Право на жестокость

      Я брезгливо вытираю кровь с пальцев о белую занавеску. Ткань приятная, соскальзывает по коже, я лишь морщусь.       — Так вы, ребята, реально думали, что оно так работает?       Вы бы видели глаза их главаря — и Вам бы тоже стало весело. В нашем распоряжении, вообще-то, всего один глаз, но этого хватает, чтобы оценить его бешенство, страх и зашуганость. С его макушки на лицо обильно стекает кровь, поэтому он не может открыть второй глаз. Он дергается, и Лигур так сильно вдавливает дуло в его глотку, что я морщусь. Ему следовало быть аккуратнее — этого и стошнить же может, если он нажмет пистолетом на глотку.       — Вы, ребята, сочли, что можно рыться в наших делах, думая, что у нас нет защитной системы? Не то чтобы её невозможно было взломать...       Я неоднозначно пожимаю плечами и давлю в себе смешок, когда Хастур недовольно зыркает на меня. Он знает, что я как-то шутки ради действительно попытался взломать нашу систему. Не сказать, что это был полный провал, но наш программист потом ещё три дня поднимал все защитные программы и пароли — если бы у меня было на час больше времени, у меня бы все получилось. Но я вспоминаю взгляд своего Босса, и, думаю, меня Сатана уберег от этого, потому что вряд ли бы он этому обрадовался. В конце концов, тогда они бы могли не поверить мне, что я сделал это шутки ради.       Будто бы я, блять, и так не владею достаточным количеством информации, чтобы значительно подгадить нам. Мне просто это не нужно.       — Ладно, может, и невозможно. У меня не получилось.       Я поднимаю руки вверх, будто бы сдаюсь. Я делаю шаг вперед, становясь на чью-то щиколотку. Этот пол усеян трупами. Можно ли было обойтись без жертв? Конечно. Решил ли я так и сделать? Нет.       На самом деле, никто не любит лишних жертв и смертей, потому что это тупо и неоправданно, но Босс должен понимать, что он делал, когда давал мне очередную поеботу уровня дошколят, а не серьезное задание. Что он ещё от меня ожидал? Что я с ними в покер сыграю?       Это даже не задание, это какая-то демо-версия миссии про разведку. Будь мы шпионами, нам бы понравилось, но нет, блять, мы здесь не для этого — даже Хастура заебала подобная волокита. Под его ботинком только что хрустнули чьи-то кости.       Я становлюсь на кого-то ещё, и он подозрительно вздрагивает.       Я опускаю взгляд вниз. Он лежит лицом в некогда светлый ковролин, но теперь в некоторых местах, при наступлении на него, издается влажный звук от количества крови на нём. Босс нас возненавидит. Но он сам виноват.       — Эй, ты что, спишь?       Носком ботинка я заставляю его посмотреть на меня. Его глаз залит кровью, но я способен разглядеть его взгляд. Не сказать, что испуганный, но смотрит он на меня так, как бы смотрел Иисус на Бога в момент распятия.       Это сравнение застревает у меня рвотным позывом, потому что любая тематика Бога — отвратительна. Нет никакого Бога. Нет никакого спасения. Я расскажу вам, как это работает. Это просто механизм управления. Так государство воздействует на сознание определенного слоя населения.       Я становлюсь на его лицо с такой силой, что вылетает пару зубов, и вслед раздается заглушенный тихий стон. Возможно, он почти в отключке, возможно, из него вытекло крови столько, что это из-за неё из-за ходьбы сейчас раздаются хлюпки.       Я смотрю на него из-под очков и вижу, как он нервно дергается, содрогается. Небольшой каблук моей обуви вдавливается ему прямо в щеку и если я нажму ещё сильнее или сделаю ещё один удар, я смогу вывихнуть его челюсть или порвать щеку.       Я шморгаю носом.       Вместо этого я проскальзываю носком своего ботинка к щеке, которой он прижат к полу. Он снова поднимает на меня свой взгляд       Всё это происходит в абсолютной тишине. Тишина такая, что я слышу дыхание этого мужика. Она мертвая, она напряженная, и звук от сломанной шеи раздается как всего-то механический щелчок.       Его дыхание исчезает, и остается только тишина. Всепоглощающая и мертвая.       — А могли бы обойтись малой кровью...       Я даже не знаю, кому это говорю. Возможно, я просто поражен тем, что Боссу настолько скучно, что он отправил сюда нас, зная, что это того не требуется. Ему просто скучно. А мне, блять, нет — но будто бы у меня кто-то спрашивал.       Я подхожу ближе, и моя обувь буквально утопает в крови. Поэтому я никогда не надеваю ничего светлого. Не то чтобы на черном пятна крови незаметны в принципе, но в этом более реально продержаться то время, пока у меня появится возможность переодеться.       Мы встречаемся взглядами. Он смотрит на меня умоляюще.       — Вас, ублюдков, не учили не лезть в дела взро...       Я затыкаюсь, когда у меня вибрирует мобильник. Лигур заинтересованно поднимает на меня взгляд, будучи уверенным, что это Босс. Я беру телефон в руки.       Азирафель. Что ж, очень вовремя.       Я поднимаю трубку:       — Да?       — Ты не занят?       — Нет, не занят.       Лигур закатывает глаза, Хастур за моей спиной раздраженно цыкает. Я могу догадаться — я раздражаю их. Я моложе Хастура на десять лет, Лигура — на одинадцать, и они вечно спихивают мою якобы халатность и несерьезность в таких мелочах на то, что я их моложе, будто бы такая разница в таком возрасте может говорить хоть о чем-то.       Но, будем честны, сейчас, из нас троих, вообще никто не занят. Так что они тоже могут позвонить по своим делам.       — Я проверил систему, и...       Он делает паузу, и я хмурюсь. Черт, ну, не хочется мне сейчас слушать про этого Чикатило с паленым парфюмом, Дьявол, ну... я не хочу говорить об этом с Азирафелем, но, вместе с тем, я понимаю, что по-другому просто никак. Я сам его втянул в это — теперь терпи, хуле сделать.       — Было бы неплохо, если бы ты заехал ко мне.       — С радостью. Наберу, когда буду подъезжать.       Не успев сбросить вызов, я даю Лигуру отмашку. Я знаю, что Азирафель услышал выстрел и, скорее всего, поморщился. А я не успеваю отойти, и на меня попадает кровь. Я уже всерьез думаю о том, чтобы ходить сюда в дождевиках — у Balenciaga же по-любому есть что-нибудь такое.       Я представляю себя в дождевике. Я морщусь.       Дьявол, ну и отстой.       Лучше я дальше буду таскаться в костюмах. Когда-нибудь я договорюсь с Боссом, чтобы мне выдавали зарплату костюмами. И, поверьте, это будет намного, намного более практично.       — До сих пор не могу поверить, что у тебя реально есть любимый человек, — Лигур звучит за моей спиной, и я поворачиваюсь к нему, вздергивая бровь. Я не то чтобы делаю вид, что не понимаю, о чем он — я и вправду не понимаю. Это он мне или трупу? От Лигура можно ожидать чего угодно.       Он говорит:       — Та, которая тебе только что звонила.       Я дублирую его вопрос:       — Любимая?       Хастур говорит:       — Боже, Кроули, мы все слышали твою интонацию, так разговаривают с людьми, с которыми минимум ебутся по любви! Как будто мы не знаем, что это.       — Я не ебусь! — я разворачиваюсь на пятках к Хастуру, и спешно добавляю: — с любовью.       Самое смешное в этой ситуации то, что я даже не вру.       Если я и трахаюсь с любовью, то только в своей голове, а я ну, знаете, не считаю, что это считается.       — Тогда что было с твоей интонацией? Ты не подумай, что мы влезаем в твою личную жизнь, просто о тебе годами идут слухи, что ты психопат, поэтому, — он неоднозначно пожимает плечами, — просто интересно, не сломался ли ты.       — Вы, ребята, сейчас занимаетесь проецированием, и это не совсем профессиональное качество.       Я выгляжу так, будто оправдываюсь?       Надеюсь, что нет. Иногда мне катастрофически не хватает взгляда со стороны, потому что периодами я прямо ощущаю, что веду себя как идиот, но остановить себя не могу.       Остается надеяться на то, что сейчас не тот момент. Абсолютно не тот.       Так?       — Ты просто не слышал себя со стороны, Кроули, — говорит Хастур, вытирая руки о всё ту же занавеску.       Вот о чем я говорил. Мне этого очень не хватает, поэтому контроль над самим собой ещё никто в идеале не освоил, и это касается даже меня. А в особенности в работе, где нет никакого напряга. Дьявол ужасающий, я даже не могу назвать это работой. Мы просто устроили перестрелку и теперь собираемся забить хуй на эту ферму окровавленных трупов с перерезанными и сломанными шеями из груди которых фонтаном плещется кровь.       Здрасьте, блять — ничего лучше и не скажешь.       — Ты ледяным тоном говорил с этим вот, — Лигур кивает головой в сторону главаря, который откинут торсом на стул, истекая остатками крови, что не успела выплеснуться из него при прямом выстреле в череп. Я морщусь. Ну и мерзость. Рождество, блять, в Голливуде, только тут все намного хуже, хотя бы потому, что никакого Рождества и в помине нет. — А потом твой голос превратился в голос диснеевской принцессы, которая разговорила с птичками.       — Эй-эй, по-осторожней с языком и сравнениями, это даже звучит не убедительно!       Я выгляжу так, будто пытаюсь уйти от темы? Да? Даже я это понимаю, но вот чего я не понимаю, так это того, почему они так вцепились в мою якобы любимую девушку, им что, тоже хочется? Рассчитывают на то, что я с ними поделюсь?       — Просто интересно смотреть, как твой образ хладнокровного психопата с годами трещит по швам всё больше, Кроули, — Хастур проходит мимо меня, и я вижу краем глаза его усмешку. Ядовитую и колкую.       Я шморгаю носом, оглядываясь по сторонам.       — И ничего не трещит, — бубню я себе под нос, когда они оба оказываются почти у самого выхода, а я так и остаюсь стоять на этом ковре, который хлюпает при каждом шаге.       Не то чтобы я боюсь за свою репутацию. Мои навыки и моя выполненная работа по-прежнему прекрасна — никто даже не ставит это под сомнение, но, на самом деле, может быть, мне немного обидно за то, что кто-то не думает обо мне так, как я с самого начала себя зарекомендовал?       Даже Азирафель говорил мне, что я изменился. От него это вообще как оскорбление звучало, но вот от Лигура и Хастура — как профессиональный упрек. И я не знаю, что из этого хуже.       Только сейчас я чую слишком въедливый и ярковыраженный запах крови, поэтому тоже спешу к выходу. Мой затылок пронзает легкий приступ боли, который тут же отступает так же резко и быстро, но я успеваю поморщиться. Мои таблетки закончились, а новые я купить забыл — надо бы сейчас заехать, пока не начался полноценный приступ. Потому что с такими легкими таблетки справляются за несколько минут, а от полноценного не помогает ничего.       Я выхожу, и от меня тянутся окровавленные следы. Машины Лигура нет, вдали, кажется, Джип Хастура — или нет? Разве у него был Джип? Доставая ключи, я вовремя опоминаюсь о том, что не ставил машину на сигнализацию — это бессмысленно.       Я думаю о том, стоит ли мне переодеться перед тем, как заскочить на работу к Азирафелю — наверное, это будет странно, если там будет шататься какой-то мужик с пятнами крови. Ко мне по умолчанию не может быть претензий, но ловить косые взгляды никогда не было приятно.       Я открываю машину, когда пытаюсь вспомнить близлежащую аптеку, где мне бы продали таблетки без рецепта, который я, конечно же, не взял.       Я думаю о том, что мир, блять, ебнулся, когда от неожиданности ударяюсь макушкой о крышу машины, когда на меня смотрит мой, блять, Босс. Я смотрю на него. Он на меня. Мои очки сползают на кончик носа, и я лишь хриплю:       — Разве это не моя машина?       — Твоя. Садись, — он хлопает по водительскому сиденью, а я сажусь на него, как тряпичная кукла.       Я не боюсь и никогда не боялся своего Босса, но вы примерно можете вообразить мой ахуй, когда человек, который бывает здесь, в Лондоне, не чаще одного раза в неделю и только по своим очень важным делам, оказывается, блять, в салоне моей машины. Да это даже не ахуй, это попытка познать глубинный смысл мироздания.       Он говорит, пялясь на пейзаж перед нами. Пустынный район, тут даже машины не ездят. Совсем тривиально, совсем тупо — прямо вот приглашение на расстрел. Не думал, что кто-то до сих пор живет в подобной местности, а уж тем более располагает такие... локации. Итак, он говорит:       — Я проезжал неподалеку, и вспомнил, что вы должны быть здесь.       Я киваю. Из моей глотки вырывается:       — И вы... вы по какому поводу решили меня увидеть?       Я не боюсь своего Босса, но я уверен, что он ни к какому из сотрудников — даже прекрасным и лучшим — не садился в салон машины. На самом деле, не смотря на мое совершенно индифферентное отношение к иерархии, я всё равно в шоке. Я даже не знаю, как к этому относиться, поэтому мой голос растерянный. Нет, ну, в смысле знаю — мне насрать (в перспективе), но... но я не вижу ни одного адекватного объяснения этому.       Он говорит, внезапно тяжело выдохнув:       — Вот.       Он протягивает мне конверт. Теперь все становится ясно — не хотел нас собирать, и, чтобы ограничиться без лишней мороки, решил перехватить меня. Окей, теперь это хотя бы выглядит адекватно.       Я аккуратно вскрываю конверт. Оттуда выглядывают гребаные фотографии, и я поднимаю взгляд на Босса.       — Нет. Я не...       — Мы тоже «не», Кроули. Мы тоже.       — Вы звучите так, будто пытаетесь меня приободрить.       — Не зазнавайся. Я уважаю тебя, а не люблю. Ну, только если как работника, конечно, но, в общем-то, Вельзевул говорила мне о прошлых фотографиях. Разбежка в неделю. Это было вчера.       — Вчера? — хрипло дублирую его слова я, и мой голос звучит скрипуче и жестко, как механический голос робота. Фотографии я так и не достал. Я догадываюсь о том, что там.       — Где ты был вчера, Кроули?       Я поджимаю губы и сердце в моей грудной клетке кратковременно сжимается и делает небольшой скачок к глотке, но быстро возвращается на свои позиции.       — Я... отдыхал, блять. Где ещё я мог быть. Я заслужил гребаный отдых.       — Я не спорю и не обвиняю тебя ни в чем. Для того, чтобы обвинять должно быть не все равно, а конкретно на неё — он кивнул головой в сторону конверта в моих руках, — мне всё равно. Но не на тебя, Кроули. Ты нам нужен.       — Вам не кажется, что это просто странно? Почему все внезапно заволновались этой чередой убийств? Десять лет все хрен забивали, а тут даже, блять, вы суетитесь? Вы! Я чего-то не знаю?       — Успокойся, посмотри фотографии, и мы продолжим, мистер Кроули.       — Я спокоен.       Я не звучу убедительно. Мои руки мелко трясутся и ладони вспотели. Мой затылок холодный. Моё сердцебиение учащается с каждой секундой.       Лучше бы я был психопатом в квадрате, чем испытывал вот это. Мои пальцы меня не слушаются, пока взгляд Босса следит за каждым моим движением.       Глянец выскальзывает из бумажной обертки. Я смотрю ей в глаза, и мое сердце совершает прыжок в бесконечную яму, оставляя за собой только сквозящий бесконечный холод, который крадется к моей глотке, застревает там каким-то мерзким ощущением.       Я смотрю ей в глаза.       — Она же была во Франции под охраной.       Я даже не думаю о том, что говорю. Я даже не понимаю, что я в принципе говорю что-то в слух. До меня доходит мой голос с опозданием — и он холодный, сухой и без эмоций. Мой подбородок напрягается, вслед за ним — пальцы. Её глаза смотрят на меня с обвинением.       Эти глаза разговаривают со мной. Эти мертвые несчастные глаза говорят мне       это ты виноват.       это ты не смог достойно защитить.       это ты, посмотри — всё ты.       — Тони?       Он одергивает меня, когда я сжимаю фотографии так, что она мнется.       Вот все её органы — рядом с ней по кругу выложены. Вот ее тонкая кишка, желудок и надпочечники. Вот оно все вывернуто, её труп этим очерчен как белым мелом, и в глазах нет ничего, кроме застывавшего навсегда в них страха и вины.       — Она была под блядской охраной!       Я кричу, и даже не понимаю, что реально кричу. Так, что в моей глотке даже что-то надрывается, и последнее слово вырывается хрипом.       — Гребаная охрана! Её сосед, продавщица в магазине, даже её чертов лучший друг — эта была нанятая мною охрана! Каждый, блять, её новый знакомый проходил вербовку! Она, блять, была под защитой, её не...       Я не замечаю, что мои руки напрягаются так, что фотография рвется. Я не замечаю того, насколько истерично, громко и хрипло звучит мой голос.       — Энтони, — он отдергивает меня за руку, — ты забываешься.       Моё дыхание сбитое и тяжелое. Я смотрю на фотографию, и с каждой секундой меня всё сильнее и сильнее наполняет какая-то фантомная боль. Будто бы кто-то пытается вырвать мои почки и мои легкие. Мне труднее дышать, перед глазами на секунду темнеет, а после все рябит.       Мои ладони мокрые, когда я легонько поддеваю вторую фотографию. Вот она — несчастная и бедная. Вот она — некогда любившая меня больше жизни. Вот она — единственная, кого я защищал сильнее, чем кого-либо другого.       Вот она.       Мертвая.       Вот она.       Уже не нуждается в защите.       Моё дыхание сбитое, дерганное, прерывистое. Я поднимаю бешеный взгляд на своего Босса, и я не встречаю в его глазах ничего, и меня даже успокаивает то, что он не испытывает ко мне гребаного сострадания. Это сразу помогает уменьшить мысленно для себя масштаб проблемы. Не то чтобы, блять, это мне помогало.       — Кто её нашел?       Мой голос хриплый. Я вижу, как Босс странно дергает бровью, а потом говорит, как-то тихо и несвойственно ему:       — Кроули, ты же не дышишь.       И я понимаю, что я в действительно не дышу. Перед моими глазами мелькают мушки, а голос Босса звучит под аккомпанемент высокочастотного шума из самой моей головы.       Моей головы, которая подавала мне болевые спазмы с самого утра.       — Блять.       Мой голос по-прежнему звучит хрипло и резко, когда я хватаюсь за голову. Уже не фантомная боль вполне реально пробивает весь мой череп. Это начинается от макушки, очень локально, а после, как будто кто-то резко вылил на тебя воду — стекает по правой стороне головы, обволакивая этой болью верхнюю и нижнюю челюсть, затекает в ухо и заканчивается у ключицы. Вот что такое мои болевые приступы. У Вас болит каждый миллиметр периметра от макушки до ключицы по правой стороне. Будто бы кто-то засунул дрель и теперь дребезжит ей.       Я дергано выдыхаю, но не получаю кислорода. Нет, блять, ничего хуже, чем недостача кислорода при приступе. Это будто кто-то сверлит, а кто-то другой аккуратно забивает гвозди. По шапочке гвоздика молотком — раз, два, три. И с каждым счетом он все глубже. Острая боль переливается у меня в раковине уха, будто высокочастотным шумом, обволакивает мои зубы жуткой зубной болью, будто бы что ни зуб — то кариес.       Болит по-настоящему.       — Мне нужен... воздух.       Я наощупь пытаюсь найти кнопку, чтобы открыть окно, но натыкаюсь только на стекло, и мои пальцы соскальзывают с него. Пока истеричными движениями я пытаюсь нащупать кнопку, Босс перегибается через меня и открывает окно одним точным нажатием. Как мне сейчас не хватает точности, кто б знал.       Я буквально вываливаюсь из гребаного окна наполовину и дергано выдыхаю. Это не полноценная паническая атака, это только её отголоски, но вот боль — более, чем реальная. Меня прошибает озноб, мои пальцы немеют от боли, я полностью лишен сил. Я рвано и громко дышу ртом, смотря бешеными глазами на окружающий пейзаж.       Меня выворачивает недавней картиной, боль терзает меня так, что я не чувствую правую сторону лица — только бешеную, дикую боль, которая пульсирует у меня в правом ухе, в челюсти, в черепе. Дребезжит сверлом, стучит звуком молотка по гвоздю.       Меня трясет, мои руки ледяные, я слышу только ровный шум в своих ушах. Я начинаю дышать более-менее ритмично, и даже боль стихает. Моя голова разрывается. По-прежнему дребезжит, и я хочу скулить от этой боли. Я нервно цепляюсь бледными пальцами за раму окна, и ощущаю, что во мне буквально нет сил.       Моё сердце бьется в каждом сантиметре моего тела, меня начинает мутить, тошнить, выворачивать.       Во мне нет сил: ни моральных, ни физических для того, чтобы я мог терпеть эту боль. Я ощущаю, что мои глаза влажные от того, насколько бешеная эта боль. Эти приступы всегда острые. Приступы после нескольких спазмов настолько мощные, что это — моя первая физическая боль, от которой я рыдал. Это было давно, но сейчас я ощущаю, что да, блять, мои глаза влажные.       А сил нет никаких.       Поэтому когда меня хватают за челюсть, я даже не мычу — продолжаю глубоко дышать, потому что это единственный способ хотя бы немного укротить боль. В мой рот запихивают какую-то таблетку, и просто заливают её водой, взятой из бардачка. Я чуть ли не захлебываюсь, и нервно проглатываю таблетку, как единственный шанс на обезбол, закашливаюсь и сгибаюсь пополам так, что на мои штаны попадает вода.       Всё это время Босс молчит. Он все делает молча, а я рвано, глубоко и громко дышу. Пульсирующая боль отдается в нижней челюсти, и я морщусь. Я сжимаю пальцами ткань на своих штанах и жмурюсь, пытаясь прогнать бегающие перед глазами пятна.       Я не знаю, сколько я так сижу, пока ощущаю, что боль начинает действительно спадать. Медленно и аккуратно, будто бы кто-то отклеивает пластырь от раны. Моё дыхание и пульс выравнивается, я начинаю видеть перед собой всё в ровных оттенках       И в этот момент до меня доходит, что я был, блять, не один. Моё дыхание замирает на долю секунды, потому что одно дело валяться в панике перед Азирафелем, другое — перед Боссом. Знаете ли, немного обидно, когда тебя буквально все считают куском мяса без эмоций, гребаной машиной, а сейчас наш глава смотрит на то, как я скулящей псиной корчусь от боли.       Я поднимаю на него взгляд, задевая разбросанные по салону машины фотографии.       — Анафема говорила мне, что твои болевые приступы особо сильные, но не думал, — он прерывается. Он оценивающе оглядывает мое бледное лицо, мой бешеный бегающий взгляд и добавляет: — Не думал, что настолько сильные.       — Это терпимо, — я сглатываю набежавшую слюну и хватаюсь за панель пальцами, чтобы у меня были силы выпрямиться. Я буквально откидываюсь на сиденье и нервно натягиваю очки вверх по переносице, закрывая ими глаза. Во мне нет фактически сил, но боль продолжает отступать. — Я... привык.       — Так привык, что стал задыхаться?       Я нервно качаю головой, а потом улыбаюсь — и тоже, нервно. Мне же не стоит говорить, что я безумно рад тому, что Босс спихнул мое отсутствующие дыхание на приступ, а не на паническую атаку? Я, блять, безумно счастлив.       Одно дело поддаваться физическим недугам, другое — ментальным. Не то чтобы тебя засчитают слабаком, но Босс явно бы взял это на заметку и стал бы думать, что у меня это может случиться в абсолютно любой момент, в том числе и на задании. Считается, что физическую боль претерпеть можно (потому что с тем же успехом ты можешь ковылять с задания с пулей в ноге, так что про приступы никто не парится — бывало и хуже), а другое тебя свалит паника, которая просто заставит тебя валяться на полу как рыбешка, выкинутая на сушу.       грубо говоря то, что я делаю — русская рулетка.       Потому что да, черт возьми, приступ может случиться в любое время, но они чересчур редкие и касаются только чего-то действительно ужасного. Такого, чего на заданиях быть просто не может. Так что я не парюсь, но Босс мог бы взять это на заметку и его отношение ко мне заметно бы ухудшилось.       — Это только первая минута. Дыхание перехватывает от боли.       Я даже не вздрагиваю, когда он слишком резким движением сдергивает мои очки вниз, смотря в мои глаза. Я поднимаю свой взгляд на него, и мы просто смотрим друг другу в глаза. Напряженно и зло.       Он говорит:       — У тебя взгляд бешеный. Когда-нибудь случались приступы во время работы?       Вот о чем я говорю.       Он волнуется о чистоте выполнения работы. Ни о чем больше. И это даже может быть немного обидно, в том плане, что он сомневается во мне.       — Вы хоть слышали о том, чтобы у меня что-то было не так на заданиях? — я надеваю очки обратно и тянусь к фотографии, которая залетала за панель.       — Я спрашиваю не про чистоту заданий, а про то, приходилось ли тебе преодолевать боль ради его выполнения?       Я киваю. Я смотрю на фотографию и тяжело выдыхаю. Этот выдох не сопровождается болью, поэтому я уже спокойно перевариваю визуализацию на этой фотографии. Это просто набор пикселей и векторов. Это механическое изображение. Растровое. Оно сделано из кучи цветастых пикселей.       Вам не кажется смешным то, что наше сознание может потревожить даже гребаный набор цветных кубиков? Это даже звучит смешно.       Я брезгливо морщусь.       — Это был единичный случай. Обычно я успеваю выпивать таблетки. Вчера был странный день, поэтому, — я снова выдыхаю, когда тянусь к фотографии под моей ногой, — так вышло.       — Тебе делали МРТ?       Я вздергиваю бровь и поворачиваюсь к нему. Я смотрю на него исподлобья и я приспускаю очки, сравнивания его абсолютно равнодушным и скупым взглядом.       Вот скоростная гонка моих эмоций. Пять минут назад меня ломало от боли, минуту назад мой бешеный взгляд бегал по всему салону машины, а теперь он видит перед собой куклу с такими же кукольными глазами. Ненастоящими.       На самом деле, нет, блять, я нихрена не спокоен, я просто умею брать себя в руки. Это моё профессиональное качество, иначе я бы здесь не работал.       — Вы что, волнуетесь?       Он покачал головой и неоднозначно пожал плечами, будто бы сам не знал ответа. Когда я достаю фотографию, которая была зажата между коробкой передач и креслом, он говорит:       — В каком-то смысле да. Ты очень ценный сотрудник.       Я тянусь к четвертой фотографии — с правой стороны от Босса, на бардачке. Он чуть сильнее вдаливается в кресло, чтобы мы не соприкоснулись. От него пахнет одеколоном Versace. Я узнаю этот аромат, потому что я выбирал между этим и моим нынешним.       Я говорю:       — Это просто головная боль.       Говорю:       — Я терплю это со второго класса старшей школы. У меня привычка.       Босс поднимает ещё одну фотографию, которая была прижата к полу его ногой. Он говорит, протягивая мне её — протягивая фотографию, на которой изображена разорванная дыра в её желудке с торчащими костями вверху, он говорит:       — Это не просто головная боль.       — Кому как не нам знать что-то о физической боли, — я принимаю фотографию и добавляю: — я могу это терпеть, плюс таблетки убирают симптоматику. Такие острые приступы исключение из правил.       Он качает головой и смотрит вперед. Его прическа была идеально уложенной, когда я только сел в машину, теперь пару прядей выбилось на лоб. Я могу догадаться: он был излишне суетлив, когда давал мне таблетки и искал воду. Возможно, нервничал? Смешно.       Я говорю:       — Кстати, что за таблетки? Ни одни из моих не помогали избавиться от такого приступа.       Потому что мне и вправду интересно. Ранее мне ничего, ничего не помогало. Молчу про то, что как-то раз я закинулся амфетамином. Это был, наверное, первый раз, когда я хотел умереть настолько сильно. В смысле, желание умереть для меня не в новую, но вот уровень его лояльности — вот что разительно.       — Мы это используем при особо опасных ранениях. При особо болевых. Это наркотические анальгетики — он блокирует в мозгу те части, которые отвечают за боль. Проще говоря, если я тебе сейчас прострелю ногу, ты не почувствуешь. Странно, что ты о них не знал.       — Просто... никогда не интересовался.       — Разве ты не получал никогда огнестрельных ранений?       Я киваю. Получал. Конечно же, блять, получал, но я не могу сказать, что это боль не была страшней той, что появляется у меня от моих приступов. Нет, ну, конечно, больно, но это... другое. Боль от приступов более въедливая и равномерная в своем воспламенительном очаге, а от выстрела я... ну... мне никогда не было от неё настолько больно, чтобы потерять разум? В смысле, да, это больно, темнеет перед глазами и болит потом ещё долго, но это не то.       Возможно, проблема в том, что мои приступы связаны с психическим состоянием, поэтому является не сколько абсолютной физической болью, сколько и перехватывает часть ментальной, добавьте к этому то, что болит не один участок, а целый периметр, и терпеть такое ну, не совсем возможно.       — У меня есть какие-то наркотические анальгетики, но.. я никогда не пробовал их от моих приступов.       — Зря. Хорошая штука. Держи, — он вкладывает мне в ладонь одну пластинку с пятью таблетками. — Потом можешь заказать ещё, у нас наш личный поставщик.       Я заторможено киваю.       Анафема не одобряет наркотические обезболивающее при моей мигрени вроде как раз из-за того, что приступы являются следствием соматоформного расстройства, поэтому давить часть ментальной боли наркотиками — нежелательно.       — У вас есть ещё что-то по этому поводу? — я взмахиваю фотографиями и запихиваю таблетки себе в карман.       Со стороны для Босса это выглядит так, будто бы мне стало либо насрать на её смерть, либо же я быстро успокоился, а все недавно происходящее — побочные сильного болевого приступа. Всё это выглядит для него так, будто бы я уязвим только физическим недугом.       Конечно же он не знает, что меня до сих пор трясет изнутри. Он не знает, что я дышу нормально только благодаря счету в моей голове. Что я просто держу себя в руках, потому что я умею это делать.       Для Босса это выглядит так, будто я вменяем.       И упаси Босса его Бог, чтобы он никогда не увидел симптоматику, перечисленную в потрепанной тетради моего психотерапевта. Конечно же, она ничего не рассказывает — клятва Гиппократа, все дерьмо. Только про приступы, за которые мы давно условились, потому что это просто проблема моей головы, которая не зависит от меня. Не то чтобы ментальные расстройства были зависимы от меня хоть на грош, но что имеем, с тем и живем.       Он кивает, но молчит. Я молчу тоже. Поправляю очки и забрасываю фотографии в бардачок. Мои плечи напряжены так, что о них можно кирпич разбить, и не то чтобы я почувствую это.       У меня такое чувство, что если Босс присмотрится, то увидит биение моего сердца — настолько бешено оно стучится в моей грудной клетке. Но мне всего лишь кажется. Внешне я спокоен. Внешне мне насрать.       в перспективе.       — Мы забеспокоились об этом, потому что эти фотографии прислали нам.       — Вельзевул сказала, что нам их прислали какие-то типа контрагенты по поводу того, что они думали, что это мы такой херней занимаемся.       — Первые копии действительно прислали они. Вторые пришли нам. Почтой. И эти, — он кивает на уже закрытый бардачок, — тоже. Это уже ненормально. Одно дело у тебя там личные счеты и какой-то шизофреник из ревности режет твоих любовниц, а другое — это присылают нам как людям, которые имеют непосредственную связь с тобой.       — Проблема в том, что не из ревности и не только любовниц. Я... я не знаю. Может, они хотят что-то сказать, или ещё что, но...       — Но в любом случае мы не хотим ставить под опасность и тебя. Нам-то конкретно бояться нечего, сомневаюсь, что действительно опасная группировка занималась бы этим. Но...       — Да ладно, — я усмехаюсь, — было бы за что бояться.       — Есть за что. Ты знаешь, я не суечусь по мелочам. Если ты думаешь, что я за каждым работником таскаюсь, то нет, мне поебать, кто там и что. Хоть расчленят его — это не наше дело. Другое дело ты. Если бы у нас тут была адекватная иерархия, как и в любой другой финансовой компании, то ты был бы что-то вроде заместителя. А даже если и не был — половина наших захватов держится на тебе. Без хакерских взломов, мы не совершили бы некоторые особо важные дела.       Я киваю.       На самом деле, одно дело, когда ты сам по себе осознаешь свою пригодность и гениальность для этой сферы, другое — когда подобный человек, типа моего Босса, сидит и говорит это вслух. Я бы предпочел этого не слышать. Звучит как обязанность, как долг, а я не хочу думать, что я в принципе перед кем-то обязан, но, кажется, мой Босс так не думает.       Я шморгаю носом.       Я пытаюсь спрятать руки, потому что я замечаю то, насколько они бледные, что аж синевато-фиолетовые вены просвечиваются. Меня всё еще трясет, меня все ещё жрет — и я не знаю, злость это или отчаянность.       — Мне кажется, вы преувеличиваете.       — Никогда этим не занимался.       Я ощущаю, как в моей груди расцветает этот ментоловый холодок, который остался ещё после того, как сердце эфемерно упало куда-то вниз, оставляя за собой только это. Оно даже не болит — покалывает немного. Зябко. Мои руки по-прежнему бледные и холодные, а сердце стучит в глотке. Я спокоен — твержу я себе.       Мне нельзя быть неспокойным — повторяю я себе.       — Поговорим об этом позже. Тебе надо бы отдохнуть. Выглядишь ужасно.       Перед тем, как он успевает поставить свою ногу на землю, я говорю:       — У вас есть какое-нибудь быстрое задание? Грязное. Максимально.       Он хмурится и снова откидывается на заднее сиденье.       Сейчас я смотрю на него и мое сердце замирает, потому что я понимаю то, что он точно не человек.       Я понимаю, что конкретно он действительно ничего не чувствует. Вообще. Он пустой. И его здесь присутствие — всего лишь механический расчет. Совокупность рациональных действий. Он просто набор уравнений и знаменателей. В отличие от меня, он действительно ничего не чувствует.       Я всего-то поломанный механизм, но он — идеальная бронированная тварь. Из стали, контактов и шестерёнок. Больше в нем нет ничего.       Он говорит:       — У кое-кого долг просрочен. Не мешает выбить.       — Просто выбить?       — Сначала да. Потом делай, что хочешь, Хотя, — он оглядывает меня, — мне кажется, ты превышаешь свой лимит. Но учитывая твои заслуги, ты заслужил. Это Колинзы — обычно они тусуются в своём банке. Можешь взломать электронный ежедневник их секретаря, там должно быть расписание. А если не захочешь, ну, я не сильно расстроюсь. Уборкой больше — не самое страшное.       Я кривлю рот в улыбке.       Будто бы он в принципе может расстраиваться хоть из-за чего-то.       Нет, блять, не может — я знаю это.       Я уезжаю с места быстрее, чем он успевает пересесть в свою машину. Я превышаю скорость, я буквально мчусь так, что машину едва не заносит. Когда я заезжаю ещё дальше, в самую глушь, я глушу машину и около пяти минут пялюсь в пространство перед собой. Мои руки ледяные. Моё поле зрение идеально чистое, но мне кажется, что в моей голове помехи.       — Дерьмо!       Я бью по рулю с такой силой, что что-то скрипит. Откидываясь на заднее сиденье, я зарываюсь руками в свои волосы и сжимаю так, что ощущаю боль. Порчу свою прическу до такой степени, что уложенные назад волосы спадают на мой лоб. Я сжимаю зубы так, что у меня начинает болеть челюсть. Мое тело напряженно, и я уверен, что от любого неровного звука я могу случайно что-нибудь выломать ногой.       Я тяжело дышу. С грохотом я откидываю очки на пол так, что от них отваливается дужка. Мои волосы спадают на лоб, и я поднимаю взгляд, утыкаясь им в пустынную местность — настолько пустую, что даже на горизонте нет нихрена.       Я нервно дергаю бардачок на себя так, что дверка чудом не отваливается. Я смотрю на её фотографии.       Тишина шепчет мне:       можно было бы быть внимательнее.       Её мертвые глаза смотрят на меня с глянцевой фотографии. Набор пикселей. Изображение, хранящее информацию, которая наносит моему сознаю ущерб. Это, блять, смешно.       Тишина шепчет мне:       может, тебе не стоило вмешиваться сюда?       шепчет:       может, не связав свою жизнь с криминалом, ты бы не поставил её под угрозу, м?       Я сглатываю вязкую слюну и рвано выдыхаю. В моей грудной клетке скапливается злость, ненависть, страх и отчаяние. Оно тяжелое, увесистое, как рваная дыра болезненное. Оно копится во мне будто бы гниль, вытекающая из гнойника. Это абсцесс внутри моего сознания и тела. Меня блевать тянет этой болью, этой тяжестью.       Моя родная сестра, единственная, кто был близок мне из моей биологической семейки — смотрит на меня сейчас, а тишина шепчет:       может, блять, не стоило ввязываться во взрослые дела только потому что твой любимый отец решил, что ты слишком жесток для ребенка?       Моя родная сестра, которую я обожал, которая была со мной до последнего. С момента моего рождения до момента, пока я не настоял на том, что она должна быть подальше от меня, чтобы быть в безопасности. Которая поддерживала меня даже в момент, когда я был в гребаном аду — официальное название «детский дом».       Она смотрит на меня. Глаза, в которых раньше была лишь бесконечная любовь и тепло, сейчас смотрят на меня бездушно и испуганно.       Тишина шепчет мне:       надо было забеспокоиться этим ещё после того, как убили твоих родителей.       Шепчет мне:       теперь убить должен ты, Энтони.       Шепчет:       убить до единого.       убить.       Я поднимаю взгляд. Моё дыхание утяжеляется, мысли в голове роятся и жужжат так, что я даже не понимаю, есть ли там сейчас хотя бы одна целая мысль. Я не слышу себя. Не слышу ни единой гребаной мысли.       Только шепот. Он говорит мне:       тебе следовало быть аккуратнее. тебе следовало не быть гребаным убийцей, Энтони Дж. Кроули.       Я моргаю. Под моими веками вспыхивает картина распотрошенного лица до такой степени, что вместо него просто окровавленный кусок мяса. Огромный язык, вываливающийся из рта из-за отсутствующей разорванной щеки, которая свисает на плечо куском красной тряпки. Разорванные ноздри. Дыра в лбу от дрели.       Я моргаю. Я вижу, как за шею привязывают к столбу, а после раздается звук дрели. За ним — нечеловеческий крик, который эхом отдается в моих ушах. Я вижу, как сверло с каждой секундой проникает все глубже в черепную коробку.       Я моргаю. Я вижу проведение операции на живом человеке без анестезии.       Я моргаю.       иголки в глазницы. выжигание конечностей. пересадка органов. пытки. замуровывание человека в комнате с постоянно понижающимся давлением. вытекающие глаза из глазниц. иссушенные человеческие тела.       тишина шепчет мне:       теперь пути назад нет. смотри, что ты натворил. пару убийств. раз. два.       Шепчет:       Ещё не твоя очередь умирать. Возьми гребаную пушку. Застрели их. Застрели. Застрели. ЗАСТРЕЛИ. УБЕЙ, БЛЯТЬ.       Я задеваю ладонью сигнал на руле, и мою голову пронзает гудок. Я подскакиваю на сидение и смотрю по сторонам. На моих коленях её фотографии, а шепот стихает до неразборчивого. Моё дыхание сбитое и учащенное. Я сминаю фотографии и закидываю их в бардачок.       Я жму на газ.       Мне нужно расслабиться.       В моем багажнике полный арсенал, я вооружен до зубов, но мне не понадобится ничего, кроме пистолета в моей кобуре за пиджаком. Пока я еду, перед моими глазами все ещё мелькают пятна распотрошенных тел. Когда я закрываю глаза на две секунды, я вижу как одним точным ударом молотка по затылку разбивают череп, а следом вытекают гребаные мозги вперемешку с кровью.       Я открываю глаза и дергаю руль направо, так, что резина мерзко скрипит об асфальт, чуть не въезжая в чей-то забор. Я торможу машину и смотрю во все глаза на пейзаж.       Это не было пустынной местностью. Я оборачиваюсь назад, и вижу там ровный ряд домиков. Это не было полевой местностью. Это частный сектор.       И там тоже были дома.       Я поворачиваюсь обратно, напряженно сжимаю руль и учащенно дышу, во все глаза рассматривая дорогу перед собой. Меня перехватывает волнение и страх.       Я не знаю, где правда, а где нет. Я не знаю, в действительности ли это жилая улица, или все же полевая местность. Мой взгляд бешено бегает по всей улице, а сердце колотится в глотке. Меня трясет и весь мой лоб влажный, так что я вытираю его рукавом своего пиджака.       Я глушу машину и смотрю на дома, разглядывая их бешеным испуганным взглядом, пока моё дыхание сбитое, а непонятный шепот все ещё лезет в мои уши. Я прикрываю глаза — под моими веками разыгрывается сцена того, как кухонными ножами чужая спина превращается в тряпье, состоящие из рваных кусков мяса и крови. Я слышал звук того, как нож проходит по торчащему из мяса позвонку и резко раскрываю глаза.       То, что происходит в моей голове — это даже не фильм ужасов. Это какая-то психологическая драма, с уклоном в блевотно-мясной слэшер с долей сатанизма. Это не только касается моей головы, это вся моя жизнь.       С начала и до конца.       Испуганным взглядом я пялюсь на пейзаж перед мной. Простой милый коттеджный участок. Но не более одного километра назад для меня это было глухой полевой местностью, и будет истинным чудом то, что я никого не задавил.       Ритм моего сердца глушит шепот, переходящий в шипение. Я испуганно вздергиваю голову, когда слышу легкий звон, и вижу мелкого пацана, едущего на велосипеде. Я смотрю на него. Я моргаю. Я вижу, как кожа на его правой щеке просто свисает, открывая пульсирующий кусок мяса и молочные зубы с объемным, вываливающимся из полости рта языком. Мы пересекаемая с ними взглядом, и пацан спешно отводит свой. Когда я моргаю в другой раз, его щека абсолютно целая.       Моё сердце стучит так, что мне кажется, будто бы это слышно внутри салона машины, и если бы кто-то сидел сзади, то он смог бы его услышать.       Мои ладони вспотели. Мой взгляд расфокусирован.       я не могу успокоиться.       просто не могу.       не получается.       — Кроули?       Её голос настигает меня резко, и я испуганно подскакиваю на своем сидении, бешено поворачиваясь к окну. Мы встречаемся с ней взглядами. На ней очки в черной оправе и она непонимающе оглядывает меня. Я прочно вцеплен в руль до того, что вены на моих руках напряжены. Я дышу часто и рвано. По моему виску стекает капля пота.       — Что ты... что ты здесь делаешь?        — А ты?       Я слышу свой голос. Испуганный, нервный, быстрый и хриплый. Меня трясет изнутри так, что едва зубы не стучатся друг о друга.       — Я тут живу, а... Господи, ты же бредишь. Что у тебя с глазами, Кроули? Ты использовал наркотики?       Она — это мой психотерапевт, работающая на нас из поколения в поколение буквально — её зовут Анафема. Я её обожаю ровно настолько, насколько вообще могу обожать человека в данной ситуации. Потому что она мне кажется чем-то единственным адекватным в моем бреду. Она хватает меня за подбородок, заставляя посмотреть в её глаза.       — Твои зрачки огромные. Ты весь в поту, Господи, как ты себя чувствуешь?       Она спешно касается ладонью моего лба, а потом проскальзывает пальцами к моей шее — туда, где бешено колотится мой пульс. Так быстро, что мне сложно говорить, потому что он перебивает мой голос.       Мой голос, который звучит как ржавый гвоздь по стеклу, когда я говорю:       — Ужасно.       — Боже, ты можешь идти? Я живу тут, рядом.       Я киваю и открываю дверь слишком резко. Так, что Анафема едва успевает отшатнуться. Её встревоженный дикий взгляд как бы намекает мне, что я в явном дерьме. Не то чтобы я об этом не знал. Когда такое было в последний раз? В Ист-Пойнте? Да. Однозначно. Это было ужасно, и всю ночь я провел в каком-то полусонном состоянии, смотря на все через ширму дурных галлюцинации и голосов. Это было ужасно.       Я захлопываю дверь и даже забиваю на сигнализацию. Мои ноги подкашиваются, и когда Анафема хочется помочь мне устоять, я лишь едва отдергиваю её.       Я могу идти, блять, сам. Я не настолько жалок. Я не настолько слаб. Это просто бред, галлюцинации и холодный пот. Это не инфаркт и даже не паническая атака.       Она всё равно аккуратно подцепляет меня за пиджак.       — Что ты пил, Кроули? Что ты употреблял?       Её голос звучит взвинчено и нервно, пока мы переходим дорогу, а я ощущаю каждый свой шаг так, будто подо мной проламывается асфальт. Мне кажется, что я иду по мягкому-мягкому одеялу, мои ноги утопают, а асфальт просто проваливается.       Голос шепчет мне:       как насчет резни бензопилой? чудесный фильм, но не хватает профессионализма и реальности.       Я дергано вдыхаю, и этот выдох вырывается хрипом. Я иду более-менее твердо, и Анафема не знает, что каждый мой шаг отдается во мне таким ужасным страхом, что мне кажется, будто бы с секунды на секунду я просто пропахаю своим носом асфальт.       Я знаю, что любой другой человек, проходящий мимо, подумает про меня, что я просто устал. Потому что моя осанка по-прежнему прямая, моё выражение лица беззаботно и беспристрастно, я выгляжу так, будто бы отработал ночную смену и сейчас иду домой отсыпаться.       Анафема видит чуть глубже, чем бы смог увидеть любой прохожий или даже мой Босс. Она видит мои расширенные зрачки, она слышит, как дерганно и рвано я дышу, она видит, как тяжело вздымается моя грудь, она знает, что мой пульс аритмичен и слишком быстр.       Она не знает, что когда я смотрю на неё, я вижу как из её глотки фонтаном льется кровь. Она не знает, что когда я смотрю на свои руки, я вижу, что они по локоть в крови, как с них она стекает, падет небольшими капельками на этот асфальт, который проваливается подо мной.       В конце концов, она не знает, что тишина до сих пор разговаривает со мной, а мне, блять, приходится слушать её. Хотя я не хочу этого.       Прежде я никогда не был в её доме, и тут не пахнет ничем, кроме свежего воздуха и немного деревом. Я благодарю за это Сатану, иначе меня бы вывернуло.       — Я принесу тебе кое-что, пока сядь.       Я смотрю на себя в зеркало. Ладно, может, я выглядел чуть хуже, чем просто усталость. Волосы выбились и спадают на лоб, кое-где прилипают из-за пота. Я сажусь на диван, откидываясь всем телом и упираясь взглядом в потолок. Когда я закрываю глаза, меня встречает вспоротый живот с вывалившимися из него кишками. Я открываю глаза. В этой тишине моё дыхание кажется ещё громче, а пульс — сильнее.       — Выпей.       Она дает мне таблетки — треть типичной белой, другая маленькая желтая. Я заглатываю их даже без лишних вопросов.       — Галлюцинации?       — В том числе.       Я поднимаю на неё взгляд, когда она садится напротив меня и снова касается пальцами моего пульса, неодобрительно качая головой.       — Закрой глаза, — командует она.       — Я не...       — Ты должен, Энтони, я знаю, что делаю. Ты доверяешь мне?       Нет.       Нет, блять, не доверяю, но вслух о таком не скажешь. Как вообще можно ожидать доверия от человека, который сейчас сам себе довериться не может, потому что его сознание рисует ему мясисто-кровавое картиночки под веками?       Я прикрываю глаза. Я вижу, как голая женщина засасывает в свою глотку руку, а после жидкая беловатая жидкость выплескивается из её глотки на пол. Она в крови и грязи. Она блюет.       Я слышу голос Анафемы:       — Что ты делал вчера вечером? Вспомни этот момент.       Эта девушка в моей голове засосывает свою руку в глотку так, что торчит только её запястье.       Анафема говорит:       — Вспомни вчерашний вечер. Ты никого не убивал и не смотрел на кровь. Представать это. Без крови.       Легко сказать, дорогуша. Не думай о том, что окружает большую часть своей жизни.       В моих брюках вибрирует телефон. Азирафель.       вчера мы были с Азирафелем.       Когда из глотки этой девушки вываливается кровавая жижа вместе со слизью и гноем, я прерывисто вспоминаю Азирафеля. Его профиль в свете ночного города и то, как он отпивал вино. Расслабленный и естественный.       Анафема будто видит это, поэтому говорит:       — Да, молодец. Думай только об этом.       Понятия не имею, с чего она взяла, что конкретно вчера вечером я не доставал никому кишки. Везение или она читает мои мысли, или вообще вела слежку — знать не знаю. Но под моими веками вспыхивают неясные цветные блики, пока я пытаюсь отдышаться.       Она держит меня за голову, пальцами прижимаясь где-то у челюсти. Слушает мой пульс, слушает моё дыхание, а я вижу, как картина того, как в глотку засовывают кухонный нож сменяется лицом Азирафеля. Вот он — теплый и живой. Вот он — настоящий и верный. Кажется, я даже могу ощутить его дыхание.       — Посмотри на меня, — просит Анафема, и когда я открываю глаза, на ней нет крови. Из её шеи не рвутся фонтаны артериальной крови, пачкая её платье и руки. Её рот не изуродован кривыми швами. Все её зубы на месте. Как и глаза — в количестве двух штук.       — Что ты мне дала? — мой голос хриплый, тихий, и я снова не узнаю его — на этот раз из-за ненастоящего спокойствия.       — Транквилизаторы и нейролептик. Первый, конечно, самый лояльный, что у меня был.       Я киваю, а она убирает от меня руки и смотрит куда-то сквозь меня. Некоторое время мы сидим молча. Меня сковывает слабость. На этот раз приятная, а не будто бы из меня выбили все дерьмо, кишки и кровь. Мое лицо расслабляется и дыхание выравнивается. Голоса в моей голове ничего не говорят, сердце не бьется о мою глотку и я больше не вижу нескончаемые вариации убийств, к которым я прибегал. Всё было бы куда менее страшно, если бы не знание, что то, что мелькало перед моими глазами случалось со мной в жизни. От моих рук.       Я сглатываю.       — Мне кажется, за день я выпил слишком много таблеток.       — Ты знаешь, я не даю тебе ничего, что может навредить тебе. А вот ты... что ты дал себе?       Я замялся. Меня настораживает то, что она уверена, что это был результат конкретно таблеток.       — Это просто анальгетик. Наркотический, да, но он в виде таблеток — значит, он менее мощный. Самые мощные работают внутривенно, ты знаешь.       Я мямлю на одном дыхании, смотря куда-то в сторону от Анафемы. Я рассматриваю картину. Непонятную яркую картину. Настолько яркую, что у меня начинают болеть глаза, и я скольжу своим взглядом вниз, пока не останавливаюсь на камине.       — Что происходит, Кроули? У тебя же нет шизофрении, чтобы ни с того, ни с чего появились галлюцинации!       Я молчу. Я не уверен, что ей в принципе нужны ответы, скорее всего она просто чересчур взволнована. А у меня ну, нет сил дискутировать. Таблетки только начинают действовать, и мое дыхание начинает стабилизироваться, и перед глазами ещё мелькают кривые кровавые изображение, но они неясные и мутные. Шепота я не слышу. Совсем.       — Даже несмотря на то, что его дозировка была лояльна, ты же понимаешь, что твоё сознание могло просто неправильно это переварить? Зачем ты... зачем ты вообще его пил? В тебя стреляли?       Она оглядывает меня на наличие ранений, но не находит ничего, кроме крови — да и то, не моей. Я заторможено качаю головой и с трудом поднимаю взгляд на неё. Мои пальцы ледяные по-прежнему, и я едва-едва начинаю приходить в себя, хотя соображаю по-прежнему смутно.       — В любом случае, наркотические используют для наркоза в хирургии, после них даже у совершенно здоровых людей бывают галлюцинации. Как ты вообще додумался садиться за руль в таком состоянии?!       Она всплескивает руками, а после как-то дергано и резко убирает волосы со своего лица. Она выдыхает и пытается успокоиться. Не то чтобы у неё это выходит хорошо, хотя мне на это сейчас всё равно. Я толком не воспринимаю информацию, и мое состояние действительно сейчас похоже на посленаркозное. У меня пару раз такое было, и это что-то вроде крепкого и сильного сна после которого ты по-прежнему чувствуешь себя уставшим. Так я себя сейчас ощущаю.       Какое же дерьмо, черт возьми.       Представляю, как бы разочаровалась моя сестра, узнав, что её братец первым делом впал в панику, словил острый болевой приступ, а потом катался по частному сектору на бешеной скорости, ловя галлюцинации и будучи уверенным, что он чуть ли не в пустыне.       ну и отстой.       Я непроизвольно морщусь.       — Ты расскажешь мне? Нет, стой, ладно. Сначала умойся, приведи себя в порядок. Ты выглядишь ужасно. Я сделаю тебе чай.       Я киваю. Когда она встает, она роняет что-то вроде «боже, Энтони» так отчаянно и устало, будто бы серьезно за меня волновалось. Может, так оно и есть. Понятию не имею, честно говоря. В конце концов, она мой лечащий врач, которому платят бешеные бабки. Плюсом то, что она работает не на совсем легальную организацию, и можно вообразить уровень её стресса.       Могу поспорить, что теперь она не уверена в поставленных диагнозах и пока она будет делать чай, она придумает сто аргументов за, и столько же против возможной шизофрении.       Честно говоря, я откровенно надеюсь на то, что она найдет сто один аргумент против. Потому что шизофрения это уже действительно что-то серьезное. Намного серьезнее моих панических атак или психосоматической мигрени. Это что-то намного, намного кошмарнее.       Меня продолжает медленно отпускать, когда я встаю. Она указывает мне в сторону ванны, и, когда она уходит на кухню, я цепляюсь за стену. Меня шатает, ноги не держат. Сил нет буквально. Не знаю, что конкретно на это повлияло, но после моего двойного приступа, даже такое состояние покажется подарком судьбы, честно говоря. Лучше я буду идти по стенке, чем рыдать от боли и ловить галлюцинации от каждого косого вздоха. А когда у тебя галлюцинации — то каждый выдох косой, я Вам гарантирую.       В ванне я опираюсь плечом о стену напротив умывальника, и пялюсь на свое отражение.       Ну и ну, выгляжу так, будто бы уже как неделю мертв.       Волосы растрепанные, лицо бледнющее, взгляд расфокусированный и нихрена не понимающий. Хорошо, что хоть слюна не капает, а то с моей внезапной болезненной расслабленностью я бы не удивился подобному.       Конечно же, уложить волосы нормально у меня уже не выходит, но более-менее удалось уложить их с помощью воды и фена (надеюсь, она не разозлится, а даже если и разозлится — я, блять, не могу себе позволить выйти на улицу с этим недоразумением на моей голове, которое только по ошибке можно назвать прической).       Ещё минут пять я умываю лицо до такого состояния, что мне кажется, будто бы моя кожа уже начинает посылать мне угрозы о том, что если я не прекращу, она отвалится и уйдет.       Не то чтобы я стал выглядеть лучше, но явно посвежее. Даже небрежно уложенные волосы можно списать на творческую задумку. Ещё некоторое время я провожу в тишине, закрыв глаза. Я наслаждаюсь тем, что у меня ничего не болит. Я запоминаю то, как я прекрасно себя ощущаю в момент, когда мой пульс нормален.       Я открываю глаза.       Сейчас я замечаю, что в её ванне всё идеально чисто и убрано.       Я выхожу из ванны, прополоскав рот, оглядываясь по сторонам. Теперь я могу заметить, что её дом очень уютный и у неё явно прекрасный вкус. Я не разделяю его, потому что душой и телом за минимализм и аскетичность (если мы не говорим о квартире Азирафеля, это другое), но все выглядит хорошо. Кроме того, это был... жилой дом. Уютный и милый. В нем пахло чьим-то присутствием и жизнью. А для моего одобрения ну, знаете, много не надо. Если дом не похож на морг (как моя квартира), то всё более, чем прекрасно.       — Надеюсь, ты не пришла к выводу, что у меня шизофрения?       Она даже не вздрагивает, когда я подхожу к ней со спины.       Тяжелое выдыхает, поправляет очки и протягивает мне чашку с чаем. Мы оба знаем, что пить я его не буду, но ей просто нужно было занять руки.       Покачав головой, она говорит:       — Я успокоилась и вспоминала, что наркотические анальгетики действуют на опиатные рецепторы, а они находятся не только на путях проведения боли, но и в коре головного мозга, гипоталамусе, гиппокампе и других частях. Поэтому появляется посторонние эффекты типа эйфории или галлюцинаций.       Она выдыхает и её плечи опускаются. Она берет вторую чашку и делает большой глоток — удивительно, как не обожглась. Она пытается выловить мой взгляд, но я упорно пялюсь на чайник. Не потому что боюсь на неё посмотреть, а потому, что у меня нет сил поднять его.       — Ты ничего не хочешь мне сказать? Потому что ты выглядишь так, будто хочешь.       Я киваю и с трудом перевожу взгляд на свой чай. Темный, видно, крепкий, скорее всего без сахара.       — Голоса. Я слышал голоса.       Она напрягается, но почти в ту же секунду пытается взять себя в руки. Обхватив двумя руками свою чашку, она осмотрела помещение. Явно пыталась привести себя и мысли в порядок.       — Это довольно... редкий феномен для тебя, так?       — Это впервые, Анафема. И ты это знаешь.       Она сдержано кивает и ежится. Визуальные галлюцинации для меня не в новинку. Самые первые стали появляться во время депрессии, и начинались даже не столь образами, сколько я ощущал странные, очень въедливые запахи, которые преследовали меня повсюду. Они напомнили мне смесь нашатыря с концентрированным запахом мочи. Приятного мало было, но это не так пугало.       Потом стали появляться смутные образы. Шорохи и тени. Потом полноценные картины. В конце концов, мне стали видеться сцены насилия буквально в каждом прохожем, если дело в было в обострении или же я забывал выпить таблетку. После такого, конечно, забывать в принципе перестаешь.       — Кроме того, — начинаю я, тяжело выдыхая, продолжая пялиться в свой чай в отражение, — я не скажу, что это конкретно галлюцинации. Нет, ну, это, конечно, тоже, но в большей степени — флешбеки. Я это уже видел. Я это уже знаю.       — Опять сцены насилия?       — Ты ждешь чего-то другого?       — Может, тебе, наконец, привидится мертвый дед, Господи, это было бы куда приятнее, — она закатывает глаза и рвано выдыхает. По ней было заметно, что она была встревожена.       На самом деле, наш последний сеанс был достаточно давно просто потому, что я ощущал себя нормально. Я не забывал о таблетках и у меня не было никаких приступов. Изредка она звонила мне, чтобы убедиться в том, что все в порядке и порекомендовать несколько профилактических лекарств, но в общем — ничего серьезного.       Могу представить её волнение, когда пациент, которого она несколько месяцев не видела, заявляется в таком виде, будто бы только что достиг просветления в своей шизофрении. И не то чтобы я рад быть таким пациентом.       — И... ещё сны.       Я киваю сам себе.       Я привык ей рассказывать всё, потому что ну, Вы ожидали чего-то другого? Она мой лечащий врач, мне нет смысла морозиться так, как я делаю это на работе и даже с Азирафелем. В плане последнего я просто не хочу, чтобы он волновался лишний раз. Я и так для него одна сплошная головная боль из-за своей деятельности, а если ему вскроется ещё и как минимум половина того, с чем мне приходится жить, то все, пиши письма мелким почерком.       Поэтому ей я рассказываю все — с механической точностью и без эмоций в голосе. Со стороны звучит так, будто бы мне все равно на собственное психическое здоровье.       В общем-то — да, так и есть.       — Это всего пару раз было, но я не могу нормально спать из-за этого. Не то чтобы я бы в принципе мог нормально спать, но с этим... сложнее. Это флешбеки с не особо приятных моментов моей жизни. Будь то смерть моих родителей или бывшей жены.       Она кивает.       И я продолжаю. Рассказываю про таблетки и болевой приступ с налетом панической атаки. Она слушает. Напряженно кивая головой и хмурясь, она вслушивается в каждое слово и по её лицу я понимаю, что она уже сделала краткий анализ. И этот анализ заключается в том, что я в дерьме. И я это сам знаю.       Она спрашивает:       — Из-за чего конкретно началась паника?       — Убили мою сестру.       Это звучит как просто сухой факт. Я говорю без эмоций, и даже мой взгляд не меняется. Я чувствую себя как дерьмо, если быть честным, потому что это даже не эффект моего самоконтроля. Это таблетки. Таблетки, которые работают так, что моё сознание отказывается принимать хоть какие-то мысли, а мои лицевые мышцы — воспроизводить эти эмоции.       Я чувствую внутри себя дыру. От глотки до самых ребер меня наполняет вакуум, в котором пульсирует ментоловый холодок. Но я не чувствую ничего. И я знаю, что как только меня отпустят все таблетки, о, тогда мне будет весело.       Я не психопат — какие бы слухи обо мне не ходили — и мне страшно думать о том, как конкретно мой мозг и сознание окончательно переварит случившееся. Я даже не хочу думать о том, что конкретно со мной произойдет.       Сейчас мой голос сухой, а взгляд без эмоций и скучающий. Я не чувствую в себе сейчас ничего живого — все зажато препаратами, и, видел Сатана, это не то, чего я хочу сейчас.       Представляю, какой стресс у моей нервной системы, с такими-то скачками эмоционального диапазона. Я сам за собой угнаться не могу, что сейчас творится в моей голове — я даже знать не хочу.       Эти таблетки превращают меня в психопатического маньяка, но когда меня отпустит я превращусь в неудачника с дырой в голове и грудной клетке, который будет хотеть только скулить в свои костяшки и сдохнуть.       Неплохо, да?       Только первые пять минут, пока это всё работает. Карточный домик сломается, а за ним — моё спокойствие.       Анафема отставляет аккуратно свою чашку. Её плечи напряжены, а осанка — идеально-прямая. Она говорит:       — Сочувствую, Энтони, я...       — Не надо.       Я прерываю её и морщусь. Мне это сочувствие не всралось, за это даже деньги не платят. Сочувствие не оживит мою сестру и не заполнит этот вакуум во мне, в котором сквозит сквозняк, промозглый холод и изморозь. Тут уже ничего не поможет.       — В общем, я поняла тебя. Подожди.       Я киваю. Когда она уходит, я все же делаю один глоток чая, и тут же морщусь. Слишком крепкий, а меня, будем честны, такое чувство, сейчас может вывернуть от любого привкуса, послевкусия, после еды в принципе.       Мне страшно думать о том, в каком состоянии мой организм и сознание. Если вывернуть меня наизнанку, то вы не получите ничего, кроме горы сгнившего и протхушего мусора. Продукта переработки. Вторсырье, прошедшее через мясорубку.       Я вам клянусь, внутри — я отвратителен.       Зато внешне неплох.       Когда она возвращается, то протягивает мне несколько упаковок таблеток. Рассказывает о каждых. Успокоительное, снотворное, нейролептик, пару каких-то травяных штук. Она назначает время сеанса, а я кручу в своих пальцах цветастые упаковки.       Таблетки для сна.       Таблетки от стресса.       Новая порция таблеток для снятия симптоматики головной боли.       Обезболивающее.       Нейролептики.       Вот вам вся моя жизнь.       Вот вам мои внутренние органы. Мой характер и спокойствие. Вот оно все здесь — в моих руках. Без них я бы сошел с ума. Не жри я таблетки вместо ужина и завтрака, я бы кончился как личность и начался как псих. В смысле, я и так не особо адекватен, но без этих таблеток все было было бы гораздо, гораздо хуже.       Она напоминает мне о том, чтобы я не забыл выпить обезболивающее при самых малейших приступах, потому что они могут спровоцировать галлюцинации. Просит меня не употреблять наркотические анальгетики. Не то чтоб я собирался — в конце концов, мне давно ничего не простреливали, так что в этом нет необходимости.       Она говорит:       — Ты ведь дашь себе отдохнуть, да? Ты не поедешь по работе?       Я поднимаю на неё взгляд и улыбаюсь.       Улыбаюсь так, как в момент, когда смотрел на труп своей бывшей жены. Бешено, зло и отчаянно. Она может видеть мои глаза, но она не видит в них ничего.       Я накачан таблетками. Сейчас я не человек. Я выход работы этих таблеток. То, как они действуют на мою нервную систему, как глушат мои нейроны нейромедиаторы, гасят во мне тревогу и страх. Я знаю, что она не дала мне серьезных таблеток, просто потому, что это может сделать мою езду на автомобиле опасной (будто бы до этого она не была таковой), и я знаю, что это не помешает мне сделать то, что я хочу.       — Кроули, транквилизаторы тормозят твои психические процессы, в том числе реакцию, тебя могут убить.       — Ты ведь понимаешь, что это бесполезно?       — Я не понимаю, почему ты так рвешься убивать даже в таком своем состоянии, — она качает головой: растерянно и отчаянно, — я до сих пор не понимаю, — уже шепотом.       Я продолжаю ей улыбаться.       Прости, милая, инстинкты не придушить никакими таблетками.       — Потому что я псих.       Я улыбаюсь шире, обнажая зубы. Я улыбаюсь не так, как улыбнется вам гостеприимный англичанин. Я улыбаюсь так, как зверь скалит свою окровавленную пасть.       От одной мысли, что я сейчас смогу вскрыть череп какому-нибудь ублюдку, меня прошибают приятные мурашки.       Мне необходимо полноценно снять стресс.       Таблетки погасили во мне некоторые процессы, заставили их снять напряжение, работать менее активно, но это не значит, что после окончания действия таблеток я смогу быть в таком же состоянии.       Мне надо успокоиться основательно. Не искусственно, не сторонним вмешательством.       От одной мысли о том, как я засасываю дуло в чью-то глотку я слабо вздрагиваю. От того, насколько это приятно.       — Ты не...       Она осекается, кусает себя за внутреннею сторону щеки и отводит взгляд в сторону.       — Ты всё прекрасно знаешь сама.       Я качаю головой, благодарю её за заботу и иду к выходу. Нас ничего не связывает кроме моих ментальных болячек и той суммы, что я перевожу ей ежемесячно, как оплату за старания и проделанную работу, плюс покрытие её расходов на некоторые лекарства. Как например те, что я сейчас прижимаю к себе, потому что их слишком много и иначе я просто выроню их.       Я ощущаю её неодобрительный взгляд на моей спине до самого момента, когда я захлопываю дверь за собой. Я вдыхаю воздух всей грудью.       Я не уверен касательно времени действия транквилизатора, но я уверен, что пока я просмотрю и найду все нужные мне данные, пока доеду до места, эффект должен немного спасть. Не то чтобы я так желаю снова впасть в свой психоз, в панику, ярость и злость, сколько я действительно немного опасаюсь за то, что я могу работать заторомженно, пока они будут на меня действовать. А там, в конце концов, несколько десятков человек.       Я закидываю все таблетки в бардачок, и сразу выпиваю одну — обезболивающее.       Прикрывая глаза, я не вижу ничего, кроме густой и всепоглощающей тьмы.       Я выдыхаю. Я раскрываю глаза.       Время повеселиться.