В ресторане играет живая музыка, и пока я жду Азирафеля, невольно стучу в ритм ножиком по пустой тарелке. Я не снимаю свои очки даже здесь, и в первые пару раз, когда мы только начинали здесь ужинать, официант все время косился на меня. Потом привык. Кстати, я заметил, что нас обслуживает один и тот же парень. На протяжении уже, кажется, семи лет. Или больше? Это не то, где я мог бы быть точным.
Сейчас полдесятого, ресторан закрывается в одиннадцать, и не то чтобы у нас есть много времени, но, если быть откровенным до конца, то мы все время заканчиваем все наши ужины у кого-то дома. Просто потому что это комфортнее (а ещё мне просто нравится находиться у Азирафеля в квартире — там всё время очень уютно и его бесконечный легкий кавардак хранит в себе больше домашнего комфорта, чем огромный особняк моих родителей. Ныне мертвых).
Я одергиваю себя.
— Не думал, что ты приедешь раньше меня.
Его голос звучит так, как звучит голос любящей матери. Мне кажется, я могу ощутить то, насколько он мягкий и теплый у самого его нутра. Он по коже проходит не просто теплом — электричеством. До костей пробирает самых, и в этом есть куда более глубокое удовольствие, чем в вымещении злобы или садизме. В этом что-то намного,
намного более тонкое.
о таком не говорят.
— Хоть здесь я решил поторопиться, Азирафель.
Я чувствую, как непроизвольно улыбаюсь, поднимая на него взгляд. Из меня наружу рвется вся моя радость и счастье, выворачивается наизнанку. Будто плюшевые мишки или мармелад — такое детско-яркое, такое наивно-светлое, преувеличенное немного, напыщенное, но реальное. Я
чувствую это в себе, когда
он смотрит на меня
вот так — кротко, с любовью и снисхождением.
Это что-то вроде исповеди в церкви.
Я ощущаю что-то наподобие того, будто бы все мои грехи отпущены. Будто бы я сам по себе прощен.
но я
непрощаем.
Поэтому время, проведенное с Азирафелем, особенно бесценно. Я могу ощутить то, как полностью спадет напряжение, как сбавляется крепость узла, затянутого в моей грудной клетке, как даже холод в моей груди внезапно теплиться начинает.
Это выше понимания, громче слов. Это не опишешь досконально, и вы не поймете такого, если не чувствовали такого хоть единожды.
Если вы не были воплощением греха, найдя на минуту-другую приют, где бы вас действительно поняли и приняли.
Где бы вас знали.
Азирафель святой — я вам клянусь.
Он говорит, беря меню:
— Работа?
Я киваю.
В моей глотке застывает что-то вроде: нет, то, что у меня там — не работа, моя работа — не дотронуться до тебя, не посмотреть так, будто я тебя с детства ждал, не кричать тебе в лицо о своей любви, потому что я сделал это лишь единожды и ты подумал, что я брежу. Мой долг коснуться тебя взглядом так, чтобы ты тоже смог ощутить всю свою ценность и важность, чтобы ты смог понять, что твоя жизнь стоит миллионов всех тех, кого я убил.
Вот моя работа.
И, вообще, знаете..
маниакальность она везде маниакальность.
даже в любви.
особенно в
такой любви.
— В этот раз ты довольно быстро прилетел. Это не заняло у тебя даже трое суток, — он качает головой, а я опираюсь о кулак, сам не замечая, что пытаюсь подобраться к нему ближе.
Подползти буквально. Под кожу залезть.
мой фанатизм касается не только убийств — просто интересный факт.
— О, мой босс сказал, что это была зарядка для того, чтобы я нормально не отдыхал. Мило, правда?
— Я думал, они брезгуют заставлять тебя заниматься чем-то... незанимательным, — он покачал головой и жестом подозвал официанта.
Он заказывает вино, карпаччо и какой-то десерт. Выжидающе смотрит на меня. Поднимая голову к официанту, я говорю:
— Ничего. Только вино.
— Ему карбонару и стейк Рибай.
— Азирафель, я не...
— И лимонный чизкейк.
Я закатываю глаза.
Я и не знаю, от чего конкретно — от того, что он решает за меня, или от того, что он заказывает то, что я действительно люблю.
Мы молчим с несколько секунд, пока официант оформляет заказ, кивает и уходит. Я шиплю буквально сквозь зубы:
— Я не хочу есть.
— А я хочу, чтобы ты нормально поел. Ты уже так доигрался до гастрита, теперь язву хочешь? Мало тебе болячек, больше надо?
— Ты звучишь как сверх-заботливая мать.
— А ты — как сверх-раздолбай, Кроули. Хотя, вроде, занимаешься жизнеопасными вещами.
— О, брось, поиски сейфа в горящем здании — не опасно.
— Твой врач так не говорил потом о твоих ожогах.
Я криво улыбаюсь. Где-то на руках — вроде, у бицепса — и на спине остались шрамы. На самом деле, увечья действительно обыденная тема среди нас. Это уже что-то вроде клише.
И, мне кажется, людей без шрамов на лице — минимум. С моей неосознанной, интуитивной аккуратностью мне повезло, поэтому моё лицо выглядит нормально, без всяких шрамов от химических или ещё каких ожогов. Единственное — небольшой отвратительный шрам на правом виске. Но я набил там себе тату в виде змеи и забил хрен.
Мне повезло чуть больше, чем другим.
У Хастура на правой части лица, ближе к виску — шрам от химического ожога. Что-то такое у Вельзевула — ранее у неё это было и на правой, и на левой стороне лица. На правую она сделала себе операцию, но на левую до сих пор не решилась. Не знаю, в чем проблема.
В общем-то, это что-то вроде метки. Метке о твоей принадлежности к чему-то
настолько опасному. Вечное напоминание о том, что сейчас ты лишился кожи, в следующий раз — жизни.
Так и живем.
— В любом случае, всё прошло хорошо. В этот раз вообще был утренник в детском саду для умственно отсталых детей, только зря костюм и туфли испортил.
— Думаю, тебе в радость.
— Что?
— Ты же повернут на покупке шмоток, так что, думаю, ты не особо расстраиваешься очередному поводу обновить гардероб.
— Но у меня есть любимчики!
— Которые ты не надеваешь на такие вылазки?..
Я фыркаю. Нам приносят мясо, и мы с Азирафелем переглядываемся. Просто интуитивно. Просто мы хотим поддержать связь даже тогда, когда не говорим. Мы делаем это буквально одновременно. И мы знаем, что это правильно. Моё сердце сейчас совершает что-то невероятное в грудной клетке. И ноет-ноет-ноет. Тягуче-сладко, невыносимо-приятно. Это не описать. И это происходит каждый раз от его взгляда на протяжении такого долгого времени. Это бесконечно.
Азирафель рассказывает мне про мелкие происшествия на работе, про зазнавшегося Гавриила, про то, как испачкал свои новые светлые джинсы в крови. Он знает, как их отстирать, но, на самом деле, он не любит это делать, потому что, по его словам: «я знаю, что там была чья-то кровь, а это не те аксессуары, что я предпочитаю».
Он говорит:
— Гавриил снова запряг меня бумажной волокитой. Пришлось задержаться на два часа. Я ненавижу сверхурочные, боже правый, он делает это специально!
— Никогда в этом не сомневался. Дьявол, всегда поражался его имени. Гавриил — это что-то из библии, что ли?
— Вообще — да. Есть архангел Гавриил.
— Это что, его прозвище?
Усмешка у меня выходит ломаной, потому что это было бы действительно смешно — то, что у нас есть люди, берущие имена демонов, а у них — идиоты, которые нарекают себя ангельскими именами. Это же бред! Я до последнего отказываюсь это понимать.
Я удивлялся имени Азирафеля с самого начала, потому что оно тоже звучало немного ну... возвышенно? Но это оказалось его настоящим именем, а его родители просто были глубоко-верующими людьми, так что его я в этом упрекать не могу.
Он говорит, качая головой:
— Нет, это его настоящее имя.
— Наверное, выглядит ещё как мега-правильный чувак. Ангел от мира моды, что-то вроде того.
— Ты даже прав, — готов поклясться, я слышу, как он скрипит зубами, но после я обращаю внимание, что это он сделал вилкой о тарелку. — Ты же видел его.
— Когда?
— В тот вечер, когда...
Он осекается. Я понимаю, о чем он, поэтому просто махаю рукой. Я говорю:
— Забей, ангел. Это дело давно минувших дней. Мне уже все равно.
— Да, но... почему я тебе не верю?
— Потому что ты переживаешь это острее меня, почем зря. Много воды утекло, это всё лишь пережиток прошлого. Так что за Гавриил?
Я перескакиваю с темы, потому что он действительно остро переживает за меня из-за этого случая до сих пор. Я вижу его глаза, и я различаю огромное количество сожаления, хотя в этом никогда не было его вины. Он будто пытается защитить меня, и до сих пор не простил себя за то, что так и не смог этого сделать. С самого начала это было фатально, и мы оба это понимали. Но, кажется, не до конца принимали.
— Следователь. Тогда он был следователем. Молодым таким...
— Ах, да, — я киваю. — На удивление, даже в моем недавним сне его лицо было мыльным. Запомнил, что его правый ботинок был в какой-то жиже человеческих органов.
— Меня поражает твоя... избирательная память.
— Я просто подумал тогда, что это мерзко, — я неоднозначно пожимаю плечами, поднимая взгляд на него так, что он способен увидеть мои глаза из-под темных очков. Мы переглядываемся. — Кстати, о мерзком. Не знаю, слышал ли что-то ваш отдел об этом...
Я вижу краем глаза, как он заинтересованно наклоняет голову, откладывая столовые приборы, когда я тянусь к своему дипломату. На самом деле, Азирафель фантастический в своей работе. Абсолютно так же, как и я. Он не жесток, но он обожает интересные дела, связанные с маньяками. Он говорит, их психология более интересная. Не то чтобы я мог бы с ним не согласиться — уж я-то знаю об интересной психологии маньяков. Было бы неплохо, если бы в ней разбирался хотя бы сам маньяк, но, скорее всего, тогда это было бы абсолютно нечестно в отношении всех участников такой игры.
Я достаю фотографии моей некогда девушки и протягиваю их Азирафелю. Он совершенно спокоен, когда берет их. Он перелистывает их, разглядывает.
— О, над ней, видимо, довольно долго издевались. Выбиты зубы... продольное сечение явно тупым ножом на груди. Опять выпотрошенные органы, — он качает головой, — однако, анатомичных дел мастер.
Не то чтобы это было смешно, но я издаю тихий смешок.
— Она мне... кого-то напоминает.
— Это Нэнси, Азирафель. Нэнси.
Он поднимает на меня свой взгляд. Его лицо вмиг теряет прежний азарт и заинтересованность. Его взгляд буквально напряжен, и я вижу, как вслед этому напрягаются его пальцы. Он молчит, когда аккуратно складывает фотографии, оставляя титульной фотографией лужи крови у камина в её гостиной, и с дальнейшей кровавой дорожкой, протянувшейся к самому трупу. Он наверняка заметил вырванные волосы и сломанные ногти. Он наверняка сделал вывод о том, что пока он издевался над ней, она была в сознании и пыталась отбиваться. Когда я думаю об этом, по мне проходит буквально стая мурашек. И я не знаю, от чего: от удовольствия или от мысли о том, что нет, она не заслужила такой смерти.
— Снова?
— Снова. И я хочу, чтобы ты помог мне с этим.
— Исключено, Кроули, — он качает головой, и он говорит это таким серьёзным и уверенным тоном, что мне даже обидно становится от такого радикального отказа, — ты же знаешь, у нас табу на дела, связанные с вами. Я не хочу, чтобы меня уволили с такими рекомендациями, что мне придется до конца своих дней разносить ризотто и пиццу в вакуумных пакетах.
— Нет, Азирафель, ты не понимаешь. Это не касается нас, это касается
меня. Это ненормально. Не успеваю расстаться — оп, труп! А со своей женой я даже расстаться не успел!
— Только не говори, что ты переживаешь за всех этих девушек, Кроули, я не поверю!
— Я, может, и нет, а вот ты, Азирафель? Позволишь какому-то херу с горы дальше убивать всех тех девушек, с которыми я встречался? Я не говорю об официальном расследовании, мне просто нужна твоя помощь. Ты же невероятен, Азирафель, без тебя я не справлюсь.
— Если ты думаешь, что лестью сможешь меня подбить на это, то нет, Кроули, и не пытайся.
— Это не лесть, я просто говорю то, что думаю. Меня буквально напрягает, что эти парни так настойчивы, и не то чтобы мне жаль всех этих девушек, — я опускаю взгляд на фотографии, проводя подушечками пальцев по глянцевой поверхности, — но у меня должок ещё с убийства моих родителей.
— Ты уверен, что это были они?
— Будто бы сам не видишь, ангел, что это их почерк. Ты же видишь все связанное между этими убийствами. Этим занимается один человек. Даже не группировка — это один человек. Ты помнишь, что сила нажима и всевозможные опечатки имеют эквивалентность между собой. Сила нанесения ножевых и метод убийства — это одна рука. Мне насрать на то, какую девушку они убьют следующей, но за родителей я их не простил до сих пор, — я подтягиваю фотографии к себе окончательно.
Я отодвигаю первую, открывая перед собой вторую — фотография следа от удушья на её шее. Если полиция сделает анализ, то выяснится, что сила нажима была идентична с другими попытками удушения или просто придушения для того, чтобы напугать и заставить молчать жертву. Я вижу это даже по фотографиям.
Я поднимаю взгляд на Азирафеля, когда говорю:
— И не прощу
никогда. У меня должок. Мне просто нужна подстраховка. Мне нужен
ты.
На самом деле, я не совсем уверен в правильности того, что вообще вмешиваю сюда Азирафеля, потому что у меня нет гарантии того, что эти остолопы не догадаются о том, что между нами с Азирафелем всегда было нечто большее, чем тот сухой секс, что у меня был со всеми своими девушками и бывшей женой.
Но если Азирафель будет максимально много знать об этом человеке, то это невольно подпишет ему страховку на его безопасность. Это что-то вроде реверсивной психологии, только тут на кону твоя жизнь, и мне бы действительно надо заиметь стопроцентное подтверждение тому, что я думаю в правильном русле.
Проблема в том, что Азирафель действительно восхитительный коп, и я уверен, что этот маньяк не то, чего ему бы стоило бояться, но я, черт возьми, боюсь.
— Я ничего не могу обещать, Кроули. У меня и своей работы полно, — он качает головой и скрипит ножом по тарелке, заставив и себя, и меня поморщиться. Он добавляет: — посмотрим.
Перевожу: со слов Азирафеля, посмотрим — я почти согласен. Я уже его выучил. Почти. Фактически.
Поднимая бокал, я говорю:
— Тогда за то, чтобы все шло как по маслу.
Я усмехаюсь. Азирафель отвечает на это осуждающим взглядом, но поднимает свой бокал, и мы чокаемся.
И не то чтобы я действительно хотел отомстить за смерть родителей. Честно говоря, за такое время моя ненависть к этому действительно очень сильно упала, но страх за Азирафеля действительно заставляет меня, наконец, действовать. Это не то, что я могу откладывать в долгий ящик.
Я говорю:
— Может, мне следует найти новую девушку?
— Живая приманка?! Кроули, ты с ума сошел?!
Я кривлю рот. Будто бы «живая приманка» хоть что-то, блять, для меня значит. Проблема Азирафеля в том, что он все надеется на то, что у него каким-то магическим образом получится затолкнуть в меня святые истины о милосердии и сострадании. С чего-то он решил, что я тот тривиальный плохой мальчик из книг — будто бы меня просто недолюбили, а как только долюбят я перестану резать людей и получу великое сострадание. Нет, блять, не перестану, это моё гребаное хобби, и ничего это уже не исправит.
Я больной.
И эту болезнь не излечить.
потому что я боюсь бороться с самим собой.
я боюсь сам себя.
ну, я же уже говорил.
— Я тут подумал, а если я найду себе парня?
Я просто игнорирую его слова, потому что он уже должен был привыкнуть. Но своих попыток он не оставляет. Нет, Азирафель, своей любовью ты лечишь меня не от жестокости, а от боли. И это куда лучше — когда-нибудь до него дойдет моя расстановка приоритетов.
— Парня?
— Вдруг они убивают только девушек.
— А твой отец?
— Ну он же не мой парень. Просто интересно, — я пожимаю плечами.
— Просто интересно с парнем? — он чуть хмурится, но, на самом деле, он пытается меня этим задеть. Будто бы моя гомосексуальность стала бы для меня открытием.
Кстати, у меня ни разу не было с мужчиной — просто интересный факт.
— В любом случае, я не хочу, чтобы ты рисковал человеческой жизнью, зная, что его ждет.
— Мы приставим к нему охрану. Словим на живца, так сказать.
— Мне кажется, это слишком просто, Кроули. Оно не так работает, — он качает головой и тянется к вину. Я перехватываю его, сам подливая. Я просто хочу хотя бы немного о нем позаботиться. Просто это вшито у меня под кожу, приклеено к ДНК. Это просто нормально.
— В последнее время всё кажется слишком простым. Это меня и напрягает, — я сам не замечаю, что последнюю фразу я буквально шепчу. На самом деле, мне тоже кажется это слишком простым и, скорее всего, это не сработает. Я поднимаю отяжелевшей взгляд на Азирафеля и ставлю бутылку на место. — Но нам стоит попробовать. Я позабочусь об охране, а тебе следует быть просто внимательнее к подозреваемым. Не то чтобы они у нас в принципе есть, но...
— Но?..
— Но их не мешало бы найти. У тебя же есть доступ к прошлым преступлениям, ко...
— Это не обсуждается, Кроули. Это уже прямое вмешательство в мою службу.
— Пожалуйста?.. Просто посмотреть базу. Я могу сам это сделать, просто дай мне туда доступ.
Азирафель вздыхает, поджимает губы и прикрывает глаза. Его плечи напрягаются.
— Я же знаю, что ты спокойно можешь взломать нашу систему, но вместо этого ты просишь сделать это меня.... Ты будто спрашиваешь разрешения.
В моей голове звенит: «Я делаю это уже лет пятнадцать, удивительно, что ты не замечал».
Если что-то хотя бы косвенно касается Азирафеля, то я действительно спрашиваю у него разрешения. Я не хочу, чтобы он думал, что могу насильно вклиниться в его жизнь. Я максимально послушный, если дело касается его. Как он этого не понял — с Дьявольской помощью, разве что. Возможно, Дьяволу стыдно за меня, но никто не идеален.
— Я хочу, чтобы сейчас мы работали сообща, поэтому я.... я хочу, чтобы это было... добровольно?..
Я звучу так, будто сам не до конца уверен в собственных словах. Будто бы я сам не знаю, о чем говорю — хотя это не совсем так.
Азирафель выдыхает, его плечи опускаются и он, сделав глоток вина, ставя бокал в сторону, говорит:
— Ладно, я посмотрю базу. Но там не будет подозреваемых. Никто даже косвенно не трогал эти дела.
— Я знаю. Поэтому я прошу помощи у тебя.
— И это пугает меня больше всего.
Его голос звучит так, будто бы он мертв. Будто бы он не дышал, когда говорил это. Возможно, его это и вправду напрягает.
Просто на заметку, народная мудрость — если вас о помощи просит профессиональный киллер, то жди беды. Никакая любовная история не начинается с такого. Никакая сказка не начнет с момента, когда тебя просит хоть о чем-то гребаный киллер. Это не та история, у которой может быть Хэппи Энд.
И я, и он это знаем, и мне словами не передать, какой благодарностью во мне отдается факт того, что он согласен. Что он доверяет мне настолько, что готов ступить во что-то такое.
Чтобы вы понимали, он собирается не просто мне помочь, он подписал соглашение на то, что он готов вступить одной ногой в наше болото. В наше логово диких зверей.
Мы соприкасаемся ребрами ладоней, и я ощущаю, как моё сердце снова пронзает приятное нытье. Я смотрю на него из-под очков. И, возможно, он и вправду догадывается о том, что я просто на
его стороне. Что я в любом случае буду стоять впереди него, даже если на нас ополчатся все те дикие звери. Мне ничего не стоит отдать свою жизнь за Азирафеля.
И даже моё «я убью за тебя» сказанное для Азирафеля будет иметь совершенно другой смысл. Да, конечно, слышать такое от убийцы — это скорее смешно, потому что я могу убить ради веселья, а не ради кого-то. Но убийство ради Азирафеля будет совершенно другим. С особой жестокостью и ненавистью. С особым удовольствием. Даже в самом изощренном хобби есть тот лакомый кусок, который ты можешь позволить себе лишь изредка или вообще не можешь.
Но, к сожалению, ему не нужны убийства ради него.
и мне приходится жить ради него.
И, поверьте, это
намного сложнее. По крайней мере, если вы хотя бы отчасти живете той жизнью, что живет Энтони Дж. Кроули, то вы должны примерно понимать то, насколько сложно
действительно жить, а не просто существовать от рассвета до заката куском плоти с набором холодных расчетов, махинаций и комбинаций для взлома программных обеспечений.
— Ты хочешь, чтобы это было максимально стандартное расследование?
Азирафель говорит, когда у меня полный рот еды, и я лишь что-то мычу и качаю головой. По мне не скажешь, что я не хотел есть. Может, я и вправду хотел, но чувство голода я уже фактически не ощущаю. Не знаю, на каких чудесах функционирует мой мозг и организм в целом. Ещё один аргумент в пользу того, что я не человек.
Проглатывая так и не прожеваный кусок мяса, я говорю:
— Нет. Просто мне нужна крепкая почва. И, честно говоря, мне не хочется самому рыться в подозреваемых, а ты к этому спокойнее относишься. Ты же знаешь, Ази, я не очень люблю кропотливую работу, хотя на меня её чаще всего и вешают.
Выдох у меня выходит тяжелым, и может показаться, будто бы я действительно жалуюсь на это. Но нет, не жалуюсь, в большей степени мне насрать. Наверное. В перспективе — так мы говорим, если ситуация выходит из-под контроля и мы не знаем, что будет дальше. Но в перспективе все хорошо. Какой именно перспективе и какова возможность ее исполнения — никто не знает. В этом вся наша работа.
— Я не думал, что ты... заволнуешься об этом...
Он ковыряет вилкой свою еду, а у меня опять полный рот мяса. Я стараюсь его пережевать. Я хмурюсь.
Я волнуюсь об этом уже хренову тучу времени, но мне легче было думать, что всё нормально, потому что чисто теоретически с Азирафелем я не ебусь, а значит его вряд ли поставят в список жертв. На самом деле, я не знаю, как они работают.
Он говорит:
— Ты любил свою последнюю девушку, да?
Он ковыряет вилкой уже и так размазанное блюдо по своей тарелке. Я смотрю на это краем глаза. Он говорит это с надеждой. С той надеждой, которая взывает к тому, что у меня появилось сострадание и любовь к ближнему своему. Нет, не появилась, мне по-прежнему насрать.
Я говорю:
— В подозреваемых могут быть только мужчины.
Я хмурюсь. Я помню примерное очертание того человека, который убил мою жену, а после пытался и меня. От него воняло парфюмом от D&G и у него были мозолистые сильные руки. Возможно, занимается тяжелым физическим трудом.
Он спрашивает, откладывая вилку:
— Ты ведь сожалеешь об её утрате, да?
Он складывает руки в замок. Я говорю:
— Это мужчины ростом выше метра восьмидесяти пяти. Выше меня.
Почему мы не забили тревогу сразу же после того, как на меня было совершенно покушение?
Забили, конечно же. Вроде, даже наш Босс что-то там проверял. Наверное. Не знаю. Не интересовался. Мы не проводили никакого глобального расследования просто потому что проходили месяца, а нового звоночка не поступало. Спустя год все спихнули это на простое убийство, а я под руку попал лишь потому, что не во время пришел. Вельзевул отчитала меня за то, что разгуливаю без оружия. Не говорить же мне, что я тогда пришел бухой после встречи с Азирафелем.
Это и хорошо, и плохо. На такую анестезию мне было чуть менее больно, чем могло быть, будь я трезв.
И мне повезло, что Азирафель почти не пил в тот день.
На моей руке остался шрам от его рук. От раны, которую он мне зашивал. Это единственный шрам, к которому я питаю столь теплые чувства.
Азирафель тяжело выдыхает и складывает руки в замок.
Он говорит:
— Ты помнишь его частично, так? Ты уверен, что это мог быть он?
— А ты уверен, что это мог быть не он? Но в любом случае сначала надо просмотреть все остальные дела. Если характер убийства и нанесение ударов идентичны и похожи на следы на теле моей бывшей жены, то все понятно.
Азирафель смотрит на музыкантов. Он шепчет одними губами:
— Мне не верится, что всё так легко. Он работает не один, Кроули, не один.
— Командование всегда одно. Ты знаешь. В любом случае, предлагаю оплатить счет и на время не думать об этом. Сегодня был тяжелый день.
Я подзываю официанта, и Азирафель кивает. Он кажется мне напряженным, но не то чтобы это было чем-то настолько серьезным, с чем бы не смогла справиться бутылочка какого-нибудь Совиньон Бланк.
Мы уже давно опытным путем убедились, что это лучшее обезболивающее во всех планах.
Я стараюсь не думать обо всем этом, когда мы садимся в машину.
Не было смысла волноваться, потому что прошло достаточно времени в безопасности для Азирафеля, чтобы думать о том, что они могли бы его убить. Не сделали этого раньше — с чего бы им срываться сейчас?
С самого начала я даже не придавал этому большого значения просто потому, что считал это идиотизмом. Кажется, волнение обострилось вслед за обострением моей тревожности после употребления антидепрессантов. Не самый приятный момент моей автобиографии, так что я просто предпочту об этом не вспоминать.
И я действительно хочу скинуть мое волнение об Азирафеле на всего-то тараканов в моей голове. Она вечно что-то надумывает — так, чтобы не скучать.
В конце концов, Азирафель фантастический коп, и совершить на него успешное покушение не так и легко. Он может показаться вам добрым и наивным, но в живот вам упрется не его просьбы положить оружие, а дуло пистолета. Иногда мне кажется, что он разбирается в оружии лучше меня.
Когда-то мы с ним собирали винтовку, и он сделал это быстрее меня. Не то чтобы это было обидно, в конце концов, это его профессиональное качество, но, черт, в некоторых вещах он намного,
намного лучше меня.
Я обожаю его, но во мне не звучит и капли лести, когда я говорю о том, что он хорошо бы сработался в нашей сфере.
Спустя такое время, спустя столько лет нашего знакомства. Спустя время, когда я знаю о том,
как он работает и что он знает, что умеет и как к этому пришел, я слышу в нем отголоски неслыханнейшей сволочи. И поэтому он чудесным образом мне подошел. Не как костюм от Armani на две пуговицы, а как часть одного целого. Будто бы...
я звучу так, будто бы верю в сказки о соулмейтах.
Нет, блять, не верю, меня просто поражает Азирафель до неясных всхлипов в моей голове.
Одно время мне приходилось быть двойным агентом, смотря на Азирафеля, мне кажется, что с этим он бы тоже справился куда лучше меня.
Но это не совсем то, что я хотел бы произносить вслух.
Пока мы едем, Азирафель продолжает рассуждать по поводу этой череды убийств. Мне приходится его слушать, хотя я не хочу слушать конкретно об этом. Я действительно одно время
слишком много об этом думал.
Он говорит про то, что можно поискать отпечатки. Говорит о том, что ему вряд ли дадут доступ к недавнему убийству. На выдохе он признает разумность моей идеи о том, чтобы найти себе новую девушку. Мои мышцы на руках напрягаются. Он добавляет:
— Но позже.
Я молча киваю и он поворачивается к окну. Я смотрю на него краем глаза. Потом на время. 22.45.
Не знаю, чем я заслужил то, что Азирафель готов жертвовать ради меня своим сном, но я рад этому. Мне действительно нужен отдых после всего. Меньше всего я хотел бы сейчас ложиться спать, зная о том, что конкретно мне приснится.
Я всё чаще стал задумываться о том, что присутствие Азирафеля действительно выталкивает из меня все это. Но не то чтобы это действительно работало на то, что одним днем вместо больного психически человека проснется что-то адекватное. Нет, конечно же нет — это просто что-то вроде уравновешивания.
Я бы не смог сорваться сейчас ради того, чтобы кого-то убить или обдолбаться качественной наркотой.
Смог бы я сорваться с какого-нибудь неплохого задания ради Азирафеля? Я до сих пор не знаю. Я честен, поэтому я говорю о том, что не знаю. Понятия не имею.
Это две разные личности. Два разных человека. Это альтер-эго. Тот момент, когда я запихиваю кому-нибудь в глотку ствол пистолета, тот момент, когда я становлюсь ботинком на чье-то лицо — это альтер-эго, это личность, живущая вне правил. И оно не влюблено в Азирафеля. И оно не влюблено ни в кого. Ему ничего не надо и ничего не хочется. Оно независимое, оно дикое, оно как сквозная рваная рана — истекающее кровью, ненавистью и болью. И я не знаю, смогу ли я променять две части этих действий на другое.
Мы молчим. Играет Queen, и я знаю, что Азирафель не вслушивается в слова. Он никогда не вслушивается в музыку, которая играет в машине. Когда-нибудь он услышит.
Голос Фредди поет мне:
«Сломаю тебе хребет,
Если не подпишешь", - говорит он».
Я поворачиваю направо и проезжаю на красный.
«Синхронизируй свой разум и смотри,
Как в нем восстает зверь».
Я сжимаю руки на руле ещё сильнее, и вижу то, как на меня смотрит Азирафель. Он ненавидит, когда я нарушаю правила дорожного движения, но иначе слишком скучно, и я не могу просто быть добросовестным водителем. Это слишком скучно.
— Ко мне?
Он спрашивает это просто для того, чтобы убедиться, что я тоже останусь с ним, потому что он и так понимает, что та дорога, которой я еду, направлена к нему домой.
Я говорю, переключая песню:
— Конечно.
Голос Фредди поет нам:
«Позови меня, если тебе нужна моя любовь».
Говорю:
— Пошли Гавриила нахер, если он возмутится твоим опозданием.
Я переглядываюсь с Азирафелем под песню Queen, и он смотрит на меня исподлобья. Он не вслушивается в слова песни, и он не замечает, что я каждый раз включаю то, что подходит под мое настроение. Он не знает, что каждая фраза Фредди Меркьюри под невероятный инструментал — то, что рвется из моей глотки к нему. Конечно же, он не знает. Потому что он был уверен, что я бредил в тот момент, когда я признавался ему в любви.
Мне кажется, что я брежу сейчас. Потому что я занимаюсь этим.
— Кроули, у нас автоматическая система пропусков, на меня сразу падает выговор и штраф. Это не работает так, как у вас.
— Ну да, — я усмехаюсь, слабо разжимая руки на руле, — у нас за неявку сразу убивают, — я вижу, как Азирафель удивленно вскидывает брови и, кажется, верит мне на слово, поэтому я говорю: — Шутка. Но у нас довольно жестокие меры наказания.
— Например?
Мои губы дергаются в попытке улыбнуться, но я невольно напрягаюсь. Мне не жаль никого из нашего штаба, но о таком не хочется говорить как о чем-то смешном. Это просто неуважение. А я был воспитан отлично. Не то чтобы мои навыки в этом могли потеряться.
— Одного облили кислотой. Другого оставили без средств на существование. У третьего убили жену. У четвертого, — мой голос содрогается, — дочь. А она не была виновата ни в чем. Она не была, блять, виновата в том, что её папаша облажался. Никто, блять, не был виноват.
Раздается мерзкий противный скрип от резкого торможения резины по асфальту. Я останавливаюсь, кажется, в десяти сантиметрах от бампера БМВ перед нами.
ЛАДНО, ЛАДНО, МАТЬ ВАШУ.
Я вам соврал, когда говорил, что в работе я нихрена не чувствую — даже своей любви к Азирафелю.
Азирафель смотрит на меня напряженно и взволновало. На моих руках напрягаются вены, когда я сжимаю руль так, что руки едва-едва соскальзывают с чуть влажной из-за вспотевших ладоней кожи руля.
Я никогда не позволю себе убить детей. Я никогда не позволяю убивать детей своим сослуживцам и вообще кому-либо, кто работал со мной. Я не убил ни одного ребенка. Потому что нет, блять, это ребенок. Он ни в чем не виноват, он ничего не сделал, он не мудак.
Я не тот, кто использует слова «мерзавец» как оскорбление. Потому что я сам мудак, мерзавец, тварь, ну, и дальше по списку.
Но в моей глотке буквально застряло это «ублюдки», когда я узнал, что у него убили дочь. Я помню, что тогда мы пересеклись в лифте. У меня был чудесный день, и я как раз собирался встретиться с Азирафелем.
Я знал, что этот чувак недавно облажался, случайно слив некоторую информацию, за которую пришлось отдуваться даже мне, но мы быстро все уладили, хоть и не без потерь.
Я посмотрел на него и спросил:
— Ну, что там? Отрубили палец? Обнулили счета? Босс был не в настроении.
Я дернул плечами, и слабо улыбался, потому что да — всё было прекрасно.
Он поднял на меня свой взгляд. Пустой бессмысленный взгляд. Так смотрят люди, которым больше нечего терять. Одними губами он прошептал:
— Они убили Амели. Ей было четыре. Они убили мою
дочь.
В его мертвых потерянных глазах заблестели слезы, а голос содрогнулся. Мои плечи опустились, а очки сползи на нос. Это не было состраданием. Это была растерянность, это была злость, это было... тяжесть.
я смотрел в его глаза, и не видел там
ничего, кроме бесконечной горечи и скорби.
Тогда я лишь хлопнул его по плечу и неосознанно кивнул, будто бы соглашаясь с его так и невысказанным «они гребаные ублюдки».
Да, милый, мы гребаные ублюдки,
но даже я бы не стал такое делать.
Азирафель видит мое напряжение, потому что они, блять, не имели никакого права убивать ребенка, который даже отпор дать не может. Они не должны были убивать ребенка. Собаку бы, блять, убили, любовницу, да хоть жену!
Азирафель это чувствует, и он пытается остудить меня:
— Ребенок — это же беспрецедентный случай, да?
Я качаю головой и жму на газ, когда загорается зеленый. Мой голос хриплый, когда я говорю:
— Я не знаю.
Говорю:
—
Не хочу знать.
Азирафель кивает. А я проглатываю какой-то странный комок глухой злости у себя в глотке.
— В этом нет твоей вины.
— Я знаю, но...
Я затыкаюсь. Я не знаю, что «но», и это просто повисает в воздухе. Азирафель пытается меня отвлечь, и он говорит:
— Тебя наказывали за твои оплошности?
— У меня их нет и никогда не было, Азирафель, — я качаю головой и заезжаю на парковку, чуть жмурясь, пытаясь найти свободное парковочное место. — Я не самый дисциплинированный и не самый послушный. Я могу опоздать или явиться на собрание с бургером. Могу стать причиной драки. Но я никогда не делал чего-то, что нарушало бы наш рабочий процесс.
— Ты никогда не боялся за то, что они могут убить тебя?
Я глушу мотор и поворачиваюсь к нему. Снимая очки, складываю их и опускаю на секунду взгляд вниз, к ним, гляжусь на себя в отражении.
Мы стоим на стоянке, в свете фонаря в машине, пока Фредди поет нам:
«(Давай)
Я могу сжать тебя в объятиях –
(Займемся любовью)»
Я поднимаю взгляд на него так, что мы смотрим друг другу в глаза. В свете фонаря, в этой полутьме, его черты лица будто выточены из мрамора. Я вижу каждый изгиб и залом, морщину и впадинки. Я считаю то, что я сейчас вижу — чем-то идеальным.
Я говорю:
— В этом мире есть вещи похуже того, что я умру.
«например то, что убьют тебя»
Говорю:
— Поэтому я никогда не боялся своей смерти.
Он молчит. Несмотря на звучание песни, я слышу его дыхание. На ощупь я пытаюсь выключить музыку, и этот момент буквально что-то рвет изнутри меня. Это приятное сдавливающее все мои внутренности нытье.
Фредди поет:
«Давай займемся любовью».
Я выключаю музыку. Азирафель резко опускает взгляд вниз, к сенсорному экранчику, а я продолжаю пялиться на его лицо. Проходит буквально несколько секунд перед тем, как он поднимает свой взгляд на меня и говорит:
— Больше всего меня пугает то, что ты даже не врешь.
В тишине раздается звук от открытия двери, и он уходит.
Я выдыхаю, так и не меняя своего положения. С меня будто только что упало какое-то дикое невероятное напряжение. И наступает только слепое опустошение. Как после оргазма, только намного, намного лучше.
Я ставлю машину на сигнализацию, и мы поднимаемся в его квартиру. Когда заходим в прихожую, Азирафель резко замолкает, прерывая свой рассказ про групповое убийство беременной женщины. В темноте, затаив дыхание, я смотрю, как он снимает с себя пальто. Он смотрит на меня через плечо и вздергивает бровь. Я по-прежнему не дышу, когда на ощупь, не спуская с него взгляда, ищу выключатель.
Щелчок.
Свет настолько яркий, что у меня болят глаза, что я хочу выключить его к хреновой матери, но я лишь цепляюсь за свою кожаную куртку и сдергиваю её с себя.
— Я принесу вино и бокалы.
Я киваю.
Я прислоняюсь спиной к стене, откидываю голову и выдыхаю. Это буквально восхищение распирает меня, когда я смотрю на него.
У него дома очень тепло и все в светлых тонах. Я скидываю обувь в прихожей, а он уходит в какую-то одну из комнат и гремит бутылками.
Я не хочу сейчас думать ни о чем. Ни об убийствах, ни о взломах компьютеров, ни о пистолетах с ножами.
Я хочу успокоиться. Мне надо расслабиться.
Даже на балконе у Азирафеля уютно, и я опираюсь ладонями о перила и прикрываю глаза. На улице достаточно холодно, но мне хватило пяти минут в помещении и одного взгляда на Азирафеля, чтобы все мысли в моей голове спрессовались и создали охеренно высокое давление. Такое, что у меня создается ощущение, будто бы моя голова сейчас лопнет.
Звенят бокалы и он протягивает мне один наполненный. Он становится достаточно близко ко мне, и я смотрю краем глаза на его силуэт четко очерченный в этой тьме, настолько прекрасный, что меня моей любовью выворачивает.
Меня полосует, меня режет, меня мучает эта любовь, это возбуждение, это желание.
Я не хочу убивать и насиловать; я хочу растерзать Азирафеля на своем красном шелковом постельном белье. Ему пойдет этот цвет — моё постельное белье насыщенно-багровое, как артериальная кровь. Яркая, сочная, насыщенная.
Ему бы подошло. Ему бы невероятно подошло.
Я шумно выдыхаю через нос, когда слежу за тем, как Азирафель делает первый глоток.
Теперь вы понимаете, почему я вообще завожу девушек?
Потому что здесь, прямо в этот момент, меня неосознанно заводит Азирафель, и мне надо как-то сбить всё это напряжение. Дрочить надоедает, а у меня хорошее воображение, и так легко бывало представить его. Так легко и так ужасно стыдно, что после секса я каждый раз уходил в ванну и один стоял под холодным душем до получаса, пока моя девушка одиноко и грустно сто раз складывала и раскладывала разбросанную по комнате нашу одежду.
Он говорит мне:
— Я вижу, ты расслабился. В начале встречи ты был напряжен.
Я сглатываю и хватаюсь пальцами за перегородку.
Это бесценно — понимание того, что он ощутил мое все напряжение за день, несмотря на то, что у меня было хорошее настроение, пока я ждал его. Это бесценно. Я смотрю на него сейчас, и весь город в миллионах огней будто гаснет.
И не остается ничего. Только его силуэт, выточенные черты лица из мрамора и шумное дыхание на нас обоих в этой тьме. Я не ощущаю себя, я ощущаю
нас — и это напряжение, это волнение, это шумный выдох сквозь зубы и то, как соскользнули пальцы по поверхности перекладины.
Мой голос хриплый, когда я говорю:
— Эта череда убийств... так напрягает.
— Почему я тебе не верю, Кроули?
Я делаю глоток и неосознанно придвигаюсь к нему на буквально несколько миллиметров ближе. Это незаметно для него, но для меня это является огромной разницей. От него теплом буквально несет, а я весь холодный. Полностью.
— Потому что я и не стараюсь звучать убедительно. Я просто хреново спал, но хорошо работал. Это несовместимо, ты знаешь.
Он сдержанно кивает и делает один большой глоток. Внешне он спокоен, но этот жест выдает его полностью. Этот жест говорит о том, что он нервничает, я тоже нервничаю, мы все тут нервничаем, только у меня ещё и голова кругом идет, потому что мира нет, есть только запах его тела, и это будоражит лучше наркотиков. Я не шучу. Это серьезно лучше. С объективной стороны эмоционального удовлетворения — это лучше.
Никаких красивых метафор.
— Ты знаешь, я никогда не одобрял твой образ жизни.
— Но позволял — это главное.
Я кладу руку на поручень близ его руки. Мы почти соприкасаемся ребрами ладоней, и неплохо было бы сейчас услышать голос Фредди, который смог бы меня приободрить, но я слышу только шум города, машин и иногда голоса людей.
Но это все гаснет на фоне его голоса, когда он с тяжелым выдохом говорит:
— Мне приходится принимать тебя таким, какой ты есть. Другого тебя у меня уже не будет.
Мое сердце колотится в глотке. И я перестаю дышать, когда он поднимает голову и смотрит мне в глаза. Я без очков и, черт, это... это невероятно. Он видит мои, блять, глаза — и в этом доверия больше, чем можно было бы вообразить.
И пока этот мужчина с вечными синяками под глазами стоял и смотрел Азирафелю в глаза. Пока он сжимал одной рукой ножку бокала, а другой пытался незаметно придвинуться ближе к руке Азирафеля, пока он дышал обрывисто, а его голос звучал хрипло. Пока этот мужчина смотрел ему в глаза своим уставшим, воодушевленным, открытым взглядом, и даже представления не имел о том, какой у него был взгляд. Пока этот мужчина, который, черт возьми, смотрел на Азирафеля как на искусство, устало улыбался — он был прекрасен.
Пока этот мужчина ощущал ритм сердца в своей голове, шум крови в ушах, тембр голоса Азирафеля, он был самым невероятным и невообразимым человеком для Азирафеля.
Пока он стоял и медленно покачивал меж пальцев бокал вина, Азирафель лишь кинул на него неоднозначный взгляд.
«Черт, ты прекрасен, Кроули» — пронеслась обрывистая мысль в голове Азирафеля перед тем, как он поднял взгляд на небо, которое тоже погасло, оставляя только его голос, звенящий из самого нутра. Голос Кроули.
