордой. К розыску пропавшего музыканта подключили вертолет и важных генералов и наконец нашли пропажу в Изоляторе временного содержания при УВД по Юго-Западному Административному Округу где беспокойный задержанный коротал время распевая блатные песни: Взгляни в глаза мои суровые, Взгляни, быть может, в последний раз. А завтра утром, покинув Пресню, я Уйду этапом на Воркуту. И под конвоем, в работе тяжкой, Быть может смерть я себе найду… Как рассказала директор Государственного Дарвиновского музея куда пришел уже не трезвый Глеб, госпожа Клюкина вел себя доспочтенный Самойлов вызывающе, курил что в заведении запрещено и смеялся от того, что курил. На замечание музейного смотрителя Жабкиной ответил нецензурным требованием принести ему коньяк. Отказ Жабкиной воспринял неадекватно. Спросил, сколько стоит слон с которым он здоровался и почему он не двигается. Достал из кармана пачку денег. Цинично отсчитал четыре тысячи долларов и бросил их в смотрителя. Жабкина аргументированно возразила, что, во-первых, слон не продается. Во-вторых, он чучело. А живые слоны представлены в зоопарке. Так что не лучше ли уважаемому господину забрать свои деньги и проследовать туда. «А не лучше ли тебе проследовать в муду», — грубо ответил смотрителю уважаемый господин. Была вызвана охрана. Деньги разлетелись по залу музея, где в это время проходила школьная экскурсия. Удалось собрать только три тысячи двести. Остальные пропали без вести. За что администрация музея приносит извинения. И обещает, что поиски будут продолжены. Сам Глеб вину отрицал и держался подобострастно. Дело замяли, а дебошира доставили, в коттеджный поселок Грибово. Покрутившись с бока на бок на мягких перинах, привыкший к жесткости казенных нар Глеб нашёл таки удобное для сна положение, но безобразный серо лиловый в желтых наростах кактус стоящий у изголовья, не внушал ему доверия. Глеб поворочался еще и извлек из-под подушки книгу Д. Хедрика «Власть над народами». Зная что Сурков, интеллектуал произведение его заинтересовало. «Туземцы из многих племен любят войну ради собственно войны. И совсем не против того, чтобы их убивали», — прочитал он. Подумал: «Во как». И уснул. Ближе к десяти вечера, Владислав закончил свои дела. Переоделся в черную шелковую пижаму, такую строгую что по сравнению с ней выданная Глебу выглядела просто детской, и со стаканом льда в руке зашел в свою спальню. — … В незастегнутом камзоле, без шляпы, в не подвязанных чулках… и с видом до того плачевным, словно он был из ада выпущен на волю вещать об ужасах, вошел ко мне, — прочитал чиновник мельком посмотрев на гостя. — Привет. Из ада. Ужас. Именно так, — ответил сонный Глеб, Сурков не церемонился и нарочно его разбудил хлопнув дверью. — Добро пожаловать в мир разврата и аналитики, —поприветствовал Сурков, — где ты был все это время? — строго спросил он у беглеца. — Спал, не знаю, не видел… Дальше случилось вот что. Ничего. И тюрьма. Владислав молча сел напротив рокера, зубами прихватил кусок льда, с грохотом разгрыз его и проглотил. — Так надо? — удивился Глеб. — Новая фишка. Эскимосская диета. Вся Москва на ней сидит. Восемь раз в день по стакану льда. Отбивает аппетит. Раз. Закаливает — два. Зубы укрепляет — три. А зубы главный орган. Раньше думали, мозг там. Или сердце. Но наука ушла вперед. Теперь зубы. И, главное, четыре — охлаждает организм, все процессы от холода замедляются. Поэтому не стареешь. — Ты серьезно? — Сам не верил. Но есть результаты. Попробуй. — А ногами дрыгаешь зачем? Так надо? — А, это другое. Сегодня в спортзал не успел и уже не успею, вечер занят. Тобой. Вот пресс подкачиваю. Тебя раздражает? — Нет, — соврал Глеб, — Подкачивай. Будь как дома. — Да, ты был прав, у нас обоих есть кое-что общее нам обоим нельзя верить…— Сурков торопливо доел лед и подошел ближе к любовнику демонстрируя идеальную задницу обтянутую тонкой тканью, — Мочится под себя, шататься по квартире с бутылкой водки в обнимку и скандировать хуйню в кафе на оппозиционном Никитском бульваре это и есть цель твоего существования? Лучше бы слегка в порядок себя привел, как будто денег нет — зло бросил Сурков не глядя на уныло сидящего на кровати рокера. — Да? А когда? Я как в том анекдоте: то ебусь, то несусь… И вообще я генетическим мутант. Как Оззи Осборн. Только это помогло мне, помогло пережить десятилетия алкоголизма и наркомании. А вот ты кстати хуево сохранился, — обидевшись рыкнул Глеб, — стареешь. Возле губ складка. Мешки под глазами. Седой. Плешивый. И седина какая-то неблагородная. Собачья. С кожей что-то. Пятна. Живот вон свисает. Цвет лица онкологический. Так себе портретик получается. — Я здоров, совсем здоров! —задетый за живое вспыхнул Сурков, — а про живот ты зря. Перебор. Обидел. Захотелось тебя убить. Поздравляю, — он знал, что Глеб может быть очень милым и эрудированным, когда трезв и вменяем, и неприятным когда не просыхает или загоняется. Иногда дико упрямым, причем в каких-то парадоксальных вопросах. Но каких-то особых подлостей политик за ним не замечал. Разве что когда одноразовые бабы начинали ждать большой и чистой и навязываться, притворялся мертвым и делал вид что ничего не знает. Вообще Слава считал любовника очень умный на самом деле, хотя понимал что это даже не совсем ум, а так огромное количество знаний, память, и умение делать интересные выводы в чем опять- таки узнавал себя. Но вместе с тем по жизни Глеб был непрактичный и безответственный, его вытащить могла бы только команда классных специалистов, где за рекламу, раскрутку, имидж, стиль, переговоры с оргами и прочее отвечали бы другие люди, что раньше с успехом выполнял Вадим, а Глеб только приносил бумажки с текстами и нотами, работая на студии, и пел на сцене. — Не убьешь, я живучий, — зевнул Глеб. — О чем ты думал, когда я вошел? У тебя было такое счастливое выражение… Или может… о ком? Смысл вопроса дошел до Глеба не сразу, Владислав терпеливо ждал подозревая что он все еще помнит о Вадиме, хотя только одна мысль о нем должна казаться кощунственной. Глеб поспешил заверить дознавателя: — Я ни о ком не думал, — и указал на книгу, лежащую рядом. Сурков прочитал название, и улыбка тронула его губы: — Одна из моих любимых. Больше политик не стал тратить время на разговоры принявшись освобождать любовника от одежды, а его язык пытался проникнуть в рот Глеба. Ему очень скоро удалось снять с него верх пижамы и израненного тела коснулся прохладный ветерок, веющий с террасы. — Откуда у тебя эти синяки? — удивленно воскликнул Сурков, — с кем ты был лишенец?! — Ни с кем! Это все твоя кобыла, то есть конь, я с него упал прям в колючки! — находу продумал тот. — Конь тебя не только сбросил, но и покусал, человеческими зубами?! — Не помню… может и он… Владислав сделал вид, что поверил, уж очень было велико желание. Он умело погружал Глеба в поцелуй, медленно, не делая лишних движений. Пальцы не торопясь стали перебирать его кудряшки, гладить плечи. Глеб еле дышал, ему не хотелось секса, после Вадима все болело, даже сидеть было некомфортно и он рискнул немного повернуть голову, чтобы избежать продолжения поцелуя. Но это ничуть не смутило настойчивого Суркова. Нежными, еле ощутимыми касаниями губ он стал покрывать чувствительную шею, двигаясь от плеча к уху. Глеба было щекотно, но вместе с этим он чувствовал нечто приятное, зарождающееся внизу живота. Сильные руки поддерживали рокера за талию, прижимая к себе все крепче. Закончив с одним ушком, он стал целовать крепко зажмуренные глаза недотроги лоб, щеки. Дыхание Глеба участилось, и он почувствовал легкое головокружение. Ему хотелось кричать: «Стой, хватит», но в то же время глубоко внутри он хотел продолжения… Сурков легонько толкнул любовника на кровать. Тот послушно лег на спину и наблюдал затуманенным взором, как его мучитель раздевается. Он не спеша расстегивал пуговицы на пижаме, его взгляд не отпускал Глеба ни на секунду. Затем политик снял платиновые наручные часы «Консул» и положил их на прикроватную тумбочку. Шелковый предмет одежды он закинул куда-то позади себя. Почему-то не раздеваясь дальше, Сурков вернулся к рокеру, прикусил его нижнюю губу и потянул на себя. Затем улыбнулся и едва слышно сказав: — Расслабься, я обещаю, что не обижу тебя, — повязал ему на шею красный пионерский галстук. — Зачем это? — опешил артист. — Так надо, — загадочно усмехнулся Сурков. В его глазах хотелось утонуть. Они были угольно-черные, манящие. Исходящий от него запах дурманил, его горячего тела хотелось коснуться. Глеб несмело поднял руку и дотронулся до его густых темных волос на груди. Сурков нагнулся и поцеловал его в ответ, этот поцелуй родил в поэте давно знакомое тянущее ощущение. Внезапно ему стало мало поцелуя. Глебу захотел большего, он сам стал прижиматься к любовнику который, не прекращал ласкать недавно ублажаемое другим тело. Когда Владислав коснулся члена возбужденного мужчины сквозь ткань легких штанов, тот тут же застонал ему в рот и Глеб услышал довольный смешок. Тело пылало, плавилось, словно Глеб лежал под палящим солнцем. Голова шла кругом, если бы в тот момент рокеру задали хоть самый простой вопрос, то он точно не смог бы ответить. Сурков что-то ему шептал, но артист ни слова не понимал, он говорил на каком-то незнакомом языке, но его хотелось слушать снова и снова. Глеб и сам не заметил, как оказался полностью обнаженным, лишь яркий лоскут ткани болтался на его шее, впрочем, на Суркове из одежды не было ровно ничего. Его пальцы, горячие и длинные, проникли в трепещущее нутро хитреца, но на удивление никакого дискомфорта Глеб не ощутил, тем более в это время Слава ласкал его плоть другой рукой. Пара секунд, и ноги певца раздвинули, а упругая головка пениса уже пыталась в него проникнуть. С каждым миллиметром Глебу становилось все больней. Изо рта музыканта вырывался хриплый крик. Все возбуждение и тепло мгновенно покинуло его. Глотая слезы, он попытался вырваться. Сурков жестко придавил его своим весом к кровати, схватил концы его пионерской удавки и шопотом, от которого у лжеца волосы встали дыбом, сказал: — Когда я узнаю, кто тебя трахал эти три дня, а я узнаю, то жизни вам с ним останется ровно на один вдох. — Пара секунд и он начинает двигаться. Глеб с силой укусил его плечо, вкладывая в этот жест свою обиду и страх, но политик не замечая этого, еще сильнее прижал его к себе. Толчки становились все быстрей, а боль тупой, она уменьшилась, но того волшебного чувства больше не было. Глеб злился мечтая чтобы это скорее кончилось. Губы Владислава впились в его рот вырывав слабый стон. Двигался политик резко, жестко, обманщик чувствовал его запах, его вкус и вдруг понял, что тоже возбудился. Он стискивая зубы, стал отворачиваться от чиновника, насколько это позволяло его положение. Глеб еле сдерживал крик. На уже не от боли, а от удовольствия. Все расплылось перед глазами, главное было лишь эти грубые движения, которые доводили до экстаза. Слезы застилали глаза, воздуха не хватало, выгибаясь рокер, прижался к любовнику, обхватив его руками. По его слабо шевелящимся губам Владислав прочитал, «пожалуйста», и через несколько бесконечных мгновений ему позволили кончить. Глеб едва не терял сознание. «Черт возьми!» — выкрикнул он, забрызгав грудь Суркова спермой и без того мокрого, словно после пробежки. Владислав нашел опухшие губы «друга» и страстно облизав их достиг пика наслаждения излившись в него своим обжигающим семенем.***
С утра его разбудил помощник Суркова. Он просто светился радостью, и Глеб понял, что ему известно об их со Славой страстной ночи. Его самого, кстати, не было. Глеб смутно помнил, как политик чмокнув его в плечо, тихо ушел где-то среди ночи. Управляющий расставлял на стеклянном столике столовые приборы, тарелки с едой и прочую утварь отгоняя от завтрака проголодавшийся назойливый мох. Он даже тихо что-то насвистывал. Глеб запустил в него подушкой, стремясь испортить его хорошее настроение, и собрался уже восвояси. Но стоило жертве любви сесть в кровати, как он тут же вскрикнул. Одно причинное место дико болело. При всем при том, в Глебе было невыносимо сухо и жарко. Он охнул и с трудом поковылял в вану передвигаться было сложно, наклонившись над раковиной он заглотил кран и высосал из него всю холодную, а потом, не напившись, и горячую воду, так что нечем было умыться, и он жалобно матерясь, вернулся в комнату с нечищеными зубьями где ждал его подручный Суркова и крадущийся к нему из-под кровати лишайник. — Владислав Юрьевич выражает свою печаль по поводу того, что не сможет присоединиться к вам за завтраком. Он весь день будет занят, быть может, он заглянет вечером. — Знаешь, что гарсон, скажи-ка ты своему басмачу, что я не расположен для визитов, — Глеб выразительно посмотрел на подавальщика уничижительным взглядом. — Для вашей «не расположенности» есть вот эта чудесная мазь, — референт указал на баночку с золотой крышечкой стоящей между кофейником и тарелкой с тостами доедаемых синим сфагнумом, Глеб с минуту смотрел на нее, потом перевел взгляд на приспешника. На его крысиной мордочке не было ни одной эмоции, но в глазах плясали огоньки. Рокер схватил тарелку с фруктами и запустил в него, промахнулся, служка засмеялся и быстро отошел. — Свали нахуй, хрень неведомая, — пнул Глеб докучливую зелень, — и ты прихвостень подхалимажный! — крикнул он вдогонку удаляющимуся служке. Он понимал, что лучше бы пойти домой, но сил не было, немного полежав без дела и пощелкав каналами, уставшая звезда уснула. К обеду появился Сурков, но быстро скрылся, потому что Глеб запустил в него специально приготовленную и стоящую под рукой вазу. Через некоторое время буяну принесли суп-пюре оранжевого цвета, закуски, лепешки, патриарх русского рока послал слуг туда, где им следует находиться. Через какое-то время опять зазвенели посудой накрывая стол прямо в спальне. Подали капучино с корицей и шоколадной крошкой. Круассаны с марципаном. Маффины черничные, маффины малиновые. Шоколадные трюфеля. Мини-чизкейки. Еще что-то сильно мучное и сладкое. Против такого пиршества Глеб устоять не мог, он накидал побольше подушек на стул и осторожно присев к столику стал есть руками. Так вкуснее. Надо было перебить послевкусие дурацких недель. Заесть всех этих кислых людей адвокатов с их счетами, миллионеров, художников, озабоченную Таньку, ухмылявшегося Суркова, даже Вадима с его враньем и подло подсунутыми, купленными стихами… — Правильно, — похвалил вернувшийся Владислав, — еду, как любовников, надо брать телом, а не приборами. Иначе удовольствие не то. Так было задумано природой. Пока не появились ложки, вилки, презервативы. Люди стали бояться натурального секса, называют его опасным. Источником заразы. Опасливо входят друг друга стерильными изделиями из латекса. Люди боятся еду. Едят и трусят. Жуют, глотают, а думают о сахаре, холестерине и лишнем весе. Я тоже боялся. Но победил страх. — Дождавшись пока Глеб съест все. От круассана до маффина. И что-то еще, стратег поинтересовался, — как прошло рандеву с Вадимом? Вам понравилось? — Раздельно! — громче чем следовало, выкрикнул Глеб, — но понравилось. — Кстати, стрижка хоть и дурацкая, но тебе идёт, — кивнул Сурков на выстриженные виски поперхнувшегося маффином Глеба, он понимал что тот врет, но врат вкусно. — Состригу все нахер! — он был зол, небрит, и вдобавок ко всему весь в сахарной пудре.