Право на жестокость

      У каждого маньяка есть свои интересные, или не очень, привычки. Самым любимым развлечением у них является скармливать мясо своих жертв ничего не подозревающим людям. Серьезно, они просто это обожают, именно поэтому я почти никогда ничего не покупаю в закусочных или забегаловках.       Например, Джеффри Дамер кормил своих соседей по подъезду сандвичами, сделанными из плоти его жертв.       Кстати, крайне харизматичный был парень, так что я не удивлен, что ему сложно было отказать. Это даже касалось полиции. Дамер как-то раз просверлил своей жертве череп, но тому удалось убежать. Думаете, тут бы и Хэппи Энд? Тут-то его и поймали? Ага, хер.       Полиция поверила Дамеру о том, что у них просто была ссора, какая бывает между любовниками, и разрешили Дамеру забрать несчастного, окровавленного, избитого и, попрошу заметить, несовершеннолетнего пацана обратно. Тогда он его и убил.       Такую бы харизматичность и умение пиздеть хотя бы половине наших рядовых, и я бы мог вообще никогда не работать, но увы.       Банк, в котором тусуются Колинзы, слава Дьяволу, снят в отдельном здании. Это двухэтажный огромный офис. Такой белый и такой блестящий, будто бы тут собрались устраивать королевский прием. Я паркуюсь и достаю свой макбук, который валялся без дела на заднем сиденье уже больше двух недель.       Я чувствую себя так пугающе-спокойно, что сам боюсь своего взгляда, когда встречаюсь с ним в зеркале заднего вида. Он по-тупому пустой. Такой взгляд бывает у умственно-отсталых шизофреников, когда они пытаются кого-нибудь зарезать, при этом не понимая, что делают. Ужасное зрелище, пугающее, потому что нет ничего ужаснее человека, который не понимает собственных действий. В них всегда столько свободы, что эти могут и попытаться откусить хвост у Вашей собаки. Представьте картину, а? Вам бы не понравилось общаться с такой личностью точно так же, как и мне не нравится смотреть на свои глаза в зеркале.       Поэтому я достаю запасные очки.       Мои губы сжаты в одну сплошную линию, когда я открываю макбук. Мой ритм пульса по-ненастоящему спокойный, дыхание тихое, я сам — спокойный.       Под каблуком моих туфель зажата фотография моей мертвой сестры. Когда я прокручиваю этот факт в своей голове, то не чувствую ничего. Мои пальцы на секунду леденеют, и ровно на момент застывают, потому что мне хватает мозгов чтобы сообразить касательно того, какой у меня будет отходняк после этих таблеток.       Я весь выгляжу так, будто бы мне все равно, но я вспоминаю сцену в машине, когда я думал, что вокруг глушь, и приумножаю это на три. Примерно это меня ждет, когда все таблетки меня отпустят. Возможно, хуже. Повезет если без галлюцинаций, и лучше бы Анафеме оказаться правой касательно того, что всё всего лишь действие наркотических обезболивающих.       У всех маньяков были интересные привычки. Например, Генри Холмс сдавал скелеты своих жертв в медицинские университеты. Вот вам убийство во благо. Вот вам убийство на пользу общества. Правда, нихрена это не было оправдано, но Бог (фу, как только на ум пришло) ему судья.       Я чешу шею и кусаю себя за внутреннею сторону щеки, когда лезу в личную почту их секретаря. Время интернета — святое время. Имена и фамилии в открытом доступе, найти телефон со своей системой мне не составляет труда, а там и взломать почту сможет любой школьник. Ну, кроме Хастура. Хастур не любит все эти штучки, несмотря на мою лекцию (в очень пьяном состоянии, иначе и быть не может) о том, насколько легче работать с помощью интернета и технологий. Хастур тогда поморщился, допил виски с горла и сказал, что я просто ничего не понимаю во всех тонкостях их работы.       До сих пор эта фраза комком в горле у меня стоит. Я! Не понимаю!       Тьфу ты, на Хастура и злиться нельзя.       Он вообще неплохой парень, просто бесит меня. На личный счет мое раздражение вообще принимать нельзя, потому что меня всё бесит (ну, кроме Азирафеля, прости Дьявол).       Храни Сатана современную систему, где все надо подтверждать через почту (именно поэтому у меня насчитывается электронная почта в количестве больше пятидесяти штук), поэтому получить доступ к электронному планировщику можно меньше, чем за пять минут. У меня на это уходит полторы минуты, плюс-минус несколько секунд, пока я включал музыку.       У директора было совещание в девять утра, и ему должна была перепасть налоговая база одного крупного дочернего банка холдинга «Виа-глэсс» — странно, что они задерживают выплату нам долга. Они оформили несколько депозитов в час дня. В то время, когда я в холодном поту ловил галлюцинации, они оформили у нескольких крупных предприятий депозиты.       В три часа дня — оформляли факторинг у каких-то крутых хренов с горы.       И вот сейчас — половина пятого вечера, у них сводка по валютно-обменным операциям. Отлично, валюта у нас всегда в почете.       У всех маньяков есть странные привычки и хобби. Возвращаясь к их любви к скармливанию своих жертв другим, можно усмотреть явный практицизм, который преобладает у многих насильников.       Помимо Дамера подобным занимался Роберт Пиктон. Только у него все было чуть более лояльно, в том смысле, что он делал из них фарш и скармливал своим свиньям. У него была собственная ферма, и я могу представить ту обстановку — наверняка бы за такую площадку любой режиссер какого-нибудь хоррора отвалил бы неплохую сумму.       Перед моими глазами мелькают повешенные на крюках окровавленные куски некогда людей, возле которых ходят свиньи и пытаются откусить кусок побольше. Свиньи идут на запах крови — как акулы. Даже если эта кровь принадлежит их сородичу. Да, свиньи — каннибалы.       Я моргаю и изображение подвешенной туши стирается.       Кстати, ещё Роберт сделал глушитель для своего пистолета. В форме фалоимитатора.       Давайте договоримся с Вами, что мы не будем списывать это на практичность, хорошо? Это будет наш с Вами маленький договор: меня — Энтони Дж. Кроули — и Вас. Мне просто не хочется думать о таком, и Вам не желаю. Вообще, такое никому не пожелаешь, а нам ведь хватает висящих туш людей в крови, подвешенных на крюках так, что они проникают в их кожу.       Я перехватываю изображения с камер. На первом этаже никого, кроме персонала. Ни одного клиента. Хотя обед кончился полчаса назад. Я переключаю камеры. Большинство людей находятся в главном кабинете для совещания — это мне на руку.       После того, как я глушу камеры, я ещё несколько минут смотрю на экран своего макбука. Я не нервничаю.       Итак, говоря о скармливании своих жертв людям и моей нелюбви к закусочным, Джо Мэтини смешивал мясо жертв с говяжьим фаршем и продавал в гамбургерах со своего лотка. Он говорил: «Если их смешать, никто ничего не заметит».       Несколько десятков людей каждый день жрали какую-нибудь милую рыжеволосую красавицу или угрюмого офисного планктона, которого понизили, а на следующий вечер его жестоко убили.       Хоть я и слышал о том, что человеческое мясо якобы вкуснее (чем-то напоминает курицу) и что такое следовало бы попробовать хоть раз, у меня ни разу не возникало желания съесть его. У меня был один знакомый, и он действительно изредка резал людей, а потом жарил из них отбивные. Он и мне предлагал, пообещав все это приправить фирменным соусом (не знаю, не из крови ли он), но я отказался.       Моё сердцебиение в норме, моё дыхание — тоже. Я не волнуюсь. Я пытаюсь привести себя в форму. Я сглатываю. Когда я моргаю, я вижу, как свинья роется в желудке какого-то жирного голого мужика. Хрюкая, она сжирает содержимое его тела, а вокруг валяются выпотрошенные кишки с остатками еды.       Я моргаю ещё раз. И ничего. В любом случае, мне надо поторопиться, потому что охрана по-любому может заметить внезапно вышедшие из строя камеры и активно заниматься их починкой.       Я не знаю, почему эти больные фантазии продолжают мелькать под моими веками, но я сбрасываю это все на всего лишь фантазию, потому что это уж точно не флешбеки. Надеюсь. Я часто не помню о своих заданиях, потому что просто проваливаюсь в небытие в объятьях с наркотиками. Как, например, недавно в Лос-Анджелесе. Кстати, я так и не посмотрел содержимое той флешки. Так и осталась валяться в кармане брюк, которые я закинул в стирку. Ну, придется немного порыться в корзине для белья — по крайней мере, там нет внутренних органов, так что ничего страшного.       Я проверяю свой телефон. Звонил Лигур. Один раз — значит, ничего важного, так что я засовываю телефон обратно в карман брюк. Я выдыхаю, прикрывая глаза. Время — деньги. В моем случае пули. Я запихиваю в свободную кобуру второй пистолет. Так, на всякий случай.       Когда я захожу в банк, мне улыбается милая блондинка. Она поправляет свои волосы и спрашивает:       — Что-то подсказать?        Я улыбаюсь ей в ответ.       Я говорю:       — Мне надо оформить инкассо. Только для начала, где у вас туалет?       — Налево, прямо и третья дверь направо. Как вас зовут?       — Бен Фелль.       Вот и спиздил часть имени Азирафеля.       Даже не думая. Не умышленно почти!       Прежде чем она успевает вбить моё имя и открыть рот, я уже скрываюсь за поворотом. Вот так и проходит жизнь. Вы просто начинаете оформлять на какого-то хрена с выдуманным именем бумаги, а через минут двадцать вас застрелят.       Я открываю дверь в кабинет охраны ногой, и, что вы думаете? Он чинил камеры? Он вызывал полицию? Хер там. Он спал.       Теперь я начинаю понимать, почему они не выплачивают долг. Вообще по охране сразу видна серьезность заведения, и несмотря на то, что на нем аккуратная форма, сразу становится ясно, что ему, как и всем тут, насрать. И милая блондиночка в порнушно-официозной одежде не спасает статус заведения.       Я смотрю на него и слабо фыркаю. Я беру ножик со стола, которым, видно, резали какую-то еду. Я провожу им по пальцам, проверяя его наточенность. Не особо острый, если быть честным, и я даже не знаю, можно ли этим с первого раза перерезать горло.       Я поднимаю на него взгляд, когда он копошится на своем кресле. Что-то бормочет во сне.       И вот так проходит жизнь. Ты не выспался, потому что всю ночь провел с какой-то незнакомкой из дешевого бара, которая под утро потребовала у тебя половину твоей зарплаты, и потом, просыпаясь, видишь перед собой типа в костюме, который стоит больше твоей съемной квартиры, с ножом в руке.       Вот так проходит жизнь. Он даже не вызывает полицию. И мы смотрим друг другу в глаза. Он говорит, потирая глаза:       — Вы кто? И положите мой ножик, у меня тут только один.       Он выпрямляется и сонно зевает, а потом внезапно напрягается. Он говорит:       — А, постойте, вы же из проверки, да? Вы не подумайте, мы просто...       Он прерывается хриплым кашлем, а после — булькающим мерзким звуком. Этим и вправду нельзя было бы перерезать шею, но вот попасть в артерию и порвать её им — проще всего. На меня попадет кровь. На мои руки, мои пиджак, мою рубашку, в конце концов!       Поэтому на моем лице нет ничего, кроме отвращения, когда он валится на пол, а я выпрямлюсь. Ножик падает на пол с громким бряканьем, а я отряхиваю руку так, будто бы это могло мне помочь.       Как думаете, какова вероятность того, что хоть у кого-то здесь есть оружие, раз даже у охранника гребаный электрошокер вместо пушки?       Где-то на уровне двух-трех процентов. Не больше. Поэтому можно не беспокоиться. Такие организации часто берут долги и кредиты у криминальных группировок, когда сами не связаны с этим никак. Это что-то вроде бартера — мы не берем проценты, но рассчитываем далее на приятное сотрудничество, потому что есть целая хренова туча банковских операций, которые надо прикрывать.       Такие организации не ходят с оружием, у них оно вообще вряд ли есть — максимум какой-нибудь скромненький пистолет, валяющийся в нижнем ящике в спальне в комоде. Ничего более.       Я блокирую двери через рабочее место этого недоумка и выключаю сигнализацию. Через телефон я блокирую сигналы на телефонах всех, кто находится в радиусе нескольких метров. Просто так, чтоб не вызвали полицию. Она нами не занимается, но это не значит, что можно вести себя, как придурок. В конце концов, когда я говорю о том, что не занимается, я говорю о том, что не будут садить или осуждать сразу верхушку. У нас уже было пару раз такое, когда для профилактики из нас кого-то выдергивали. Исключительно из-за придурковатости тех же самых сотрудников, потому что нельзя, блять, творить беспредел на глазах граждан, которые, ясное дело, не позволяют делу отстаиваться, а полиции надо делать хотя бы что-то для вида.       В итоге и волки сыты, и овцы целы. Ну, не считая этих имбецилов, но это даже не волк и не овца, это долбаеб. А их не жалко.       Я захожу в кабинет, открывая дверь ногой. Я оглядываю помещение, все присутствующие поворачиваются ко мне. На некоторых лицах застывает ужас, потому что да, они знают, кто я такой и для чего сюда пришел.       — Кто тут у вас главный? Надо бы переговорить.       Я захожу в кабинет под абсолютное молчание, под непонимающие и напуганные взгляды. Их напряжение настолько велико, что оно током гуляет по стеклянному большому круглому столу.       — Ну?       Я сажусь на свободное место, закидывая ноги на стол, потягиваясь.       Когда я смотрю на стаканчик из-под кофе неподалеку, я вижу, как его стенки обмазаны кровавыми ошметками. Я моргаю. На нем не остается ничего, кроме кофейного налета.       Стоит тишина. Мертвая и пугающая. Я слабо бью пальцем по столу, и никто даже не двигается. Все смотрят на меня. Я достаю пистолет из-за спины так, что никто даже не замечает. Я оглядываю всех. Невольно замечаю, как какой-то мужик дергает рукой под столом: нервно и запуганно.       — Эй, ты, чувак со смешным галстуком, да-да, ты, — я поднимаю руку с пистолетом, указывая на него. Все замирают. Чужой истеричный взгляд бегает по мне. — Хватит дергать кнопку вызова. Здесь не ловит сигналы. Можете сами проверить свои мобильники.       Послышались шорохи и некоторые реально залезли в свои мобильники. Проходит секунд пять, прежде чем несколько десятков взглядов тревожно поднимаются и в этих глазах нет ничего, кроме испуга и страха.       — Вам не кажется, что это так... несправедливо? — я разглядываю свой пистолет. На моей руке засохшая кровь. — Говорю о том, что ваш кретин-босс занял приличную сумму денег, а расплачиваться будете вы все. Не деньгами, — я качаю головой и улыбаюсь, бешено и зло, — а своими головами, потому что ва...       — Постойте, мистер Кроули.       Мужчина средних лет, явно старше меня на пятерку-другую, встал, откашлялся в кулак и посмотрел на меня. Он выглядит так, будто не боится, но я вижу, как побелили костяшки на его руках.       Он встает из стола, и окидывает меня неоднозначным взглядом. Нервным, но таким, будто бы хоть в чем-то, но уверен он был. Я вздергиваю бровь.       — Не стоит делать что-то так радикально. Не всё решается смертью.       — Всё, — возражаю я, — и не в вашей ситуации со мной спорить. Я ненавижу спорить!       Мой голос даже не звучит серьезно. Я просто начинаю расслабляться, начинаю вливаться в эту атмосферу. Будто бы чувство страха, отчаяния и напряжения придает мне столько сил, сколько не даст ни протеин, ни кофеин, ни таурин. Вот они — десятки испуганных взглядов смотрят на меня. Они ни в чем не виноваты. Они не брали у нас долги и не переходили дорогу.       Это просто мужчины. Мужчины, которые имеют неплохую работу, у некоторых есть жена, своя жизнь, свои проблемы и свое счастье. Они просто живут свою спокойную жизнь, может, даже счастливо. И Вы представляете себе уровень их страха, когда к ним вламывается какой-то мужик в костюме в крови и размахивает пистолетом.       Я вижу то, как безумно бегает их взгляд, как они напряжены и напуганы. Они никому ничего не сделали. Они ни в чем не виноваты. Они, блять, не виноваты в том, что какой-то шизофреник убил мою сестру, меня накачали таблетками, теперь я ловлю галлюцинации и мне жизненно-необходимо кого-нибудь застрелить. Нет, никто из них в этом не виноват, и я уверен, что парочка из них могла бы мне искренне посочувствовать.       Но нахер мне не всралось это сочувствие, пока я не перестреляю их, спокойно мне не будет. Да и мне после спокойно не будет, просто отляжет немного. Просто это мое хобби. Любой психолог вам посоветует найти хобби, если у вас стресс. Вот моё хобби. Их напуганные взгляды, их напряжение — вот мое хобби.       У всех маньяков есть свои интересные привычки. Например, Альберт Фиш вонзал себе иглы и булавки в aнуc и мoшoнку. Зачем? Чтобы почувствовать боль. Вот и все.        — Хорошо, не спорим, — любезно соглашается мужчина, оправляя свой пиджак.       Главная ошибка некоторых потенциальных жертв, которые имеют свободу хотя бы косвенно — они разговаривают с маньяками как с умственно-отсталыми детьми. Вы можете представить уровень моей раздражительности, когда со мной, блять, говорят как с ребенком. С гребаным гением криминальной среды говорят как с ребенком. Нет, дорогой мой, если бы я был тупым или ребенком, то вокруг уже бы визжали полицейские машины, но нет — тишина. Максимум, кого ты можешь звать — свой персонал, включая ту милую блондинку. Вот твои возможности.       Так что не смей, блять, со мной так разговоривать.       Но я молчу. Просто хочу думать, что ему хватит мозгов догадаться о том, что я не аутист.       — Наличные или перевести деньги на ваш счет?       Я прикрываю глаза. Я выдыхаю.       Я говорю:       — Наличные.       Говорю:       — В чем была проблема сразу отдать деньги, а не ждать, пока к вам придут с пистолем?       Он молчит. Все молчат. Он отходит куда-то к одной из бесконечных тумб. Белых и блестящих, таких, что в них можно увидеть свое отражение.       Я говорю:       — Откуда вы знаете моё имя?       — Мистер Вайлент говорил о вас.       Я поджимаю подбородок. Вот как он себя назвал — мистер Вайлент. Это он исключительно для нас — Люцифер. Ну, правильно, если и быть придурком, то только среди своих. При других надо держать марку.              — И что говорил? Что приду и засуну вам пистолет в глотку?       Мой голос сухой и скучающий. Сквозь очки я смотрю на всех присутствующих. Они молчат и смотрят куда-то вниз. Кто-то молится — я вижу это по тому, как шевелятся его губы. Не надо быть гением, чтобы уметь читать по губам, достаточно увидеть миллион раз то, как люди молятся, чтобы уже различить движения их губ.       — Что нам придется иметь дело с вами, если мы не захотим по-хорошему. Как я понимаю, вы — по-плохому.       Я молчу.       Я не по-плохому, мистер Хрен-знает-как-все-равно-скоро-сдохнешь, я по ужасному. Я по страшному. Я по ужасающему.       но это спойлер.       Он достает пустой чемодан.       Он говорит:       — В каждой пачке — сто тысяч. Будете пересчитывать?       Я качаю головой. Никто это пересчитывать не будет. Даже наш Босс. Мы выбиваем деньги не ради денег. Мы просто показываем другим нашим «сотрудникам», что так делать нельзя. Что это плохо. Мы просто показываем, что надо быть ответственным. Иначе придет мистер Кроули, и я не уверен, что я — это то последнее, что Вы бы хотели увидеть в жизни. Хотя за Ваш вкус я Вас осуждать не буду — мне насрать.       Он складывает одну за другой. Я даже не слежу за ним. Какой-то мужик пытается дышать ровно, но его дыхание сбитое и тяжелое. На лбу выступила испарина. Наверное, так недавно я выглядел, когда у меня начались галлюцинации. Дьявол, ну и мерзость. Слава Сатане, что этого никто не видел вблизи. Ну, кроме Анафемы, но я тогда уже более-менее пришел в себя. По крайне мере, я вытер лицо.       Я вижу краем глаза, как мимо двери проходит какой-то молодой сотрудник — не больше тридцати, может, даже меньше. Я говорю:       — Эй, пацан!       Я махаю рукой, а он застывает в проходе, отрывает взгляд от планшета в своих руках и, когда мы встречаемся взглядами, он так и застывает, вцепившись пальцами в несчастный планшет так, что чудо, как он не треснул.       — Дверь прикрой.       Он смотрит на меня. Не двигается. Он бледнеет, кажется, за доли секунды. Я могу представить то, как свинцом наливаются его плечи и бедра. Как вес собственного тела становится тяжелее.       Он рвано дергается, и я не уверен, что он действительно прикроет эту гребаную дверь.       Когда я встаю, чтобы сделать это самому, я вижу, как он хочет рвануть к выходу. Скорее всего, закрыться в какой-нибудь уборной и попытаться вызвать полицию.       Лигур пару раз говорил, что я двигаюсь как гребаная шаровая молния. Я даже не воспринимаю это как комплимент, потому что в нашей работе по-другому нельзя. Ты либо быстрее всех и вся, либо идешь на хер. Лично я на хер идти не хочу - не знаю, как там другие предпочитают.       Подо мной скрипнул паркет, а после раздался приглушенный стон, когда я схватил пацана, выкручивая руку, и отбрасывая его к стене так, что вслед за скрипом двери, которую я закрываю, раздается сдавленный стон, а он сползает по это стенке, схватившись за голову. За ним тянется бледный отпечаток крови.       — Слушай, ну, ведь могли бы по-хорошему.       В комнате эхом раздается судорожный выдох, когда я заношу ногу и ударяю по затылку так, что слышен слабый хруст. Это не шея. Возможно, нос. Он дергается и тут же замирает. Я знаю, что он живой, да он этого даже не скрывает, поэтому, когда я возвращаюсь на свое место под бешеные взгляды буквально всех, он с кряхтением переворачивается на спину и хватается за... не знаю, за что. Все его лицо в крови, и я лишь морщусь, когда раздается влажный хриплый кашель и сдавленный стон.       — Потише, а? У нас тут совещание. Или что тут у нас. Не знаю. Сходка трупов, что угодно. Не имеет значения.       Я окидываю их всех взглядом, а после поднимаю голову в сторону их главного. Он вздрагивает и возвращается к механическому складыванию купюр в чемодан. Скорее всего, он положит больше, чем следует.       Все молчат. Напряженно и запуганно, никто ничего даже не говорит. Я оглядываю каждого. Они все делают вид, будто бы этого парня со сломанным носом, который, наверняка, ловит сейчас яркие вспышки перед глазами из-за сильного удара по голове, здесь и вовсе нет. Все они молчат. Все они напряжены. Их трясет.       Я вижу их страх, их волнение, их надежду на лучшее (которая не оправдается) и она разливается в моей крови адреналином. Моё дыхание учащается не из-за страха. Из-за ожидания. Я буквально не могу скрыть улыбки, потому что, Дьявол, это все великолепно. Их страх, их мимика, то, как они держат ладони на своих коленях. Мне кажется, я могу расслышать стук их сердца в этой тишине.       В моей голове ухает шум из-за ожидания. Это всегда так волнительно и приятно — словами не передать!       У всех маньяков есть свои привычки.       Например, Энтони Дж. Кроули всегда проводил свои массовые убийства так, чтобы у жертв складывалось ощущение, что их не убьют и оставят в живых. Зачем? Чтобы насладиться зрелищем, разумеется.       Единственное, что отличает меня от всех других маньяков, так это то, что меня не посадят. Никогда.       Глупо полагать, что как только всех маньяков-одиночек пересажают, жить станет безопаснее. Глупости. Просто всегда есть рыба покрупнее, и жрет она больше, и сильнее она большинства.       Просто наша специализация не убийства, а деньги, наркотики, оружие, политика и очень изредка — оппозиционная деятельность. Но правительство, как правило, платит больше. Просто это — всего лишь милый бонус, которым мы можем заниматься.       И это великолепно.       Пацан позади меня пытается встать, и я лишь бросаю через плечо:       — Лежи смирно.       И он меня слушается.       Вот что это такое.       Это превосходная абсолютная власть.       Я смотрю на какого-то мужчину с настолько бледным лицом, что он сливается на фоне этих белых блестящих тумб. Я спрашиваю:       — Насколько хорошо здесь проходит звук?       Он молчит. Он даже не смотрит на меня.       Я говорю, но уже громче:       — Ну?!       Он вздрагивает, поднимает на меня запуганные глаза и говорит:       — Тут звукоизоляция. Раньше в этом здании был ресторан, а в этом офисе — караоке, и поэтому поставили звукоизоляцию, чтобы не мешать другим посетителям.       Я киваю. Что ж, неплохо. Какое-то сказочное везение если честно.       Все напрягаются пуще прежнего, потому что они все понимают, что вопрос про звук явно был не просто так. Они все это понимают.       Их главный щелкает чемоданом и, подходя с противоположной стороны стола, кладет его на гладкую поверхность, чуть подталкивает его ко мне.       Я опускаю голову вниз встречаясь со своим отражением в столе. Темные рыжие волосы в почти что беспорядке, но это даже смотрится нормально. На моей щеке след от засохшей крови.       Я перевожу взгляд на чемодан. Новый чемодан, который даже пахнет ещё кожей.       Все пары глаз смотрят на меня. В их сценарии я беру чемодан, пинаю носком ботинка бедолагу на полу и ухожу. А они выдыхают, а вечером рассказывают своим женам о произошедшем. Качают головой на вопрос про полицию, и им ещё долго-долго будет сниться этот день в кошмарах.       Кое-что действительно совпадает с реальностью.       В их бесконечно-долгом сне этот кошмар их не отпустит. Никогда.       Единственное, что разделяет меня и любого другого маньяка в пожизненном заключение в такой себе тюрьме — мой карт-бланш на убийства и красная карточка, когда дело касается полиции.       Все они — до единого — ждут не дождутся, когда смогут прийти домой и рассказать эту историю. Единственную крутую историю из их жизни.       Их сценарий ждет своего продолжения.       Поэтому все они удивленно раскрывают свои глаза — так широко, что едва глазные яблоки не вываливаются на этот отполированный стеклянный стол — когда я поднимаю руку с пистолетом.       Из их сценария вырываются листы, мнутся и бросаются на пол, когда я говорю:       — Бэнг-бэнг.       Звук от выстрела ещё долго эхом гудит в этом офисе, в моих ушах, в их головах.       Все пары глаз пялятся на меня. Как на святого. Как на человека, который достиг всего. Который может все. И только спустя десяток секунд кто-то моргает и переводит свой немой, с заставшем в них испугом, взгляд вниз, на пол. На их главного. Возможно, кто-то даже обрадуется тому, что этого пидора застрелили. Этого жирного наглого пидора, задерживающего зарплаты и выписывающего штрафы за каждое косое слово.       Вот он — и вот его мозги и лужа крови. Лежит такой, расслабленный и спокойный. Весь он в крови. Яркой и насыщенной. Целая огромная лужа его крови.       Через еще десяток секунду все пары глаз уставятся на его труп. Кого-то начнет подташнивать, а, стойте, вот — кого-то уже тошнит. Под их боссом маленький прудик крови и вышибленные мозги, которые похожи на пюре. Кто-то блюет на чистый пол.       Я верчу пистолет в руках и оглядываю их всех. Я говорю, разворачиваясь и подходя к этому пацану позади меня. Он смотрит на меня. Все его лицо, рубашка и руки в крови. Он закрывает свой нос и поднимает взгляд на меня. Умоляющий и напуганный. Моё сердце бьется от полученного адреналина, и легкое покалывание в самых кончиках пальцев шепчет мне о том, что всё прекрасно.       Итак, я говорю:       — Это несправедливо, да?       Я тычу этого пацана носком своих туфель в щеку.       Самое ироничное во всем этом то, что если бы сейчас все эти люди подскочили и кинулись на меня, то у них бы получилось меня завалить, выхватить пистолет и затолкать этот же пистолет мне в жопу. Тут есть люди в полтора или даже два раза больше меня. Знаете, почему они этого не делают? Потому что в этой же теории я начну без разбора стрелять, и, конечно, застрелю где-то половину. Но другая половина сможет меня остановить.       Никто не готов рисковать своей жизнью, поэтому они просто пялятся на меня ошалевшими глазами.       Это только в боевиках отчаявшийся герой бежит грудью на амбразуру. В жизни этим никто не занимается. В жизни они все пялятся на меня и слушают похоронный марш в исполнении их сердца.       — Несправедливо, что виноват он, а я прихожу за всеми вами, — я сильнее надавливаю на его шею, смотря ему прямо в глаза. Моих глаз он не видит. И я не уверен, что вижу хоть что-то в его. — Вся наша жизнь сраная несправедливость, в которой чтобы вы не делали, вас все равно наебут. Вы в курсе, что если к сорока у вас нет ментальных расстройств — то это чистое везение? — я вскидываю голову вверх и нажимаю каблуком своих туфель на его кадык. Он дергается подо мной.       Когда я надавливаю так, что подо мной хрустит его шея, он истерично заходится в попытке выбраться. Когда я окончательно проламываю его грудные позвонки, он захлебывается в сиплом крике, и тут же затыкается, утыкаясь своим взглядом в потолок. Пустым и напуганным. Такой же взгляд на фотографиях у моей сестры.       Я брезгливо морщусь.       — Вы в курсе, что в пятьдесят — органы человека уже начинают гнить? И наша дальнейшая жизнь — всего лишь работа таблеток и стороннего вмешательства? Так что...       Я качаю пистолет на спусковой скобе и слабо поджимаю губы, вздернув бровь.       Вот так проходит жизнь. Последнее, что вы видите — это мужчина, худой и высокий, с высокими скулами, черных очках и рыжими хреново уложенными волосами. Вот он — Энтони Дж. Кроули. Эффект таблеток в уже сорок. Мне даже нет пятидесяти, а я весь — выживаю на таблетках.       И это тоже несправедливо.       Мы все сплошная несправедливость.       и никто к этому никогда не привыкнет.       То, что происходит дальше — это даже не психологическая драма, это просто бессмысленная стрельба.       Когда я поднимаю руку, целясь в пожилого мужчину, единственное, что вырывается из его глотки, это хриплое:       — Боже, помоги.       Я криво усмехаюсь. Я говорю:       — Нет никакого Бога.       Говорю, нажимая на курок:       — Ave Satani.       Это всё просто тупой дешевый хоррор. Хотя нет, даже к хоррору это не отнести — триллер. Такой вот с дешевой ненастоящей кровью и мозгами, сделанных из детских штук для лепки или хенд-мейда.       Сюжет всегда похож. Несколько громких выстрелов, тела, падающие на пол с глухим шумом. Безумный взгляд. Паника. И тогда начинается шоу.       На меня все-таки набрасываются. Кто-то отчаянный, кто-то слетевший с катушек. Впечатывая головой так, что на секунду у меня перед глазами взрываются цветные пятна. Валят на пол, как мешок картошки, и это самое невыгодное, что могли они сделать.       Проблема жертв в том, что они, даже отчаянные, все равно напуганные до смерти, поэтому они все полностью без координации, и когда я сбиваю кого-то с ног, он валится. Не успевая даже встать — меня хватают за рубашку.       Вот так проходит жизнь. Последнее, что вы видите — мою улыбку. Бешеную и счастливую. Я выворачиваю апперкот так, что выбиваю пару зубов, дальнейшей подсечкой валя с ног. Мне не нужно даже несколько секунд, для того, чтобы достать второй пистолет. Выстрел разносится сначала вправо, и этот мужик, под моими ногами, широко раскрывает глаза.       Возле него валится с дырой у грудной клетки какой-то тип, который бы имел все шансы меня завалить, имея такую комплекцию, но он слишком медленный.       Поэтому он валится на пол.       Ещё девять пуль. Я выстреливаю в типа позади меня, даже не оглядываясь — по звукам, попал в горло. По дальнейшему громкому падению я в этом только убеждаюсь. Тип под моими ногами продолжает пялиться на меня, и, когда пытается встать, я врезаю ногой по затылку так же, как и недавно ударял того молодого пацана.       Сдавленный стон.       Восемь пуль.       Я поднимаю голову и на меня пялятся три пары напуганных глаз. Вот они — даже кинувшись на меня втроем не смогут сделать ничего. Один по-прежнему сидит там, где сидел. Его взгляд не выражает ничего, и я просто забиваю на него, потому что это только в дешевых фильмах, где любовь побеждает зло, этот тип смог бы вытащить из обоймы пистолет. Но мы не в таком фильме, поэтому он просто решил, что нет — что-то делать бесполезно.       Я вытираю нос рукавом рубашки. Я стреляю в мужика, валяющегося у моих ног, и попадаю в место между шеей и плечом. Он взвизгивает и забивается в крике. Поэтому мне приходится ударить его ещё раз — на этот раз сильнее и точнее. Он затыкается. На этот раз навсегда.       Семь пуль.       Я поднимаю взгляд и вздергиваю бровь. Я жду действий. Я вижу, какие эти двое бешеные и отчаянные. Я жду хоть чего-то. Но не ничего.       — Ладно, понимаю, — я откидываю пистолет и вижу то, как загораются их глаза, — это нечестно. Я с пистолем, вы без.       Я оглядываю помещение.       Семь я застрелил фактически сразу же. Без прелюдий. Потом они как с цепи сорвались. Поэтому я получил пару синяков и даже один кровоподтек. В любом случае, они все мертвы. В помещении пахнет кровью. Сперто и крепко. На окнах кровавые разводы, весь пол в лужах крови.       Они продолжают просто пялиться на меня.       — Нет, я не понимаю, вам что, сдохнуть хочется?!       Я завожусь с полуоборота, и плотно сжимаю зубы, когда оглядываю их. Это мой просчет — убивать сразу семерых, быстро и резко, но, блять, неужели нельзя последовать примеру более активных членов их компашки и хотя бы поднять свою задницу?!       — Ну, хочется, стреляйте в себя сами.       Мой голос звучит низко и хрипло. Я чувствую болевой позыв у себя в затылке. Меня начинает распирать ярость и злость. Настолько сильно, что мое сердце забивается ещё сильнее, и изображение перед глазами едва мелькает.       Таблетки начинают отпускать окончательно. Злость во мне выражается в рваном дыхание, в том, как мечется мой взгляд, в необдуманных действиях.       Этот мужик растерянно пялится на пистолет, а я плотно сжимаю губы в одну сплошную линию. Мои плечи буквально состоят из стали и я лишь дергано выдыхаю.       Когда он наклоняется за пистолетом, мне хватает трех шагов, чтобы оказаться около него, чтобы оказаться быстрее. Он повисает на моем колене, издавая глухой звук. Я поднимаю свой пистолет и выпрямляюсь, оказываясь с другим мужчиной где-то в полуметре. Он смотрит на меня. Предположительно — в мои глаза.       Я говорю:       — Бу.       Он рвано дергается, чтобы ударить меня, а я делаю подсечку. Удар под дых — примерно. Он скручивается и поднимает взгляд на меня. Пытается встать. Я поддеваю рукой стоящий стакан на столе и, когда второй кое-как поднимается, я разбиваю стакан. Осколок входит прямо в артерию — так, что кровь плещется на меня и на него фонтаном. Даже на мое лицо, поэтому я лишь брезгливо отталкиваю его и вытираю щеку рукавом пиджака. Будто бы это поможет.       С глухим звуком он обрушивается на пол. Он захлебывается и кашляет.       В эту же секунду другой кидается на меня сзади, и я ощущаю, как он сдавливает руки около моей шеи, пытать задушить. Он вдавливает меня в себя буквально, плотнее обвивая руки около моей шеи. От него пахнет палеными духами от Диор. И это тоже — мерзко. И да, у него есть шансы, чтобы задушить меня.       Но он даже не замечает, что я нащупываю рукой второй осколок и, сжимая его так, что режу свою кожу, одним резким движением попадаю ему в живот. Хватка сразу слабеет. Хватает одного толчка, одного удара локтем под дых, чтобы он повалился. И как вишенка — я становлюсь ногой на торчащий осколок, загоняя его буквально полностью в желудок. Он издает рваный вдох и захлебывается в собственной крови, которая буквально фонтанирует из его рта. Он шарит руками по животу, и его взгляд бешено оглядывает все.       Ему больно. Ему очень больно. Этот кусок стекла буквально разорвал его кожу, проник глубже, повреждая желудок — это и вызвало внутренне кровотечение. Не знаю, сколько он так ещё будет бултыхаться в крови, но смерть неприятная и долгая.       Я поднимаю свой пистолет и смотрю на этого мужчину.       — Ладно, окей, раз вы так спокойны, то... не знаю, сами выберите себе смерть? Да ну, — я отдергиваю сам себя, когда слышу свои слова, — дерьмово звучит. Забыли.       Перешагивая через будущий труп, который сейчас очень даже активно дергается и пытается сделать что-то со своим желудком (понятия не имею что, осколок достать, что ли), я обхожу стол.       Этому мужчине лет семьдесят. Его улыбка такая, что он смог бы сыграть всезнающего старика в старом вестерне. Его взгляд снисходительный. Настолько, что я начинаю верить в пушку за его пиджаком или бомбу под столом.       — Я могу попросить вас об услуге?       Его голос скрипит. Он низкий, охрипший, болезненный. Звучит так, будто бы он сам планировал умирать через пару дней.       Я вздергиваю бровь и чуть приспускаю очки. Так, что мы встречаемся взглядами.       — О, я вижу, вы глубоко несчастны, — он качает головой и берет со стола, рядом с ним, бумажку, на которой что-то написано. — Ваши глаза такие тоскливые. Вы пережили чью-то утрату? Я вам сочувствую.       Его слова не вызывают во мне буквально ничего. На самом деле, такое часто говорят подобные люди. Люди в возрасте и которые уже настолько устали, что свою смерть воспринимают за благословение. Они вечно все читают по глазам, ну, знаете — я не удивлен. После сегодняшнего дня мой взгляд вряд ли можно назвать спокойным или счастливым. Я бешеный, злой и отчаянный. Это по мне видно.       — Что за просьба?       Не то чтобы я реально собираюсь выполнять её, мне просто интересно.       Он протягивает мне листочек. Своими окровавленными пальцами я выхватываю его. На нем адрес, имя и набор цифр.       — Я не написал в своем завещании код от сейфа. Просто пришлите его по почте на этот адрес и это имя. Я хотел отправить ей смс, но сигнал и вправду заблокирован. Могу я рассчитывать на вашу помощь, джентльмен?       Он звучит так спокойно, что это даже меня поражает. Я различаю липовое спокойствие от настоящего. И он действительно спокоен. Нездорово спокоен. Такое спокойствие звучит в голосе раковых больных, когда они боролись почти пять лет, но уже свыклись с этим, поэтому в нем сквозит только это равнодушие и тихий глухой страх. И страх этот тоже — спокойный.       Я смотрю ему в глаза и он улыбается.       Улыбается так ласково, как мне когда-то улыбался отец.       « — Кроули, между прочим твоя мать посвятила двадцать лет своей жизни верховой езде! Будь добр, посвяти десять минут своего времени на немецкий!»       Я смотрю ему в глаза.       Мое сердце подскакивает к горлу.       « — Да ну, это было в ту пятницу, ты не мог все так хорошо запомнить! Господи, Мария, у него дар, я тебе клянусь».       Мои пальцы дрожат. Перед своими глазами я вижу очертания нашего дома. Светлого теплого дома и верандой с тюльпанами и пионами. У моей матери был питбуль, и ещё — той-терьер. Я до смерти боялся питубля, но не любил той-терьера.       — Джентльмен? Вы выглядите напуганным?..       « — Наркотики? Никогда. Мой друг скончался от них в двадцать пять — выпрыгнул из окна».       Мой отец был детективом. Добрый и понимающий, я не знал, сколько ужасов он хранит в своей голове и сердце, сколько носит внутри себя, сколько терпит. Он выживал не только на своей работе, он был глубже, намного глубже. И то, что я знал о его жизни, было лишь оберткой. Это был великий человек, который готов был пойти ради своей семьи буквально на все. И это было тем, что он делал.       Я обожал своего отца.       Я поднимаю пистолет, нацеливаясь. Сердце в моем горле бьется как бешеное. Перед глазами мелькают неясные образы.       « — Тони-Тони, дыши, давай, с ней всё в порядке, посмотри».       Мой взгляд застилает легкая вуаль, такая светлая и серая, такая странная, что мое поле зрение на секунду меркнет. Это не вспышки, это не бензинные пятна, это полотно, которое накрывает тебя от жуткого сжирающего изнутри страха.       Этот старик улыбается мне. Его взгляд спокоен.       А потом меня оглушает звук от выстрела.       Меня забрызгивает его кровь, и я лишь нервно запихиваю в карман своих брюк треклятый адрес с номером.       Я дергано выдыхаю. Мои руки ледяные, и из них выпадает пистолет. Тело старика едва съезжает по креслу, и его взгляд — все такой же спокойный и умиротворенный — утыкается в противоположную стену. Меня шатает. Все мое тело, каждый сантиметр площади моего тела, пронзает холод и полное отсутствие сил.       Я делаю три неровных шага назад, пока я не утыкаюсь спиной в стену. Моё сердце бьется в глотке, перед глазами мелькают неясные образы. Я слышу голос своего отца, который зовет меня с нижнего этажа. Я качаю головой.       « — Энтони, спустись! Ужин стынет, ты и так худющий, хватит читать свои книжки, займешься этим после ужина».       Я сползаю по стене, смотря куда-то в пространство перед собой. Я вижу комнату в предзакатном освещении. Куча трупов и литры крови. Солнце едва пробивается сквозь следы от крови на стекле, оттеняясь красным. Я сам сижу на полу, полностью покрытый кровью. Меня трясет. Я качаю головой — отчаянно и неосознанно.       Изнутри меня трясет так, что я не могу даже нормально выдохнуть, но я дышу.       « — Энтони, спагетти стынут! Бога ради, быстрее!»       Моё дыхание похоже на помехи на радио. Я вообще не уверен, что это мое дыхание.       Я закрываю лицо руками, пачкая его в чужой крови.       « — Кроули, дорогой, папа просто задерживается на работе, не беспокойся, — вот её голос, такой настоящий и теплый. Она завязывает свои волосы в высокий хвост. Её длинные светлые волосы. Такие белые и длинные, будто бы она сошла с идеализированных божественных икон. — Ты ведь знаешь, с папой всегда все будет в порядке.       Вот её лицо. Такое бледное и аристократичное, будто бы она никогда не проводила на настоящей работе отца по несколько часов, будто бы не видела всех тех ужасов.       — Давай, иди сюда, мы приведем твои волосы в порядок. Что ты с ними делал, дорогой? Как будто гнездо, хах.       Вот её глаза. Такие светлые и добрые, будто бы она никогда не проводила бессонные ночи в слезах и криках из-за страха за отца. Будто бы эти глаза никогда не видели все то несчастье, что ей пришлось пережить.       Я иду к ней, захожу в комнату. В их комнату, обставленную статуэтками и побрякушками. Замечаю, как из шкатулки вываливаются жемчужные бусы, подаренные отцом на их годовщину. Я иду по чистому паркету. Моё лицо обеспокоено. Я — малолетний наивный пиздюк Энтони Дж. Кроули — иду к своей матери, в надежде, что я могу её успокоить.       Я протягиваю руки, чтобы обнять её, но когда я касаюсь её, с её плеч слазит кожа.       — Что такое, солнце?       Я вижу, как с её черепа облазит кожа, падая на пол. Её глазные яблоки вываливаются, зубы падают с шумом на пол. По ней стекает кровь, пачкая её светлые джинсы и вязаный свитер.       Она протягивает ко мне свои руки — кости с кусками мяса, которые свисают с них. Она хочет меня обнять.       Вот она — кости с мясом и кровью, вываливающимися внутренними органами и венами»       Я открываю глаза.       Комната в закатном солнце и куча трупов. Все в крови, и я испуганно одергиваю от своего лица руки. Я весь в крови. Моё сердце бьется в глотке, а под веками ещё маячит изображение моей матери со слезшей кожей.       Перед глазами мелькают неясные цвета, и я пытаюсь встать, опираясь о стену. Ноги меня не держат, поэтому я чуть не падаю, когда делаю шаг вперед. Голова кружится, тошнота вылизывает глотку, побираясь к корню языка.       Тут больше десятка трупов. Кто-то ещё дергается, из кого-то ещё пульсирует кровь, кто-то ещё живой. С открытыми ранами и осколками в своих телах они разбросаны по комнате как сломанное домино.       И я вот я — демон нового поколения.       В костюме от Гуччи, весь в крови, с флешбеками, кровавыми моментами под моими веками, жуткой дрожью и сердцем, бьющимся в глотке. Перед моими глазами неясное месиво, я не могу нормально дышать.       Вот я — страх божий. Палач и вершитель чужих судеб.       Бешеный, сумасшедший и отчаянный.       На недержащих ногах, в чужой крови и безумным взглядом, сокрытом за темним очками, я выхожу из офиса, вваливаясь в помещение, по которому ещё ходят люди. Работники и клиенты. Захлопывая дверь, я иду к черному входу, пока перед моими глазами все ещё мелькает силуэт моей матери, а в ушах стоит голос отца.       это безумие.       и это не просто последствие всех выпитых мною таблеток.       В тот момент, когда я оказываюсь в своей машине, до конца я прихожу в себя, находясь у заправки в таком положении, будто мою машину занесло. Я убираю прилипшие из-за крови пряди со лба и поднимая свою правую руку. Кровь до сих пор идет из-за того осколка. В крови мой руль, панель, коробка передач. Я вытираю ладонь о ткань своих штанов.       Выдыхая, я нажимаю на газ.       Кажется, когда я выходил, встретил нескольких служащих. Я выстрелил куда-то в сторону и сказал, что если они хоть что-нибудь скажут обо мне полиции, я найду каждого, каждого из них, и на глазах перережу всю их семью, сделаю ростбиф из их домашних питомцев и достану их кишки через глотку. Потом я вышел, сел в машину и поехал вперед, не сворачивая. И вот я здесь.       Бензина мало, но я не могу позволить себе выходить в таком виде.       У меня порван пиджак на плече, все лицо в разводах крови, я сам весь — в крови. От меня кровью воняет.       И та девушка — заправщица — увидевшая бы меня, замерла бы в немом шоке.       Мне нужно домой. Срочно.       Меня тошнит и продолжает слабо трясти. Я включаю музыку так громко, чтобы она перебивала мои мысли. Чтобы она перебивала голос моей матери и отца, которые до сих пор разговаривают со мной. В моих брюках валяется это гребаная бумажка с адресом, а лицо старика стоит перед моими глазами каждый раз, когда я теряю координацию. И тогда я прихожу в себя.       Я выпиваю одну таблетку нейролептиков, и сразу же за ней обезболивающее. Мои губы сжаты в одну сплошную линию и я напряжен так, что даже сердце боится превысить свой ритм. Я еду так быстро, что на поворотах шина скрипит об асфальт — сгорает.       Стекла в моей машине тонированные, поэтому я не беспокоюсь о том, что кто-то может заприметить мой внешний вид.       Сзади валяется чемодан с бешеной суммой денег, а в моей голове лежит четкая детализация этого гребаного офиса. Предзакатное солнце вылизывало стены и пол в тех местах, где не было крови и каши из мозгов. Окна, стены, стол — всё было в ней. Она стекает по рулю, когда я сжимаю руку сильнее, чем следовало.       Заезжая на парковку, с тяжелым выдохом я смотрю на свою ладонь. Рана более чем крупная — больше, чем следовало. Теплая и влажная. Кровь алыми большими каплями стекает по запястью, затекает под рубашку, падает на мои колени.       Я поднимаю взгляд и встречаюсь с ним в зеркале заднего вида.       Если Вы до сих пор удивлены проницательностью того старика, то не стоит. Увидев бы Вы меня сейчас, Вы бы решили, что только что я похоронил всю свою семью.       Отчасти, так и было.       Только что, в своей голове, я снова их похоронил. Слава Дьяволу, в этот раз не пришлось надевать строгий костюм и стоять под дождем у могильных плит. Это просто дань уважения — я любил их.       уважение я тоже любил.       Мой взгляд рассредоточенный и пустой. Моя нижняя челюсть дрожит, и я спешно поджимаю губы, выходя из машины и ставя её на сигнализацию. Консьерж молчит — он видел меня в таком виде раз десять. Он не задает ни единого вопроса. Только прячет взгляд в просроченной газете. Она датируется прошлым месяцем.       Когда я захожу в свою квартиру, закрывая дверь, прислоняясь к ней спиной, в моей голове стоит равномерный шум. Я моргаю. Я сглатываю, пытаясь проглотить тошноту. Когда я иду к ванне, за мной тянутся кровавые следы. От моих ботинок и капли, стекающие по моей ладони. Очки падают на пол с звонким ударом, но я не слышу его. Совсем.       Я двигаюсь как мертвец, мой взгляд такой, какой бы Вы увидели на столе в морге, если бы там работали или проходили практику.       Мне нужно хотя бы умыть лицо и руки.       В моей ванне пахнет антисептиком, потому что чаще всего я тут зашиваю и обрабатываю раны. Воняет лекарствами и спиртом. Моя ванна пахнет как операционная.       В отражении зеркала я вижу человека, который только что проиграл всю свою жизнь. Мой взгляд не выражает ничего. Он пустой, и только в самом его нутре можно найти отблески отчаяния. Мои губы дрожат. Я бледный.       Я выгляжу как труп.       Едва открывая воду, я в ужасе отшатываюсь, ударяясь плечом о вешалку для полотенец. Из крана выливается такая насыщенная и ярко-бурая кровь, будто бы кому-то только что перерезали шею. Вся белая раковина в разводах от крови. Я пялюсь на это как безумный. Когда из крана начинают вываливаться мясистые мягкие субстанции какой-то дряни, я выключаю кран, делая неровные шаги, и, ударяясь спиной о стену, соскальзывая вниз — потому что мои ноги меня не держат.       Тут пахнет спиртом и антисептиком. Блевать тянет от этого запаха, но я лишь утыкаюсь взглядом в белоснежный натяжной потолок. Рвотные позывы дерут мою глотку и желудок так, что я, кажется, могу ощутить сокращение в моем желудке.       Я закрываю глаза.       Это не по-настоящему.       Вы бы смогли пройти уровень в какой-нибудь тупой игре, перед тем, как бы услышали странный звук. Я сам не знаю, на что похож этот звук, что вырывается у меня из глотки. Между плачем и смехом. Между криком и стоном.       Я пялюсь в натяжной белоснежный потолок — такой идеально-белый, что он блестит. Я чувствую то, как дрожат мои губы.       Я утыкаюсь лбом в свои ладони, закусывая губу, ощущая, как трясутся мои руки и грудная клетка. Нет, это даже не дрожь — это содрогания.       Голос отца говорит, мне, что       любит меня.       больше жизни.       он правда любит меня.       Следующий звук более четкий — это рваное, судорожное рыдание. Такое тихое и приглушенное, которое обычно бывает у людей с начавшейся истерикой и кляпом во рту. Вот на что похож следующий звук.       Голос моего отца говорит мне, что никогда никто не был ему так важен       как я.       Я шепчу неясный бред, который сам не понимаю. Я шепчу что-то между извинениями и просьбами заткнуться. Мне так жаль, Дьявол, это не то, чего ты мне желал. Это не то, чего ты для меня хотел.       Никто такого для меня не хотел.       Моя сестра — ныне мертвая — не одобрила бы того, что сейчас происходит.       Но я не могу остановиться. Меня продолжает трясти изнутри и снаружи так, что зубы бьются друг о друга. Это даже не боль — это что-то намного, намного страшнее её.       Она тяжелая и увесистая. Она бьется изнутри меня, пульсирует, режет. Я ощущаю надрезы на моих почках, легких, сердце. Оно саднит. Оно выворачивает. Оно лезет из меня тошнотой.       Всё моё лицо в крови, и я уже не ощущаю запаха антисептиков. Только кровь. Концентрированный железный запах крови. Такой насыщенный и такой яркий, будто бы сам по себе воздух ею пахнет.       Я утыкаюсь лбом в свои колени и жмурю глаза. Кровь с моих ладоней капает уже более светлая — потому что вперемешку с водой. Ваши слезные железы — то, что они вырабатывают, это всего лишь на большую часть вода.       Это просто вода.       То, что сотрясает мою грудную клетку — это вода.       Меня продолжает трясти. Будто бы от холода или страха — я не знаю. Может, и от того, и от другого вместе взятого. Голос отца почти смолкает. В нем нет вины или обвинений. Он просто любит меня. Просто так.       Этого Энтони Дж. Кроули, который сидит на холодом кафельном полу в своей ванне, настолько никому не принадлежащей, что даже пахнет здесь не гелем для тела, а спиртом и лекарствами. Любит этого ублюдка, который перемазан весь в чужой крови, у которого руки по локоть в крови, у которого разводы на лице от чужой крови. Который сейчас сидит и содрогается в рыданиях, глухих и неясных.       он любит этого тупого ублюдка Энтони Дж. Кроули.       человека, который не умеет ничего, кроме как лишать других людей жизни.       Я не знаю, сколько проходит времени. Не знаю, засыпаю я или нет, но в один момент все звуки покидают меня. Все голоса и запахи.       Это не потеря сознания. Последнее, что я ощущаю перед тем, как отрубиться на окровавленном полу моей ванны — теплый поцелуй моей матери в висок и то, как вода капает с моего подбородка.       это все не по-настоящему, потому что я — не человек.