Ты пидор

Антон просыпается сильно позже — и сначала не понимает, ночь это или день, потому что в Питере ночи белые. Когда сквозь шторы пробивается яркий свет, различить время суток становится практически невозможно. Музыка за стенкой уже не звучит, и вокруг блаженная тишина, будто все спят ранним утром. Антон аккуратно, стараясь не потревожить спящего Арсения, поворачивается на кровати. Тот тепло и доверчиво прижимается к нему, словно крошечный, недавно родившийся котенок, причмокивает губами во сне. Спящим Антон его ни разу не видел — и сейчас умиленно рассматривает подрагивающие ресницы и нелепо сбившуюся челку. И думает, что быть таким красивым нельзя. Арсения будто ученые разработали: модель в программе создали со всеми параметрами, а потом вырастили в пробирке, вот и получился он такой идеальный. Конечно, в эту картинку никак не вписывается незаживший прыщ на щеке и шелушения на носу — как-то умудрился обгореть, что ли, — но Антон всё равно считает его самым красивым человеком из ныне живущих и уже умерших. В дверь тактично стучат, а затем сразу распахивают. Эд заходит, как к себе домой, но, вообще-то, он и заходит к себе домой — в свою же комнату. — Вечер добрый, — шепотом говорит он, косясь на Арсения. Тот ворочается в объятиях, но не просыпается. — Мы щас идем гулять, вы с нами? — Сколько время? — так же, шепотом, спрашивает Антон. — Одиннадцатый час. Арсений снова ворочается, а потом разлепляет глаза, сонно моргает. Антон целует его в висок, ощущая под губами горячую суховатую кожу. — Который час? — Одиннадцатый, — повторяет Эд, умиленно глядя на него: как на того же мелкого котенка. Антон до сих пор не может привыкнуть к этому его взгляду. — Вы с нами гулять? Данка уехала, но будет Майами. Антон не знает, кто такой Майами, и не хочет гулять, он бы еще повалялся в постели с Арсением. Но тот медленно садится, потягивается, явно не настроенный больше бездельничать. — Конечно, — с зевком. Ну и ладно. В конце концов, Антон приехал в Питер не для того, чтобы всё время сидеть в четырех стенах. Хотя, если бы он был честен с собой, то признался бы: он готов сидеть где и сколько угодно, если всё это время рядом будет Арсений. *** Они идут гулять по Невскому, но сразу сворачивают куда-то, а потом еще, и еще, и в итоге оказываются на какой-то незнакомой от слова «а это че, а это где» улочке. На самом деле в Питере, куда бы ты ни шел, ты всегда выйдешь либо в метро, либо к Неве, но тут они умудряются зайти в какую-то глушь. Наверно, всё дело в том, что идут они не одни, компанию им составляет бутылка водки. Прохладно и влажно после дождя, но дышится легко, а еще светло — ночи же белые. Состояние окрыленное, и Антон, пожалуй, впервые в жизни пьян настолько: мир перед глазами кренится, но всё кажется классным, и тело, по ощущениям, будто набито пухом. А затем происходит эксцесс: бухой Арсений, ловко перепрыгнув через клумбу, вдруг спустя два метра падает на ровной поверхности и разбивает коленку в мясо. Он машет рукой, мол, плевать, само пройдет, главное, что он в шортах — джинсы были бы в труху. Но Эд всё равно усаживает его на ближайшую лавку и идет в аптеку, а Антон садится жопой прямо на мокрый асфальт рядом и держит его за руку, пока Яна влажными салфетками пытается остановить кровь. — Да тихо ты, — бухтит она, прижимая салфетку к ноге, но кровит сильно. Рука Арсения слегка дрожит, хотя тот вряд ли ощущает холод или боль — слишком пьян. Но Антон пьянее, он и сам не заметил, как нажрался, и теперь перед глазами улица раздваивается. Направо пойдешь — судьбу найдешь, налево пойдешь — на асфальт упадешь. Арсений шел налево. — Может, подорожник приложить? — спрашивает Олег, тот самый Майами, который не понятно как с ними увязался. Он очень, очень тупой, и остается догадываться, почему все называют его Майами. Наверно, потому что внешне он напоминает спасателя… хотя то ведь спасатели Малибу? Ай, да по хуй. — Какая фантастическая идея, — очаровательно улыбается Арсений, глядя с лавки на Олега — он флиртует, и Антон сжимает его руку крепче, чем следовало бы. — Может, пойдешь поищешь подорожник? — Да, конечно. Поищу! — Олег кивает, как болванчик (хотя он болваном и является), и идет искать подорожник по кустам в сквере. Арсений кое-как сдерживается, пока он отойдет на безопасное расстояние, и звонко ржет. Антон его немного осуждает (Олег же не виноват, что такой глупый), но всё равно целует в запястье. Обычно они не проявляют прилюдно свои чувства, но сейчас… ну, сейчас слишком бухие они. — Это жестоко. — Яна тоже негромко смеется. — Ты же знаешь, почему он Майами? — уточняет она у Антона. Тот качает головой. — Потому что, когда они с Эдом и Арсом в школе учились, он на географии сказал, что Майами находится около Сочи. — Он сверхтупой, да, — хихикает Арсений. Антон кривится — ему не смешно, Олега скорее жалко. Арсений порой склонен к неоправданной жестокости, и это одна из причин, почему Эд запрещает ему много пить, а тут они с Антоном вылакали почти литр водки. Эд за вечер раз восемь сказал, что Арсению нельзя, потому что тот на таблетках, и даже пытался отобрать бутылку, но быстро сдался. Он выглядел уставшим и постоянно зевал, явно желая побыстрее прийти домой и упасть в кровать. — У меня салфетки кончились, — сообщает Яна со вздохом, встает на ноги и брезгливо выбрасывает всю эту окровавленную кучу целлюлозы в мусорку. Колено разбито в кровавое месиво, кожа содрана, внутри всё истыкано мелкими камешками, и это отвратительно — Антона начинает подташнивать, и он переводит взгляд на лицо Арсения, которое куда приятнее. Ему хочется творить какую-нибудь дичь. Типа залезть на столб и орать с него «Меняй!». Что менять — хуй его знает, но хочется. Или прыгнуть в пруд, или просто лечь на траву и орать песни. Но вместо этого он лишь встает с мокрого асфальта и, наклонившись, рассматривает лицо Арсения — тот смотрит чисто и открыто, и он пиздецки красивый. От алкоголя взгляд стеклянный, как те самые шарики, которые Антон успел уже проебать где-то, а из-за чересчур яркого солнца последних дней родинки стали еще заметнее и даже появились призраки веснушек на носу. Сережка в ухе отливает серым металлом — Антон мягко поглаживает ее большим пальцем, гладит по контуру ухо. — Болит? — тихо спрашивает он, сам не зная, что имеет в виду: то ли душевные раны, то ли физические. — Немного, — признается Арсений, едва заметно приподнимая уголок губ. — Но поцелуй облегчит мои страдания. Под осуждающий вздох Яны Антон наклоняется и целует Арсения — нежно и долго. От парня пахнет водкой, а на вкус он как Спрайт, и поясница затекает от неудобной позы, но ради такого можно и потерпеть. Арсений горячо ласкается, ерзает на лавке, тянет за ворот рубашки ближе к себе. — Мы на улице, — смущенно говорит Антон между поцелуями, но опирается коленом о лавку, чтобы Арсений смог обхватить его за пояс. Тот утыкается лбом ему в грудь, прижимая к себе. А затем его ладони медленно спускаются ниже, на задницу, и весьма недвусмысленно сжимают ягодицы. — Э, ну давайте без этого, — ворчит совершенно внезапно подошедший Эд, шлепая Антона по затылку рулоном бинтов. — А где Майами? — Он ушел искать подорожники. — Арсений на Эда не смотрит — в этот момент он полностью принадлежит Антону. Невинно хлопает ресницами, на щеках возбужденный румянец, глаза блестят. — Не хочешь вернуться домой? Я хочу… — Антон закрывает ему рот ладонью, чтобы парень не договорил это пошлое «тебя», и тот смеется в его ладонь. — Подорожники, — устало бубнит Эд, садясь на корточки перед Арсением. — А я говорил тебе не давать ему пить. Пиздец вы, ребята. Антон согласно кивает, не совсем понимая, о чем речь, и наблюдает, как Эд заботливо обрабатывает коленку Арсения чем-то антибактериальным, а после заматывает бинтом. *** Они опять возвращаются к Эду, потому что идти в дом отца Арсения в таком состоянии как минимум некрасиво, а как максимум — самоубийство. Арсения развозит в конец, и он всю дорогу шатается и рассказывает Антону, как сильно он хочет: а) отсосать ему; б) дать ему в задницу; в) трахнуть его; г) вылизать его, причем после того, как трахнет. Эд морщится, пытаясь буквально тащить друга на себе, Яна краснеет и закрывает руками лицо от стыда, Майами ржет над каждой фразой, приправляя ее насмешливыми предложениями типа «Я не педик, но ради тебя могу и по мужикам». А Антон просто идет с опущенной головой и горящими ушами, даже не пытаясь ничего предпринимать. Ему неловко за своего парня, но куда сильнее его волнует полный мочевой пузырь. После полутора литров Спрайта ссать хочется невыносимо, и при такой нужде пьяный бойфренд — не самая важная проблема. По приходе в квартиру ванну (смежную с туалетом) занимает Яна, так что Антону ничего не остается, кроме как идти назад на улицу и писать где-нибудь за углом. Можно, конечно, обесчестить раковину на кухне (что и предлагает великодушно Эд — «Только помой потом»), но такое Антону не позволяет воспитание. Так что он выходит обратно под затянутое тучами небо и справляет нужду в ближайшем закоулке. В отличие от Арсения, он уже слегка протрезвел, а мелко накрапывающий дождик лишь способствует возвращению полноценной реальности. Думая, какое-то же это благословение свыше — ссать, Антон идет на детскую площадку во дворе дома. Садится на качели и, расслабленно покачиваясь, проверяет телефон. Возвращаться в квартиру пока нет желания — там сейчас суматоха: где кто спит, кому надо в душ, во сколько надо вставать. Несмотря на то, что Дана уехала к подруге, спальных мест всё равно мало: раскладной диван и одноместная кровать, так что там, скорее всего, кипит работа по распределению лежбищ. Он листает обновления в ленте, пишет маме «Мы проснулись! Всё хорошо!» — времени как раз шесть утра, самое оно сделать вид, что он хороший мальчик и рано встает. Рассматривает сегодняшние фотки Арсения и завидует его фантазии: тот позирует во всевозможных вариациях, тогда как высшая планка Антона — это поддержать Пизанскую башню. Голова болит, но перед глазами уже не мутно, и красивое лицо Арсения на дисплее он видит четко. Нежность Антона не то что затапливает, она его топит — от нее щемит в груди, а губы немеют. Хотя с губами, может, всё же алкоголь виноват. Антон, кажется, Арсения любит. Это осознание приходит как-то по-дурацки — вместе со стыдом от того, что Антон так по-ублюдски смылся, хотя должен позаботиться о своем невменяемом парне. Зубы там ему почистить, в постель уложить, поцеловать перед сном. Дождь усиливается, еще немного — и Антону придется идти в мокрых кроссах, как в песне Тимы Белорусских (которая ему тоже не нравится), так что он встает и бодро шагает домой. Он открывает дверь подъезда предусмотрительно заранее взятым ключом и питерские разборки (и правда питерские) слышит уже на лестничной площадке. — Не злюсь, но надо думать башкой, — рычит Эд негромко, но его голос всё равно разносится гулким эхом по подъезду. — Он же сам ко мне полез, — огрызается Майами. Антон тормозит на пролете первого этажа. Становится как-то холодно, и дело не в сквозняке из открытого окна — холод рождается где-то внутри. Мерзкое, промозглое предчувствие. — Ты же знаешь, что у него проблемы. Какого хуя, Олеж? — Может, тебе пора уже перестать быть его нянькой? Ему ебаных семнадцать лет. Не семь. Ты уже заебал быть этой… Как там ее… А, мать-Терезой. — У тебя еще совета забыл спросить. Давай пиздуй отсюда, пока Антоха не вернулся. — Если у него ко мне есть какие-то претензии, то я без проблем готов с ним побазарить. Что он сделал? Что вообще могло произойти за жалкие пятнадцать минут? Антон понимает, что у него есть два варианта: позорно сбежать или выйти к ним. Майами, хоть и ниже, но куда шире в плечах и сильнее, драться с ним не хочется. Да и Антон скорее растерян, чем зол. Липкое предчувствие дешевым лизуном из Фикспрайса падает в желудок, но Антон вздыхает и поднимается по лестнице. — Что произошло? — ровно, без предательской дрожи в голосе спрашивает Антон и сам этому удивляется. Незаметным движением вытирает о джинсы мокрые ладони — это от дождя, конечно, не от волнения. У Эда виноватое выражение лица, ебало Майами такое же тупорылое, как и обычно. Сначала Антон сочувствовал ему за вялый интеллект, теперь же он мысленно желает ему всю жизнь ссать керосином вперемешку с битым стеклом. — Он сам полез, — хмуро говорит этот тупица, и Антон хмурится. — Надо получше за своим парнем следить. — Олег, иди уже. Потом поговорим, тупо сил нет. — Эд подталкивает его в плечо. Тот мечется еще несколько мгновений, прежде чем кивает и, хмуро глядя на Антона, спускается по лестнице. И хорошо — потому что у Антона нет желания с ним разбираться. Он устал, у него болит голова, еще и хронический гастрит от водки с газировкой разыгрался. Он хочет только спать, а еще обнять Арсения, но вот последнее вряд ли теперь получится. — Так что он сделал, Эд? — Ты только не психуй, ок? — Он опирается бедром о перила, устало трет пальцами покрасневшие глаза. Интересно, сколько он не спал? — Короче, начудил немного Арс. — Это я уже понял. Они с Майами… — произносить это не хочется, словно если промолчать, то оно перестанет быть правдой, — переспали? — Нет-нет. — Эд качает головой. — Я пошел в комнату за бельем, возвращаюсь в зал, а они… сосутся. — Он смотрит на растрескавшуюся штукатурку на стене, и Антон остро чувствует ложь. Потому что вот так отводить взгляд — вообще не в духе Эда. — И? — И хер Олега в руке Арса, — заканчивает он устало. — Ну, я их растащил, ясное дело. Вывел Олега в подъезд, а дальше ты знаешь. — И всё? — Тебе мало? Антон садится прямо на ступеньки — чего терять, жопа и так грязная, он ей что только не обтер за сегодня. Приваливается затылком к стене, прикрывает глаза. В воздухе слышится слабый запах мочи, и он лишь надеется, что не сел в высохшую лужицу. Хотя... по хуй. Уж лучше в моче сидеть, чем во всем этом дерьме. — Я так и знал, блядь. — Про Майами? — Эд садится рядом, хлопает его по плечу в качестве знака поддержки. — Да нет, в принципе, что будет какая-то жесть. Рано или поздно. И что Арс? — Спит уже, наверно. Он совсем никакой был. Не думаю, что он вообще понимал, что происходило. Говорил же, что пить не надо ему, нельзя. — И что ты предлагаешь? — Антон открывает глаза и упрямо смотрит на Эда. — Закодировать его? Замок на жопу повесить? — А я тебе, блядь, говорил, что будет сложно. Ты мне че ответил? «Ой, я его так люблю, пополам порвусь, но буду с ним». И че теперь? Где запал проебал? — Слушай, я только сейчас понял, как устал его загоны терпеть. Его перепады настроения, эти его шутки дебильные. Ничего, что у меня тоже есть чувства? — Хуюства, — передразнивает Эд, но совсем невесело. — А ты, блядь, раньше чем думал? Сракой? На хуя тогда в это ввязался? Тут не поспоришь: раньше Антон и правда думал сракой. Точнее, вообще не думал, он просто был очень сильно влюблен — он и сейчас влюблен. — Я не знаю, что делать. Как ты это делаешь? Как у тебя крыша не едет? — Он же мой друг. — Эд пожимает плечами. — Кто, если не я? Эд прямой, как железная балка: он живет тупо по пацанским понятиям, делит мир на черное и белое, на друзей и врагов, и иногда это неплохо. У Антона пятьдесят оттенков серого — не как в той блевотной книжке, а, ну, слишком много граней у его любовного треугольника с Арсением и адекватностью. — И не бесит? Не устаешь? — Бесит. Устаю. Но я о сеструхе с детства заботился, хоть она и старше, потому что родаки у нас так себе. Поэтому она и такая, кстати. Замкнутая, в себе постоянно… Короче, привык я с кем-то нянчиться, наверн. — А Яна? — С ней другое. — Эд улыбается. — Не смотри, шо она мелкая, она не тупая. Ты же в курсе, что она из семьи богатой, не? — Антон качает головой. — Поэтому ее растили, как принцессу, а родители при этом срались. Батя мамке изменял, и всё такое. И во всем этом она росла. Так что она притворяется глупой, а на самом деле умная. Сам Эд не то чтобы отличается умом, так что Антон только пожимает плечами. Он рад за эту парочку, но ему не до этого: все мысли занимает Арсений. В голову лезут сцены их с Майами… Они что, на диване? Или на кресле? На подоконнике? Антону знать это не нужно, но почему-то он не может перестать думать. — Я могу с ним лечь, а ты с Янкой. Но чур руки не распускать, оторву и в жопу засуну. А то знаю я вас, пидорасов… — Не надо, я сам с ним лягу. — Антон, вздохнув, встает. — Завтра утром разберемся, я слишком устал. Когда они заходят в квартиру, Эд сваливает в душ, а Антон остается в гостиной наедине с Арсением. Тот спит — очаровательно обнимает подушку, сопит и выглядит таким невинным, словно не дрочил другому парню буквально только что. Красивый, сука, даже сейчас. Антон не хочет дожидаться очереди в душ, так что просто стягивает джинсы с носками и осторожно перелезает через Арсения, ложится поближе к стенке — так, чтобы не касаться чужого тела. Он не пытается отобрать свою часть одеяла, а накрывается колючим пледом, лежащим под головой вместо подушки. Словно уловив его присутствие, но не просыпаясь, Арсений разворачивается к нему лицом, протягивает руку навстречу. Перегаром от него несет знатно, и Антон отстраняется, упираясь лопаткой в стенку — не из-за запаха, а потому что испытывает неприязнь к его руке. Черт его знает, правой или левой он дрочил Майами. К Арсению Антон испытывает такую гамму эмоций, которую и описать сложно. Разочарование, отвращение, боль, ревность — и в то же время смирение, любовь, нежность, жалость. Ему кажется, что сегодня заснуть он точно не сможет, но вырубается спустя пару минут беспорядочных мыслей. *** Голова похожа на шар для боулинга — такая же тяжелая, и не покидает ощущение, что кто-то пихает пальцы прямо в мозг. Гудящая и пульсирующая боль отдает в виски, в макушку, в затылок, в лоб. Да что там, она как будто в жопу стреляет через всё тело. Во рту сухо и мерзко, и Антон сглатывает слюну (которой нет) и открывает глаза — их тоже жжет, словно они всю ночь в пыли под диваном валялись. Арсений лежит рядом поверх одеяла полностью одетый, залипает в телефоне. Почувствовав на себе взгляд, поворачивается на бок лицом к Антону. Выглядит он тоже не ахти: бледный, с покрасневшими припухшими веками и очень сухими губами, но это его не портит, скорее придает уязвимый, по-детски несчастный вид. — Проснулся? — спрашивает он тихо и виновато, от него слабо пахнет зубной пастой. Антон хочет притянуть его к себе и обнять — несмотря на головную боль, на тошноту, на рези в желудке и на то, что от него, скорее всего, воняет, как от алкаша, который неделю ходил под себя. Хочет — и даже протягивает руку, касается плеча… И вспоминает. А если бы Антон вернулся домой чуть раньше и увидел всё это? А если бы вообще не уходил, он ведь мог бы этого не допустить… Арсений виновато отводит взгляд, словно читает его мысли. — Ты злишься? — Схожу в душ, потом поговорим, — бросает Антон и аккуратно садится, на пол слезает через подлокотник, чтобы не приходилось перебираться через Арсения. — Там полотенце желтое, — вдогонку говорит тот, и его голос такой расстроенный, что Антон даже думает: а не сделать ли вид, что ничего вчера не было. Душ он принимает долго: драматично запрокидывает голову, подставляя лицо под струи воды, прислоняется лбом к плитке, печально рассматривает бутылочки с гелями для душа — всё как в фильмах. Он предается жалости к себе со всем рвением, на какое способен подросток, и ему, в общем-то, не стыдно. Всё это так грустно, что даже адское похмелье волнует его не так сильно, как разбитое сердце, но он не удивлен. Положа руку на сердце (на осколки, видимо), он давно ожидал чего-то подобного, и ему больно не от самого факта измены. Больно из-за того, что у этой задачи нет решения. Это ведь не алгебра, над которой можно покорпеть часок-другой и прийти к верному ответу, а в случае чего — списать у Димки. Арсений не изменится. Он просто такой, и варианта тут два: либо Антон с ним расстается, либо смиряется. Но ни тот, ни другой варианты привлекательными не кажутся. Антон тщательно вытирается после душа, чистит зубы, умывается, пьет воду прямо из-под крана — всё долго, оттягивая начало неизбежного разговора. Он жалеет, что забыл дома бритву: мало того что лишился возможности потянуть время, так и ходить придется заросшим. Хотя щетина у Антона так себе: еле заметная бороденка на подбородке и усики-«пропуск в трусики». Найдя в сумке чистые трусы, штаны и футболку, он переодевается в коридоре и наконец возвращается в комнату. Диван уже заправлен и сложен, а Арсений сидит с подушкой в объятиях и меланхолично ловит глянцевой стороной телефона солнечных зайчиков. — Как себя чувствуешь? — вздыхает Антон, садясь рядом. — Голова болит, — жалуется Арсений, не выпуская телефон. Россыпь светлячков скачет по полу до ступней Антона, играет на бледной коже. — У меня тоже. В сумке вроде таблетки есть, мама дала. Поискать? — Не надо. — Арсений поднимает голову. На контрасте с покрасневшими белками — сосуды полопались — радужка выглядит особенно ярко, будто тот плакал. Но это вряд ли, конечно. — Ты злишься? — Нет. — Это правда. — Я не злюсь, скорее… Разочарован. Чувствую себя дебилом, Арс. Только что я распинался о том, что надо стараться, и в этот же вечер… — Я был сильно пьян, больше не буду столько пить… — Он снова переводит взгляд в пол, гоняет солнечные лучи по линолеуму, по старому выцветшему ковру. — Не соображал, что делаю. — Ты всё помнишь? — Да, — нехотя отвечает тот. — Смазано, но помню. — А зачем ты это вообще сделал? Я просто не понимаю. Ты ведь знал, что я где-то рядом, так зачем? Я же тупо отошел за угол поссать, меня не было минут десять, а ты уже делаешь… это. Так какого, Арс? Арсений хмурится, сжимает мобильник крепче. Очевидно, слегка раздражен, но от ответа не увиливает: — Сам не знаю зачем. Я… Блин, да знаю я, как правильно. Я же с людьми общаюсь, книги читаю, фильмы смотрю. Знаю, что у нормальных людей всё не так… — Так в чем тогда проблема? Если знаешь — так делай, Арс. — Антон касается его плеча и разворачивает к себе — тот недовольно повинуется, снова смотрит в глаза упрямо. — Ты хочешь, чтобы так всегда было? Ты творишь хуйню, а я типа ок? Давай ты будешь трахаться с другими, а я сидеть и смотреть на это, вот кайф. — Ты серьезно? — Арсений удивленно приподнимает брови. — Я как-то даже не… — Твою мать, нет! Я несерьезно! Да что с тобой такое? Антон не выдерживает: встает с дивана, ходит беспокойно туда-сюда. У него буквально челюсть сводит от желания сказать всё, что он думает о ебанутости Арсения, и только остатки адекватности останавливают его. Арсений молча наблюдает за ним. — Слушай, — шепчет Антон, садясь перед ним на пятки — прямо на пол, — котенок, я так не могу. Даже сейчас говорю, а перед глазами вы, как будто я видел всё… — И ты меня бросаешь? — обреченно, но не так чтобы очень — Арсений слишком спокоен для такого драматичного момента. Антон рассеянно гладит его кончиками пальцев по корке на колене: выглядит не так плохо, как могло быть. — Я не хочу, — выдыхает Антон, поправляя его растрепанную челку. — Но мне надо подумать, хорошо? Арсений долго смотрит на него, словно хочет что-то сказать, но не решается. А потом наклоняется и мягко целует — почти царапается сухими губами, но Антон отвечает. Коротко, потому что… ну, потому что хуево ему до сих пор и целоваться нет сил, но не ответить не может. *** — Привет, ты охуел? С одной стороны, Антон не может этого отрицать. С другой стороны, он не вполне уверен, что они с Эдом имеют в виду охуение (охуевание? охуиние? Прежде Антону не доводилось задумываться о грамматически верных формах мата) одного и того же разряда. Какое-то время он молчит и лишь пыхтит в трубку, а Эд на том конце провода (хотя, если начистоту, никаких проводов в телефонах давно уже нет) тупо ждет. — Привет, Эд, — наконец говорит он. Они с Арсом не общались целый день: Антон взял только телефон, наушники и кошелек — и пошел гулять. У него не было ни плана, ни маршрута, поэтому он просто бродил по улицам, останавливаясь везде, где понравится. Сначала он хотел пойти в Эрмитаж и даже доехал до него на метро, но у музея оказалась такая фантастическая очередь, что он передумал. Зато он побывал в квартире Блока, прогулялся по Невскому, наделал фотографий для мамы по дороге и пообедал в Макдоналдсе, который ничем не отличается от московского. Одному было не скучно, но комфорт одиночества не избавлял от фантазий в духе «А что бы сказал Арсений, увидев это». Например, дерево в форме гуся или его уродливый покосившийся гамбургер. До вечера Антон то старался думать об их отношениях, то, наоборот, откидывал эти мысли под предлогом «не надо портить себе настроение». В итоге он так ни к чему и не пришел, и теперь звонок Эда застает его врасплох. — Мне повторить вопрос? — хрипло уточняет тот. — Как Арс? — вместо ответа спрашивает Антон. — Да хуй знает. Смотрит мультик про голубого зайца и рыбу на ногах. Мы с Янкой стараемся его особо не трогать, говорить он ни с кем не хочет. — Вообще-то, Гамбол — кот, а не заяц, — Антон вздыхает. — Он тебе рассказал о нашем утреннем разговоре? — Да, я потому и спрашиваю, не охуел ли ты. Такой умный, шо пиздец: сначала бьешь себя в грудь и орешь, что будешь с ним вопреки всему, а чуть что — сразу в кусты. — Слушай, я просто… — Не, Антох, это ты послушай. Я тебе говорил, чтобы ты башкой подумал? Говорил. И шо теперь? Он к тебе привык, привязался, он тебе доверять, блядь, начал. А ты тупо хочешь его кинуть, потому что, видите ли, тяжко тебе. Тебе че, норм так? — Мне пиздец как не норм. — Антон садится на ближайшую лавку, потому что на ходу говорить неудобно — да и идти ему на самом деле некуда. Сейчас почти десять, и солнце прокатывается по горизонту, окрашивая всё в бледно-оранжевое. Интересно, наблюдал ли когда-нибудь Арсений за закатами в белые ночи? — Слушай, если ты и впрямь сдулся после первой небольшой трудности, то знаешь, вали. Реально, соси жопу. Антону больше сказать нечего — он жмет на иконку с красной трубкой. *** Как маленький ребенок, ничего не понимающий, но чувствующий холодность между родителями при разводе, Арсений так же старается привлечь внимание. Следующие дни он шумный, активный, флиртует с официантами в кафешках и с продавцами мороженого на улице, бесконечно раздает улыбки. В нем будто установлен какой-то гейский локатор, и он безошибочно определяет следующего адресата для его флирта. Антона это раздражает — и чем более вызывающе Арсений себя ведет, тем сильнее это злит. Питерские дни для Антона пустые, и ему нужно домой, чтобы подумать. Если начистоту, ему хочется простого человеческого пострадать. Арсений обещал ему показать город таким, каким он его не видел, и это получилось: Антон не запоминает Питер вообще, словно и не видел его. Но Антон всё еще чувствует. Он по-прежнему очарован Арсением и может слушать его часами, но прикасаться к нему с каждым днем становится всё сложнее. И, несмотря на то, что живут они в одной комнате, а папа Арсения и правда появляется дома нечасто, у парней так и не случается секса, и во время их привычных объятий и ласк через одежду Антон остро ощущает смешанную с возбуждением колкую неприязнь. Когда ночью накануне отъезда Арсений придвигается ближе и утыкается носом в плечо (лежат они на разложенном диване, потому что больше негде), Антон делает вид, что спит. Начинает дышать ровнее, глубже, хотя ладони потеют в момент, а сердце стучит быстрее. Остается надеяться, что Арсений не заметит. — Я знаю, что ты не спишь, — не оправдав надежды, шепчет тот. — Пытаюсь заснуть, — отвечает Антон, не открывая глаз. Притворяться бесполезно, да и ему не пять лет. Арсений проводит кончиками пальцев по его плечу, ныряет под рукав просторной футболки. Антон рвано выдыхает — из-за банального нежелания объяснять, почему он не хочет секса, но Арсений принимает это за возбуждение и придвигается ближе, целует в шею. — Арс, твой папа дома, — ворчит Антон и пытается отстраниться, но некуда — он и так лежит на самом краю дивана. Раньше по ночам они ничем таким не занимались, максимум поцеловались пару раз. — Отец спит так, что пушкой не разбудишь. — Он закидывает на него ногу, выразительно трется пахом о бок. — Давай, ты же хочешь. Антон, конечно, не Буратино — в смысле не деревянный, и поэтому тело предательски реагирует. Член напрягается, но парень ведь не пальцем деланный и может противостоять своим животным желаниям. — Арс, не надо. Неожиданно (потому что тот по натуре упертый) Арсений отстраняется, ложится на спину и молчит. Антону становится стыдно, поэтому он поворачивается к нему сам, коротко целует голое плечо. — Прости, не хочу так, когда за стенкой твой папа. — Дело не в нем. И не в Майами, и даже не во мне. Дело просто в том, что я тебе больше не нравлюсь. Антон слышит что-то вроде: «Уууу, ну ты и гондон», хотя в комнате почти тишина и раздается лишь их дыхание и тихий шум кондиционера под потолком. Наверно, это произносит кто-то в голове Антона, какой-нибудь вечно осуждающий ангел-хранитель. Самое обидное, что он прав. Не совсем, конечно, но Антон и правда не испытывает того, что раньше. Сердечки из глаз больше не сыпятся, сердце не пускает фейерверков, а Арсений уже не кажется таким идеальным. Как там говорят? Прошла любовь, завяли помидоры. Антон ощущает себя так, словно сидит в теплице весь потный и смотрит на дохлый кустик с крошечными красными помидорками, которые выглядят слишком темными и жухлыми. Но, черт возьми, ему нравится этот кустик. — Это не так, котенок, — зачем-то упрямо отрицает он. — Ты мне нравишься, просто мне не… — Не нравится то, какой я. — Арсений улыбается в потолок. — Я понял. Всё было бы супер, если бы не… И дальше три тысячи пунктов. — Ты манипулируешь, — раздраженно говорит Антон, который за последний месяц неплохо узнал его. — Хочешь, чтобы я чувствовал вину, хотя это ты чуть не трахнулся с другим парнем. — А ты возводишь секс в какой-то ранг святости, — выплевывает Арсений. Он садится на кровати, но Антон это скорее чувствует, чем видит: шторы чересчур плотные. — А ты шлюха, — выдает Антон раньше, чем успевает подумать. Он не хотел этого говорить, правда. Хотя, в отличие от прошлого раза, он так действительно думает. Не то чтобы он винит в этом Арсения, но факт ведь остается фактом. Солнце горячее, вода мокрая, а Арсений — шлюха. Антон думает, что тот сейчас в истерике вскочит и выйдет из комнаты, хлопнув дверью, или хотя бы отвернется к стенке и заплачет. Но Арсений лишь негромко смеется и снова падает на спину. — А я ведь говорил, — объясняет он свою реакцию. — Причем это было… сколько, дня три назад? — И тебе это нравится? — Что? — Быть… ну, шлюхой. — А тебе нравится быть собой? — Это не так работает. Можно, знаешь ли, измениться. Но для этого надо что-то делать, а не оправдывать всё фразой «Я такой, как есть, любите меня». — Говоришь как Эд. — Арсений всё-таки отворачивается в стенке, предварительно красноречиво фыркнув. Антон по-прежнему лежит на боку и долго думает, стоит ли обнять парня со спины, уткнувшись носом в затылок, или не стоит. И с этой же мыслью он засыпает, так и не пошевелившись.